Лауреат премии губернатора Оренбургской области в сфере науки и техники (2006 г.). В 2016 году окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького (курс прозы Олега Павлова). Начала писать прозу с 2008 года. С 2012 года – член литературного объединения им. В.И. Даля при Оренбургском доме литераторов, с 2017 года – член Союза писателей России. Историческая повесть об уральской деревне времён Великой Отечественной войны «Седьмая рана» опубликована в журнале «Наш современник» (№3, 2015). Автор-лауреат премии VI Международного Славянского литературного форума «Золотой Витязь» (2015).
В переводе на болгарский язык в электронном журнале «Литературен свят» опубликован рассказ «Муха». Произведения публиковались также в газете «Литературная Россия», в журнале «Литературная учеба» №3, альманахе «Гостиный Двор», юбилейной антологии «Друзья, прекрасен наш союз!», в журнале «Московский вестник», альманахе «Вертикаль» (Нижний Новгород), на электронном литературном портале «Молодое Око». Наталья Лесцова принимала участие в форумах молодых писателей России в Оренбурге и Нижнем Новгороде, автор книг прозы «Седьмая рана»(2016) и «Музыка для мамы» (2017).

Люди у плетня

«Зачем она повесила «Чёрный квадрат» на стене в гостиной? – подумала дочь. – Между овальным зеркалом и нежнейшим бра розового, почти венецианского стекла?! Это не банальная безвкусица, это глупость. Хотя… Может, протест? Да уж, тогда это самая большая глупость, которую она когда-либо делала. Все знают, что протесты и манифесты уже давно потеряли остроту своего воздействия. На нас быстрее подействует рекламный слоган, ну или в крайнем случае призыв к чему-нибудь ни к чему не обязывающему. А тут такое… Ну, ну, бог знает, что такое?!».
Её мать многое делала непонятно зачем и неизвестно почему, но этот безликий квадрат был за пределами понимания.
Её молодой человек, Марк, тоже актёр их театра, вполне разумный и рассудительный, когда увидел картину, подумал, что, пожалуй, это поступок. Правда, такой, что, зная мать и дочь, скорее сродни сумасшествию, если представить, что это навсегда, или где-то на грани с гуманитарной катастрофой, если картина тут ненадолго.
«Безумными все бывают время от времени, а с ума сходят, к счастью, раз и навсегда, – анализируя грядущие последствия поступка, думал он. – Когда приходим в себя, об отсутствии ума в отдельные моменты жизни сожалеем, хотя и, как правило, поздно, ну а, помутившись рассудком, если и рвём на себе волосы и кусаем локти, то, уж понятно, не из сожаления. Интересно, что она будет делать, когда поймёт, что натворила?
Нет, дурой мать его возлюбленной никогда не была, впрочем, как и её дочь, рядом с которой дураками, скорее, чувствовали себя другие. В такие моменты она хохотала, а они хотели её задушить: она захлёбывалась от смеха, а они от бессильной ярости. Хотелось сделать что угодно, лишь бы она перестала смеяться. Любой ценой. Но нет, не просто, чтобы взяла и перестала, и даже не потому, что её заставили бы или ей запретили, а чтобы навсегда разучилась это делать, как мы разучились ходить, опираясь на четыре конечности.
И это необходимо в первую очередь ей самой, потому что иначе её кто-нибудь однажды убьёт. Обязательно. И будет прав. И я первый скажу ему за это спасибо».
Так думал он.
И лукавил.
Просто был зол и обижен. Очень зол, очень обижен.
И боялся за неё. И не зря, ведь многим, наверно, хотелось её убить за этот идиотский хохот, даже когда она уже замолкала. Зачем? Чтобы никогда её больше не видеть. И не потому, что чувствовать себя идиотом неприятно и унизительно, а лишь по причине того, что людям, которые смеются над другими, когда те находятся в замешательстве или попадают в неловкое положение, нельзя доверять. Окажись они в какой-то щекотливой ситуации, первыми предадут, сдадут, кинут… Но ведь она не такая. Но какая? Он не знал ответа на этот вопрос. И никто не знал, даже её мать. В этом и заключался парадокс.
Над ней она смеялась нечасто, но особенно звонко и всегда долго, так долго, что вся от усталости после этого хохота становилась такой обессилевшей, что её тело безвольно сползало с дивана на пол. Мать молча перешагивала через него и с гордо поднятой головой удалялась в свою комнату. Она, полежав, вставала и шла на кухню печь пирог в знак примирения и, когда тот был готов, звала её пить чай. Это приглашение-призыв звучало так, словно она хотела не просто угостить мать вкусной, с душой сотворённой домашней выпечкой, а решила раз и навсегда спасти от злосчастного одиночества, готового убить её на бездушных, бессмысленно спрессованных до состояния душной пустоты, метрах личного пространства.
Так они жили годами. Пироги съедались, обе от них толстели, приступы хохота время от времени повторялись, причины для них находились сами собой, казалось, иногда даже вопреки её желанию, но нити родства, натягивающиеся до состояния гитарных струн, всё же раз от разу выдерживали, и порвать их ни одна так и не сумела. Не смели, наверное. Или каждая ждала, чтобы другая сделала это первой. Каждая досконально знала, что творится в голове другой. Как? Они и сами не смогли бы ответить, но ведь знали… И не хотели бы знать, а знали.
Они, мать и дочь, казалось, вовсе не дорожили друг другом. Хотя, ведь мать и дочь всё-таки… Многих это удивляло. Может, так было потому, что им не надо было ничего друг другу доказывать, не о чём друг друга просить. И не о чем, по большому счёту, плакать.
Они не понимали, для чего, собственно, нужны друг другу? Необходимость – штука непререкаемая и всегда очевидная. Даже, вопросы «почему» и «зачем» лишние, просто надо и всё! Иначе… Иначе что? Станешь одиноким? Умрёшь от этого? Начнёшь закатываться от истерического хохота? Ну и что? А хоть бы и так… Но иначе никак! А тут одна для другой никак.
Мать – бывшая актриса, и на пенсии часто видела кошмарные сны о том, что ей досталась роль из тех, какие на доске с надписью «Текущий репертуар театра» среди прочих значатся как «Люди у плетня». Это даже не «Кушать подано», не «Чего изволите, барин?».
Хоть кормилицу, хоть горничную или прислугу играть, но не того, кто «…у плетня». Последняя её роль была, между прочим, мамаша Кураж… Да-а-а. А перед этим – мать и жена в «Тевье-молочнике».
И она была блистательна. Ей так аплодировали, столько цветов преподнесли, что руки, бессильные их удержать, быстро ослабли, они упали к её ногам, как мир, не устоявший перед торжеством вечности. Как сама неуёмная жизнь, сдавшаяся ей в сладкий плен. Так уйти мечтает каждая прима, а она, Нора Вересович, заслуженная артистка и заслуженный деятель искусств, была истинной Примой.
И только её дочь стояла за кулисами, готовая в любой момент расхохотаться, и все бы подумали, что это от абсолютного счастья, от радости за свою мать. И никто бы не удивился, но… В ней бушевало тогда море ненависти, разрывавшее изнутри, готовое выплеснуться кипящей желчью наружу и затопить сцену, мать и цветы у её ног, и зал с его аплодисментами, от которых горели уши и стоял гул в голове.
В ней стонало бесчисленное полчище зудящих и дрожащих от нетерпения игл, стрел, даже копий, жаждущих извергнуться с молниеносной быстротой и ужалить, вбуравиться в мягкое и тёплое, чтобы разорвать его в клочья. Родное – в клочья. Так ли происходит естественная и неизбежная смена поколений?! И ведь происходит. Даже если в клочья. И родное. И театр тут, между прочим, ни при чём. Да и люди тоже. Просто так бывает. Только так почему-то. У них.
Казалось бы, одна состарилась и ушла на покой, другая её заменила на сцене. Естественный процесс, такая нормальная физиология, если сравнить театр с живым существом. Получится нормальная физиология художественного театра, сложного и трудно регулируемого организма, а всё, что считается физиологическим, безболезненно, в срок, и жизненно необходимо, и, само собой, правильно. Это закон природы, высший, неопровержимый, гарантирующий гармонию и самосохранение системы. Но почему тогда система бунтует? Её хотят сохранить, чтобы не уронить престижа, не растерять традиций и славы, а она сопротивляется. Разве это не безумие?! К чему эта бессмысленная конкуренция, больные амбиции?
Наблюдая со стороны, он мучился этими вопросами и, готовясь войти в их семью, желал найти на них ответы, чтобы самому не оказаться «чёрным квадратом». Он любил её, свою Эмму, такой давней, такой устоявшейся любовью, что и не помнил, когда это с ними случилось, как началось, что было потом… В этой любви не было ничего такого, о чём снимали фильмы и писали в книгах. Это была особенная любовь, основанная на партнёрстве, смешанная с работой, сплавленная с их образом жизни, одним на двоих. Такая любовь даётся лишь тем, кто рука об руку подтверждает своё право на неё многими годами. Им почему-то она была дана.
И всё бы хорошо, но жизнь в состоянии противостояния, которое царило на пространствах совместного с мамой жилища, день ото дня была одинаково невыносима и так же предсказуемо неизменна. Он пытался философствовать, ругаться, искать компромиссы, примирять, договариваться… Он просил, требовал, угрюмо молчал, много курил и даже пару раз набрался, хотя не пьёт после второй язвы и приступа, её спровождавше, – его не слышали.
Друзья посоветовали отравить тёщу, это рассмешило, но всё равно бы не помогло: эта женщина была неистребима. Так говорили в театре, а её там хорошо знали.
…И вот «Чёрный квадрат». Она повесила картину, словно сказав: «Получите и распишитесь! И запомните этот день!».
Зачем? Потому что он станет точкой отсчёта. Он, единственный мужчина в доме, понял это, потому и запомнил.
Он исчез спустя месяц. Сам потом удивлялся, что продержался так долго. Вернее, он просто не мог решиться, но боялся сам себе признаться в этом. Картину, конечно, забрал с собой. Даже повесил в новом жилище в неприметном углу.
И она ему нравилась. Эта картина не давала быть бессильным.
Он и не подозревал, что чёрный цвет способен так мотивировать. Как когда-то, в начале его артистической карьеры, когда после распределения ролей в спектакле, свою фамилию он мог прочесть исключительно напротив записи «Люди у плетня». Тогда он зубрил по ночам тексты главных героев, репетировал самостоятельно, работал, много и упорно работал, долго… Не как теперь – всего-то месяц… И стал через пару лет одним из ведущих артистов театра. Сыграл Гамлета. На зависть многим.
Тёща звонила несколько раз… Он не отвечал. Работал теперь в другом театре. Играл короля Лира. С неизменным успехом.