* * *

Неформат, — говоришь?

Вот и я говорю: неформат

этот умерший сад,

эти липы усталые — в ряд,

камни бывшей усадьбы

и брёвна столетней избы…

Неформатно сплясать бы,

да старые ноги слабы.

 

Не игравшие сроду –

вместо шаха поставили мат.

И душа, и природа,

и отчизна — уже неформат.

Были люди двужильны

и духом совсем не слабы,

но своё отслужили

и стали «совки» и «рабы».

Дайте устриц на блюде,

шампанское и шоколад!

Ах, не любите?.. Люди,

так значит и вы — неформат.

 

…В этой жизни форматной,

подробности спрятав под кат,

я пойду на попятный,

чтоб только вернуться назад.

Там сынок — под берёзой,

тверёзый, не верящий в ад,

и надежды, и слёзы…

И смерть, та — всегда неформат.

 

                          * * *

Как только почувствуешь — больно,

так тотчас на тихой трубе

взыграют: довольно, довольно,

довольно уже — о себе!

 

Я знаю, мой Ангел-хранитель,

по свету мотаясь с сумой,

что ты — мой единственный зритель,

свидетель единственный мой.

 

Все шрамы мои и каверны

залечены, но всё равно:

что в сердце написано — скверно,

что в жизни случилось — темно.

 

Письмо в Париж

Возвращаясь в Эдем

после долгих блужданий

по России с её нужниками в грязи,

среди сказок её или иносказаний,

удивительных — издали,

                          страшных — вблизи,

одинокий, как перст,

           ты любовью — измучен,

может, это и есть родовое пятно? –

ни ногтями содрать,

ни забыться в падучей,

ни залить даже водкой —

                                          проступит оно!

Так на вёсла садись

                          и плыви по теченью —

вдоль засохших кустов

                                          по умершей реке.

Но и это уже не имеет значенья

для России в её инфернальной тоске.

Может, только Господь

и остался над нами,

чтоб в надменной Европе,

                          в роскошном саду

мы безжалостно мучились

                                          русскими снами,

умирать бы хотели —

                          лишь в русском аду.

 

Без меня

Ах, как блазнит

           и дразнится

горечь яркого дня…

Но теперь вы

           на празднике –

без меня, без меня.

 

Все Евтерпы, все Талии,

прейскурантом звеня,

хоть в Москве,

           хоть в Италии —

без меня, без меня.

 

Вот беда моя — личная,

а возня и грызня

и тусовка столичная —

без меня, без меня.

 

Там — варилось,

           тут — жарилось,

вот всему — и зарок!

Я и так отоварилась

этим хлёбовом впрок.

 

Мной и так обесценено

было много чего —

от перчатки Есенина

до него самого,

 

чтоб народ нечитающий

выбрал много иных,

тех кумиров пока ещё,

лошадей временных.

 

От такого пожарища,

вплоть до Судного дня,

вы теперь уж, товарищи,

без меня, без меня…

 

                          * * *

Как я люблю

           масштабных неудачниц –

не дачниц, не машинниц,

                                          а чердачниц,

но не мошенниц — Боже упаси!

О, сколько их, любимых, на Руси!

 

А вы, в своих «шанелях» и «диорах»…

Люблю и вас! Но в шалях и оборах,

в смешных, почти нелепых кружевах –

мне всё равно роднее и дороже.

Вот их любовью дорожу я тоже,

она у них не только на словах.

Масштаб масштабу — рознь!

Не в этом дело.

Но вот сейчас, у крайнего предела,

почти на роковой очереди

я думаю, а кто за гробом встанет, –

«шанель» смутится,

                          и «диор» отпрянет,

в Мадрид уедет,

                          словно в воду канет, –

исповедимы ль Божии пути?

А эта, почтальонка демиурга,

из Костромы, Ростова, Оренбурга,

займёт деньжат,

           билет в плацкарт добудет

и даже рассусоливать не будет.

Бела, как мел, у смертного одра

в оборках и в платочке

                                          чёрном встанет

и зарыдает. И сто раз помянет,

как мать, как милосердная сестра.

 

Городок

Запорошило, даже замело

наш городок — ни город, ни село,

изобретенье Сталина, чей пыл

читателя — к иным благоволил,

ну а иных писак —

                          в расход, в распыл.

Вот Пастернак на дачах «жжот», а там,

в темницах, подыхает Мандельштам,

и логики за этим — никакой,

лишь ход светил с безумною тоской.

Лишь Бунина известный всем отказ:

«Я обойдусь без дачи и без вас!»

 

Здесь всё старо,

                          впопад и невпопад, –

дома, доносы, и успех, и сад,

и запустенье века, и прогресс.

И даже неизбывный интерес

завистливых друг к другу поэтесс.

Гляжу в окно — там всё заметено.

И Сталина уж нет давным-давно,

и дом, что строил он, неузнаваем.

И тем, кто не читает, всё равно:

и логика сидящего в трамвае,

и логика бегущих за трамваем.

 

                          * * *

Невозвратно и непоправимо.

Голос твой остался вдалеке,

только голос, только тень от дыма,

только отпечатки на песке.

... Господи, верни мне хоть на склоне,

выдерни из памяти незлой –

наши полудетские ладони

над сердечком с острою стрелой.

 

                          * * *

Не казанская сирота,

на Казанском стою вокзале.

…Здесь не в губы меня — в уста

тёмной ноченькой целовали.

Ах, как долго качалась высь

и казалась судьба — беспечной.

Здесь мне в вечной любви клялись,

и она оказалась — вечной.

На несчастие нам двоим

этот поезд всё мчится, мчится.

И завёрнута в едкий дым

жизни белая плащаница.

 

                          * * *

В прозекторской и в фимиамной –

горит, не мигая, свет.

Там, в вечности амальгамной

останется твой портрет.

 

Ты плохо жила и скорбно,

не верила в силу зла,

в кругу чепухи, попкорна

ты сына не сберегла.

 

Любила до слёз, до дрожи –

небесные зеркала,

и родину свою — тоже,

и тоже не сберегла.

 

Так что же — вскрывай, не гребуй –

не скроешь ни стыд, ни срам.

И оценить не требуй

свой нищенский фимиам.

 

Памяти Феди

Как хорошо, что ты был на земле –

ел землянику, купался в Урале…

Вместе черёмухой губы марали

мама и мальчик!

И вот на столе –

в тёмной прозекторской…

Боже, о Боже,

Матери Божьей смирение дай –

стоя у гроба, с бесслёзною дрожью

жизни слепой собирать урожай.

 

Вот и рожай, плодоносная дева,

в тесто, в опару упрячь и чужайся

всякого-якого «права» и «лева»,

мальчиком только своим дорожай.

Что там стишки,

                          гонорарчики, цацки,

что там газетная правда и ложь,

коль материнством —

не бармы ли царские! –

Бог наградил за здорово живёшь.

 

Вот и прошу я у Бога прощенья.

Вот и молю Чудотворца опять

сон о младенчестве видеть —

                                                          отмщенье,

пяточки сыну во сне целовать…