Августовский денёк был робок и светел, как первое причастие.

На центральной аллее меня окликнул мужчина, в джинсах, камуфляжной футболке, с пепельно-серым ёжиком волос, постриженных по-военному: — Эй, служивый, седьмой сектор в какой стороне?

— Мне тоже в седьмой. Если хотите, провожу.

— А что, в рясе–то не жарко? — спросил он.

— Ритуал требует.

— Молитвы читать будешь? — в его бледной голубизне глаз блеснула насмешка.

— Буду.

— Этим здесь уже никого не воскресишь.

Я смолчал: вступать в полемику с человеком, который уже достаточно пожил и который далёк от религии, я счёл неразумным.

Показались обелиски со звёздами.

Могила, которую он искал, оказалась рядом с могилой моего товарища. Холмик ещё не порос молодой травой, в изголовье лежали завядшие гвоздики.

Мужчина прошёл за ограду, сел на скамейку. Сутулый, с поникшей головой, он просидел так, наверное, с полчаса. Из состояния тихого, задумчивого отчуждения его вывели два огромных иссине–чёрных грача.

— Кыш–ш–ш, — спугнул он нагло приземлившихся птиц.

Убирая могилу, я заметил, как сосед мой открыл бутылку водки, наливал в рюмку. Пил, снова садился, принимая прежнюю согбенную позу. Прочтя «Канон об усопшем едином» и несколько псалмов, я хотел было уходить, как услышал:

— Огонька не будет?

Прикурив, он протянул коробок.

— Вот ведь, — задумчиво покачивая головой, обронил он, — только после смерти сыном стал…

Я прочёл на привинченной к памятнику табличке: Носиков В.В. 21.07.1968 — 07.08.1988 гг.

— Это ваш сын?

Он не ответил, засобирался как–то сразу в дорогу; сложил в пакет недопитую бутылку, папиросы. Сквозь тёмно–коричневый загар лица его, наложенного явно не здешним солнцем, проступила багровость; мучительная невысказанность тупо смотрела из глаз.

Мы расстались. Но судьбою, видимо, было уготовлено выслушать мне рассказ о том, кто после смерти стал ему сыном, — в вагоне оказались попутчиками.

— Лет–то сколько тебе? — спросил он после очередной выпитой рюмки.

— Двадцать.

— Вовке тоже было бы сейчас двадцать… — траурно уронил он.

То, что услышал я вскоре, походило на исповедь, хотя высказано было Петром Семёновичем не в церкви и не наедине со священником, а в электричке молодому семинаристу в присутствии пассажиров; но эта была исповедь, потому как лилась из самого сердца, из самых чистых и светлых глубин его.

«Я, знаешь, — без всяких вступлений начал он, — до сорока лет холостяковал, женился уже майором. С первого раза, как говорится, промахнулся — мадмуазель попалась. За год нашей совместной жизни ровно три раза наведывалась ко мне — задыхалась без Москвы. Бросил я её. И вскоре сошёлся с одной… Что сказать, женщина, каких поискать. Покладистой, понимающей оказалась. На службе задержишься — спать не ляжет. Всё вроде бы меня устраивало, но был у неё сын — Вовка, семнадцатый год шёл парню. Длинный, худой, неразговорчивый. Не сошлись мы с ним. С самого первого дня. Кто я ему? — чужой дядя. Кто он мне? — пасынок. У вас ведь как там написано — «возлюби ближнего своего». Так ведь? Не полюби, а возлюби! Возлюбить, то есть, значит, перешагнуть через что–то… через себя вроде как: не нравится, а люби. Попробовал и я его возлюбить. И на рыбалку его приглашал, и на аэродром — не хочет со мной дело иметь! Под день рождения даже мопед купил ему. Он приходит со школы, я ему: «Вот, Володя, принимай подарок». А он: «Техникой не увлекаюсь» — и к отцу в гараж, тот дальнобойщиком работал. В каникулы, веришь, на неделю в рейс с ним укатывал. А меня ни по имени, ни по отчеству — никак не называл; обидно было. А всё почему? — к матери ревновал. И, знаешь, возненавидел я его. Каюсь, даже смерти желал! Пошёл бы он, думаю, на речку и не вернулся. Вот как, понимаешь, не возлюбил я его. Так и жили: я с Верой Михайловной, он — с отцом.

В декабре восемьдесят шестого полк наш откомандировали в Афган, под Кабул. С Верой я попрощался, а с пасынком не пожелал — где–то на улице бегал…

Про Афган что говорить — война. То они нас накроют, то мы их. У них, конечно, религия, фанатизм, у нас — интернационализм, будь он...».

Попутчик мой смолк, снова налил в рюмку.

«Через полгода, — крякнул он от выпитого, — завалили нас. С полста метров так и шарахнулась «вертушка» наша. Я и штурман только и выжили. Пару месяцев в госпиталишке пришлось… Там и получил письмишко от Веры. Так, мол, и так, написала, извините, но так жизнь повернулась, что снова с мужем сошлась я.

Выписался я — и в родной полк. И опять — задания, стрельба–пальба. Через полгода осточертело всё, ни денег больших не надо, ни наград. В Союз стал рваться. И что ты думаешь — удовлетворили просьбу. Помню, прилетели с очередного, а мне приказ: сдать дела. Я, конечно, стол накрыл. Только сели, только разлили — готовь машины. Эх, лучше б я тогда напился… Пока «вертушки» готовили, пригнали десантуру. Я глянул и поперхнулся — молодняк, лет по восемнадцать. А ведут себя, будто на стрельбище прибыли, по мишеням стрелять — шуточки, анекдотики.

Тут лейтенантик их раскомандовался: «В две шеренги, становись!». А сам то воротничок, то ремень оправит. Смотрю — замполит. Лейтенантик: «Товарищ подполковник…». Ну, тот, понятно, поздаровкался и хлеб свой отрабатывать стал, с маслом. Им пошколить кого, побаюнить — мёдом не корми. «Партия и правительство поручило ответственнейшее задание…». Ну и так далее, про долг и прочее… А ребятушки слушают, внимают.

Объявили перекур. Только, значит, я задымил, слышу за спиной: «Здравия желаю, товарищ майор». Оборачиваюсь — вот он, Вовка, пасынок мой бывший. У меня аж левый бок кольнуло. «Как ты здесь оказался?» — спрашиваю, а самого, чувствую, трясти начинает. «Призвали», — отвечает. «Чему улыбаешься, — говорю, — Вова, через час такое увидишь…». А он: «Наконец–то земляка встретил». Мне, конечно, лестно слышать это было. Угостил я его папироской. «Что ж, — спрашиваю, — давно из дома?» — «Полгода как. Сначала учебка, а теперь вот… по собственному желанию». — «А в бою–то хоть раз был? Духов этих видел?» — «Нет», — отвечает. Тут команда: «По машинам!». А с меня пот градом. «Вовка, — говорю, — стой здесь, я сейчас». — И шомором в казарму. Взял бронежилет и обратно. «Вот, Володя, надевай, штука надёжная, мне его один спецназовец подарил, он его на себе испробовал, здесь даже две вмятины есть». «Спасибо, — говорит, — Пётр Семёнович».

Погрузились. Полетели.

У предгорья погода заюрила — ветер. Мне бы повнимательнее быть, а я гляжу на приборы, а перед глазами Володькино лицо, скуластое, остроносое. До места минут пятнадцать лета, тут по рации меня вызывают. Вслушиваюсь — ноги, руки немеют: «В вашем квадрате не десять душманов, — сообщают, — а около ста». Подменился я тут же с бортмехаником — и в салон. Смотрю, по одну сторону несколько гавриков поют, а один, долговязый такой, на гитаре музицирует. В конце салона, смотрю, Володя. Подсел к нему и без всяких там: «В бою, — говорю, — не геройствуй. Духов этих там вашим взводом не одолеть, их там в десять раз больше, чем вам замполит наплёл». Тут, смотрю, особист подходит и в лицо мне: «Вы бы, товарищ майор, шли на своё место. Зачем зря молодёжь пугать?». Да, мне бы тогда машину сажать надо было, да вывести всех этих необстрелянных гавриков, да строевым шагом к мамкам. Я ж их тогда на верную гибель… Куда там, духу не хватило, приказ о переводе всю совесть тогда застил. «Слушай Вова, — сказал напоследок, — как спрыгнешь, прячься за камень и не высовывайся, пока подкрепление не прибудет. Понял?» А он: «Вы, Пётр Семёнович, не волнуйтесь, мы задание выполним. А прятаться за спины товарищей — это не по–мужски».

Наш квадрат. Зависли. Сели. Выметайтесь».

Пётр Семёнович потёр пальцами виски.

— Тебе сколько лет?

— Двадцать.

Он снова уставился в окно. Электропоезд сбавлял ход. Приближалась станция. Показался перрон, группа солдат с офицером.

«Да, пацаны тогда попрыгали во тьму, — продолжил мой попутчик, глядя на вошедших в вагон солдат, — одна гитара и осталась. Слышу, загрохотало. Я, знаешь, привык… а тут оробел; пока ещё три машины прилетели — пачку «Беломора» выкурил. Слышу, стрельба поутихла, гляжу — несут первых раненых. У одного кишки на ремень намотаны, гимнастёрка в крови. Другой без руки, по локоть. Третьего ведут под руки, а у него не лицо — кровавая жижа. Осмотрел я ребят — нет моего Володьки. Смотрю, ещё несут — эти уже без жизни. Я к ним. Один, другой полог открыл — слава богу. Под конец боя — опять носилки. На одних — Вовка. Голова в бинтах. Увидел меня, схватился за руку. «Спасибо, — говорит, — товарищ майор, за жилет». Как оказалось, одну пулю на себя сталь взяла, а другую… «Ты, Володя, — говорю, — лучше молчи, силы береги». А он: «Вы меня, Пётр Семёнович, простите…» — «За что?» — «Как же, Вы мне тогда и шоколад, и мопед, а я…» — «Ну, — говорю, — Вова, что было, то быльём поросло. Живы будем — «жигуля» возьмём и на рыбалку». А он: «Спасибо, Пётр Семёнович». «Я теперь тебе,— говорю, — Володя, ни Пётр Семёнович, а вроде бы как за отца буду… здесь, на войне, стану за тобой приглядывать. Договорились?». «Договорились Пётр Семёнович». А потом с улыбкой так мне: «Батя». Понимаешь — батя. И сказал так не потому, что старше был, а тепло так… Понимаешь? Схватился я за носилки — и ходу. Как взлетели, как до госпиталя добрались — не помню. Выгрузились — я прямо к хирургу. «Этого парня, — говорю, — первым прооперируйте». Вынул пачку чеков. А врач: «Уберите, мы здесь не за деньги поставлены». А потом уже мягче так: «Кто он вам?». «Как кто — сын», — отвечаю.

Пётр Семёнович отвернулся».

— Тебе сколько?.. Ах да, двадцать… Да, Вовке бы сейчас тоже… А тогда… четыре часа над ним… к вечеру явлюсь, а мне: «Умер сынок ваш, много крови потерял».

Больше Пётр Семёнович не проронил ни слова.

Вскоре объявили его станцию. Собирая вещи, он спросил:

— Ты когда на кладбище будешь?

— Через месяц.

— Гвоздичек ему купи, — передал мне несколько купюр.

— А Вы сами?..

— Я к тому времени далече отсюда буду.

Догадка охватила меня:

— А Вы ещё в Афганистане служите? Не перевелись?

— К чему теперь все эти переводы. Я теперь там, до упора.

Через месяц я был на кладбище. С двумя букетами. В последующие мои приходы — даже в день рождения и смерти Володи Носикова — Петра Семёновича я так и не повстречал. Мне ужасно хотелось увидеть его ещё раз.

Прошёл год. И однажды, просматривая газеты, случайно наткнулся я на список посмертно награждённых в последние дни той войны. «Шансов Пётр Семёнович, 1946 г.р., гвардии майор, погиб 2 января 1989 г., награждён орденом Боевого Красного Знамени. «Не тот ли это Пётр Семёнович?» — обожгло меня, и я пожалел о том, что тогда, в электричке, не спросил, как его фамилия.