— Можно сказать, издавалась она мучительно. Геннадий Павлович Донковцев хотел выпустить её много лет назад, поскольку проникся тёплыми чувствами к личности владыки Леонтия (Бондаря). Но не успел. За дело взялась его дочь, Светлана Геннадьевна, которая сейчас посвятила эту книгу памяти своего отца. Материал для издания собирали разные люди, он переходил из рук в руки, воспоминания копились и сваливались грузом в редакциях… Два года назад Светлана Геннадьевна связалась со мной и предложила разобраться. Предложенные разными составителями модели книги её не устраивали, так как разрозненные факты из биографии владыки разрывали целостное восприятие его образа. А я сразу предложил книгу о священнослужителе – так, как я это понимаю.

Сам я прочёл немало подобных современных житий: воспоминания о Луке Войно-Ясенецком, Матроне Московской, Ксении Петербургской. Все они построены по традиционной схеме, и это правильно, ведь читатели таких книг – христиане, традиционалисты, а значит, авангардистский подход будет им непонятен. Так что я предложил для книги довольно простую схему – автобиографический очерк о владыке, хронологическая канва, примечания к хронологии, воспоминания его коллег, прихожан и, наконец, людей светских, эссе о значимости личности Леонтия Бондаря.

Мне было интересно заниматься этой книгой хотя бы потому, что владыка Леонтий был человеком, принадлежавшим сразу трём векам. Главную часть жизни он провёл в двадцатом веке, но в нём было очень много от человека девятнадцатого века. И хотя он почти дожил до двадцать первого столетия, всё равно до конца жизни не принимал вещей, которые уже сейчас отошли в прошлое. Телефон как средство связи для него не существовал (ему необходимо было общаться с живым человеком), авторучками и шариковыми ручками он не пользовался – писал перьевой.

Это был один из последних церковных бессребреников, которые жили под гнётом атеистического государства и постоянно зависели от смены его настроения. Так, с 1943 по 1953 годы прошло десятилетие, которое наши церковники называют золотым. Тогда Сталин возобновил деятельность монастырей, восстанавливались храмы, верующим было разрешено исповедовать свою религию, и для владыки Леонтия (Бондаря) это было хорошее время. Сразу после этого начался хрущёвский период, когда настроение власти изменилось кардинально. Никита Сергеевич обещал показать народу «последнего попа», вслед за которым начнётся коммунистическое общество. Но ничего с этим последним попом не вышло, потому что вера, как любая важная часть культуры народа, просто так не составляется и не изымается (чего политики, видимо, не понимают). А владыка Леонтий в этот период научился осторожности и осмотрительности, которые нельзя путать с трусостью. Он всегда был готов к аресту, готов был следовать куда прикажут – в тюрьму, в лагеря…

Все храмы Оренбурга в своё время были разрушены или превращены в складские помещения. Устоял только Никольский собор. Он действовал всегда, только в 1942-м году его на какое-то время закрыли и сделали складом для Ленинградского архива. В 1943-м блокаду сняли, архив отправили обратно в Ленинград, а власть «потеплела» по отношению к церкви. В Оренбург пригласили владыку Мануйло (Лемешевского). Этот серьёзный церковник и богослов руководил Оренбургской епархией до 1948 года. Прихожане на собственные деньги купили для него дом на улице Пугачёвской.

В 1948 году владыка Мануйло организовал крестный ход Табынской иконы Божией Матери. Ему его разрешили по какому-то недоразумению. Видимо, партийные чиновники рассчитывали на то, что крестный ход пройдёт тихо, незаметно, обойдётся без ажиотажа, и вообще это будет провальная акция церкви. Получилось всё наоборот: икону выходили встречать за много километров! Это взбесило власть, владыку Мануйло обвинили в том, что он ведёт антигосударственную деятельность и спаивает молодёжь «опиумом для народа». За это его отправили в удмуртские лагеря. До приезда Леонтия в 1963-м году подобным образом сменилось несколько владык. В доме на улице Пугачёвской владыка Леонтий прожил дольше всех – тридцать лет.

— Что Вас лично больше всего поразило в его биографии?

— Я затрудняюсь назвать какой-то именно поразительный факт. Хотя в его жизни были серьёзные потрясения. Например, во время войны, когда он служил архиереем в Беларуси, он потерял глаз, подорвавшись на мине. Его брата, тоже священника, расстрелял немецкий патруль.

80-е и 90-е годы прошлого века принесли с собой огромное количество самоубийц. Самоубийства в это время совершались буквально каждый день (наверное, эта волна до сих пор не прошла). И владыка Леонтий был единственным иерархом Русской православной церкви, который отпевал самоубийц на свой страх и риск. Он верил, что человек наложил на себя руки не просто так, а оттого, что с ним действительно случилось что-то страшное, и в это время он был не в себе. Это было похоже на жертвенность, ведь молиться за самоубийц — очень серьёзное нарушение. Канонические правила это запрещают. Единственное, что позволено, – кормить птиц, чтобы они до Бога донесли просьбу о душе самоубийцы. Я думаю, владыка занимался этим не по собственному волеизъявлению (в православной церкви такое не положено), а с негласного позволения Патриарха Алексия Второго, при котором он служил большую часть жизни.

А вообще, меня больше всего удивляла в Леонтии его способность общаться с людьми любого уровня. Хоть с последним подзаборным пьянчужкой, хоть с министром Черномырдиным. Вообще, чиновникам льстило знакомство с иерархом церкви как с какой-то экзотикой, и они здоровались с ним панибратски, за руку. А ведь у владыки принято брать благословение… И я уверен, что его это коробило. Но он умел расположить партийных деятелей к себе и этим добивался каких-то послаблений для церкви.

Одним словом, я думаю, он заслужил эту книгу. В ней есть Любовь.

— Владимир Иванович, 14 марта прошёл День православной книги. Как, по-Вашему, есть ли место православной книге в современном обществе?

— Я совершенно убеждён в том, что православная книга – это любая честная и талантливая литература, написанная на русском языке. Книга, которая будит совесть человека и не нарушает ту иерархию ценностей, что была выработана в девятнадцатом, золотом для нашей литературы, веке. Допустим, поэма Твардовского «Василий Тёркин» — это православная книга. «Капитанскую дочку» Пушкина я считаю просто эталоном православной книги. Произведения Шукшина, Белова, Распутина, лучшие вещи Астафьева – православны. К тому же сейчас появилась плеяда писателей именно из церковников: иеромонах Роман со своими прекрасными стихами, архимандрит Тихон (Шевкунов) с прогремевшей книгой «Несвятые святые», отец Ярослав Шипов, совершенно великолепный прозаик с рассказами о нынешнем приходе и о современном быте русской церкви. Есть, конечно, и каноническая церковная книга, но именно из неё (как и живопись – из иконописи) выросла художественная литература.

Но сейчас православная книга, как русская книга вообще, в абсолютном загоне. Архимандрит Тихон (Шевкунов) был выдвинут на литературную премию «Большая книга». Его «Несвятые святые» действительно очень популярны, тираж этого издания превысил сотню тысяч экземпляров! Но комиссия всё сделала для того, чтобы не дать ему литературную премию. Как это так – награждать попа?! Ведь православная церковь ведёт себя недемократично: выгнала «пусек» из церкви, посадила их в тюрьму! Да, за хамство в храмах нужно отвечать, но к тому, что их посадили, церковь совершенно непричастна, у неё и тюрем-то нет. Это сделала власть, с властью и разбирайтесь.

Или взять, к примеру, школьную программу. Можно ли назвать культурным человека, который не знает, кто такой Грибоедов, Радищев, Гоголь, Крылов? А все эти имена исключены из школьных программ. По инициативе президента был составлен список «100 книг русской литературы, который должен прочесть школьник». Достаточно посмотреть, что туда вошло и что не вошло, чтобы понять, в какой клоаке сегодня находится наша православная русская книга. В этом списке нет прекрасного писателя Ивана Шмелёва, нет замечательного фронтового писателя Константина Воробьёва, нет Белова, нет Крупина, зато есть Пелевин и другие современные ребята. Это профессионалы, но совершенно «нерусские», более того, открыто ненавидящие наш менталитет, культуру и шкалу ценностей.

— Над чем Вы сейчас работаете как писатель?

— Я начал писать повесть «Светлячки», посвящённую своему другу детства Олегу Маркушину. Он переболел полиомиелитом, типичным заболеванием послевоенных детей, и остался без ног. Но прожил нормальную человеческую жизнь – с отличием закончил пединститут, зарабатывал репетиторством, женился, оставил дочку и внуков и сделал очень много добра для окружающих людей.

Потом, я думаю, будут продолжаться мои сказки. Я очень люблю этот жанр.

— Откуда в Вас такая любовь к природе, к животным? Читая Ваши сказки, просто невозможно тоже их не полюбить…

— Любому деревенскому, наблюдательному человеку эта любовь, наверное, понятна. Мне повезло, я рос в Форштадте, а в послевоенное время там царили достаточно патриархальные деревенские нравы. Во-первых, держали скотину: корова в каждом квартале, козы и куры – в каждом доме. В этом деревенском строе нам, детям, разрешалось играть в любом дворе. Хозяйка, если выглянет, скажет только: «Вы там, смотрите, грядки мне не помните!». Но в то же время, не дай Бог, взрослый тебя поймает с папиросой или на матерном словце. Получишь по полной!

Так мы и росли – на природе, среди живности. Как всё это не любить? Как не восхищаться сложностью всего живого? Только мертвечина проста и не требует любви. Наверное, об этом и повесть «Светлячки» — не просто о самом Олежке, но и о том, что он умел видеть всю прелесть природы.