По национальности – казак!
(о творчестве А.П. Ялфимова)
Михаил Кильдяшов

Если дворянство, духовенство, купечество и крестьянство – сословия, известные всей Европе, то казаки – явление исключительно русское, и ничего подобного во всём мире мы, пожалуй, не встретим. Не знающих ни национальных, ни территориальных границ, казаков объединяло прежде всего бесконечное чувство свободы (не анархической воли!), при котором ты всегда помнишь, что тебя ждут дома и всегда чувствуешь, когда дому угрожает чужак. Казаки – это русские пассионарии, в ком божественная Истина неизменно оказывалась сильнее животного инстинкта самосохранения, потому в лихую годину они постоянно выступали в авангарде защитников Отечества.

Среди всех казачеств в истории России уральское (яицкое) стало одним из самых ярких. Оно связано с именами Ермака и Пугачёва, оно сыграло очень важную роль в азовском осадном сидении и переходе Суворова через Альпы, в Отечественной войне 1812 года и Великой Отечественной войне.

Но на несколько десятилетий культуру уральских казаков, пролетевших стремительной стрелой сквозь пространство и время страны, сместили на периферию русской жизни, загнали в тень забвения. Единая мозаика распалась на мелкие осколки, которые теперь предстоит собирать, обращаясь к истории и воспоминаниям, фольклору и литературе, языку и быту. Потомкам необходимо разбудить в себе особый казачий ген, где зашифрована степная удаль оседлых кочевников.

Сдать истории уральского казачества в архив не позволили хорунжий Иосаф Железнов, писатель Валериан Правдухин, профессора Нестор Малеча и Николай Щербанов, поэтесса Татьяна Азовская и ещё многие другие, благодаря кому мы сегодня можем продолжить летопись уральских казаков. Есть сейчас среди нас и те, кто, обратившись к своей цепкой детской и юношеской памяти, способен буквально с натуры создать красочные этюды станичной жизни, через отдельный крошечный эпизод раскрыть целое мировоззрение.

«По национальности – казак!» - так обычно начинает свои выступления Александр Петрович Ялфимов – потомственный уралец, будто неведомой машиной времени перенесённый к нам из XIX века. Казачья форма идёт ему больше современных пиджаков, а простые уральские словечки в его речи дают понять, насколько чужеродны русскому языку нынешние иностранные заимствования.

Казачество для А.П. Ялфимова – это не стилизация под старину, не карнавализация – попытка примерить на себя иную социальную роль, – не причуда зрелого мужика, не наигравшегося в детстве в казаков-разбойников, а настоящий «зов корней», подлинное мироощущение, органика, вне которой не может существовать душа. В своих книгах, чаяниях и устремлениях соединил он теперь уже две разные страны – Россию и Казахстан, побратал Оренбург и Уральск, напомнив об общем казачьем истоке, стал «голосом окраины» Великой Империи, растерзанной на политической карте, но сохранившей целостность в метафизическом пространстве. Потому и вошёл он в Оренбургскую писательскую организацию не эмигрантом, а земляком, чьё слово блестит ярче казацкой шашки.

А.П. Ялфимов внёс в реставрируемую картину казачьей культуры очарование повседневного быта, переходящего в бытие, бережно собрал в отдельную книгу, как сочные ягоды в корзину, байки, предания и рассказы. Дорогого стоит умение автора зафиксировать на бумаге фольклор так, чтобы не повредить тонкой материи народного творчества, чтобы личным началом не разрушить коллективное и стать сказителем, подобным Вещему Бояну.

Мелодия казачьей речи дышит, льётся, как степной ручей, казачий язык полноводен, в нём слова не потеряли свою корневую связь: «От ток бальчик был на дворе, а теперя стыть – терпенья нет», где «бальчик» - грязь, а «стыть» - мороз.

Автор рисует не парадные портреты, а народные лубки, с детской непосредственностью и искренностью, и в то же время глаз художника очень зорок, не пропускает ни одну важную деталь, всегда ловит самую суть, даёт меткую характеристику. Вот так, например, разгорается казачья свадьба: «Лица у гостей порозовели, разговоры заплелись, нафталинный запах от праздничной одежды улетучился».

В казачьи предания заложена вековая мудрость, которую на личном опыте суждено подтверждать каждому новому поколению. Так, незыблем «…наказ отца собирать недоеденные в дороге кусочки хлеба, которые помогут потом выжить и вернуться домой», если придётся голодать и бедствовать.

Книга А.П. Ялфимова «Подворье уральского казака» - это своеобразный казачий «Домострой», космос казачьей жизни, где всё предельно гармонично. В большом доме прекрасно уживаются четыре поколения, где есть и труженики, и воины, и молитвенники. Здесь одновременно и сено в зиму припасено, и строевой конь наготове. У всякой вещи – неизменное, традицией определённое место, а каждый из домочадцев выполняет свою работу и несёт ответственность за общий семейный уклад.

Автор ведёт читателя по подворью – через избу, баз, баню, поднавес, палатку, летнюю кухню, чулан, конюшню, дровник, катух – не как отрешённый экскурсовод, а как радушный хозяин, чей стол, как на острове Буяне, ломится от угощений: «Щякастые, красные помидоры переложены зелёными пупырчатыми огурцами. В кадке, в погребу с осени солились. Куснёшь такую помидорину, газ в нос ударит, огурцы на зубах хрустят, соком брызгают. Капусту солёную маманя-то положила, маслом постным полила да песком сахарным немного присыпала <…> В двух малированных чашках, по одной на стол, по арбузу солёному развалилось, мякоть розовую показывают, яблоками мочёными обложенные стоят, хвалются, вот, мол, мы какие».

Но дом истинного казака не ограничивается стенами жилых и хозяйственных построек. Степь, небо, река для него, не разорвавшего духовной связи с природой, становятся Божьим кровом: «…над станом бахчевым, над полем широким вечное, звёздное небо. Вокруг исходящие свободным духом, скошенные луга, режет тёмную глубь озера метровая щука. И называется всё это простыми словами – Милая. Любезная Родина».

За минувший век история нанесла казакам несколько тяжелейших ударов. Чужаками на уральскую землю явились Иваны, родства не помнящие: «И пошли выковыривать старьё из дедовских домов, где каждый гвоздь и закуток давал покой и здоровье». Вырвали стариков с корнем из родной почвы, будто семейное древо подрубили, – переселили их в бетонные коробки, где они так и не стали хозяевами и, чувствуя себя неприкаянными постояльцами, ушли пополнять «казачий строй небесного воинства». Осиротело Заполье без своих оседлых кочевников: «Хозяв нет… А раз дело такое, прибытку не жди – ни в рыбе, ни в скотине, ни в чём».

Но «…в жизни нашей всё преходящее, только память – вечная» - и сегодня казачья сила собирается по капле в бурную реку, родовое древо даёт новые ростки. Потомки седлают своих застоявшихся аргамаков, плечом к плечу собирают надёжную сотню, где каждый готов «орнуть»: «по национальности – казак!».

Татьяна Белозёрова
Кардиология
Октябрь. Скоро травы поникнут,
Засохнет в саду георгин,
А солнце запрячется в тыкву,
Пронзив привозной апельсин.
Появятся мысли о Боге,
Что дал красоту и забрал,
И весь полусмысл аналогий
Поместится в винный бокал.
Осенний таинственный воздух
Напомнит, как жизнь коротка,
Что даже столетние звёзды
Не могут светиться века.
Всё чаще друзей провожаю
Туда, где ни бед, ни обид.
Иголочка сердце пронзает,
Укол этот ночью болит.
Да если б один! Их десятки.
Сердечко колючим ежом,
Царапая рёбра, как в прятки,
Играет с последним врачом.
Кто клялся любовью намедни,
Кто тихо меня обожал,
Сгорел георгином последним,
Слетела листочком душа.
Девятый день. Помнится смутно,
Как жизнь превратилась в смерть.
Друзья забываются трудно,
Спасёт ли рабочая круговерть?
Останется горе в глазницах,
Чтоб снился то рай, то ад.
Не зря в местечковых больницах
Ночами больные не спят.
Коварно сердечное свойство
Останавливаться в ночи.
«Сердечникам» не до геройства:
Инъекции в вену, врачи.
Ужасно солнцу и утру рада,
Как будто в осень ворвался март,
Уснёт, настрадавшись, палата,
Затихнет до ночи инфаркт.
И снятся мне ландыши мая,
Колокольцев фарфоровый вид.
Они отцветали стремительно, зная,
Что их лето не пощадит.
За что им такое горе –
Июньский солнечный эшафот.
Взять хоть розу. Всегда в фаворе,
До заморозков цветёт.
Завянет, так жизнь повидала,
Смиренно войдёт в закат.
Плещутся воды Урала,
Холодный гремит перекат.
Прозрачно, туманно виденье
Плывёт над цветами, маня.
Ты даже в больном сновиденье
Не можешь оставить меня.
Ловлю. Таешь дымкою нежной.
А я прижаться к тебе хочу.
Но в ландышах белоснежных
За призраком зря лечу.
Что шепчешь? Слова какие?
Не могу ничего разобрать.
Гудят и гудят ветерки степные.
Проснулась. Больница. Кровать.
Октябрь. От майского дива
Страдаю и нежно грущу.
Иголка в вену вошла некрасиво.
Дай-ка волосы распущу.

В степи
За городом, бетонным и стеклянным,
Живая степь. Ковыль и зверобой.
Весёлый суслик свистом окаянным
Пытается прогнать июльский зной.
Телега катится зелёной колеёю,
Струится светом тёплый небосвод.
Я счастлива и рада. Что со мною?
Какая сила душу в плен берёт?
И вдруг лиловых тучек покрывало
Закрыло окна солнечного дня,
И молния внезапно заблистала,
И хлынул ливень прямо на меня.
Расквасил мягкотелую дорогу,
Омыл всё тело долгое моё,
Цветы прибил и испугал немного
Степное мелковатое зверьё.
Но я довольна. Молнии зигзаги
Продолжат гром начавшейся грозы.
И я учу отнюдь не по бумаге
Стихии необузданный язык,
Чтоб появиться дома обновлённой,
Очищенной пронзительным дождём,
Всё понимающей: и колыханье клёнов,
И шёпот георгинов под окном.

Степь
В степи гуляет вкусный ветер
От сочных ягод, спелых трав,
Но, злой показывая нрав,
Сбивает чахлые соцветья.
Там развалился королём
Седой ковыль, заполоняя
Всю степь, от края и до края.
Но только здесь мой отчий дом.

Память
А надолго ль останется в памяти
Поцелуй твоих ласковых губ,
Той скамейки протёртые вмятины
И притихший фонарь на углу?
Разве вспомнишь меня, случайную,
В сарафанчике солнце-клёш?
Если встретимся мы нечаянно,
Не узнаешь и мимо пройдёшь.