Своим явлением двадцатитрёхлетний поэт из Оренбурга Иван Ерпылёв, кажется, напрочь опровергает старую некрасовскую формулу о том, что

 

В столицах шум, гремят витии,

Кипит словесная война,

А там, во глубине России, –

Там вековая тишина...

 

Именно «во глубине России», «вдали от всех Парнасов», от тусовочной суеты раздутых до размеров слона новых кумиров и лукавомудрых «болотных» вождей, из «вековой тишины» возникает сегодня мощная русская, взрывная интеллектуальная и творческая энергия. Разрядами такой энергии буквально пронизана поэтическая книга «Дети полынного века» Ивана Ерпылёва, который с помощью экспрессивной образности и жёсткой современной лексики по-маяковски безжалостно и размашисто рисует бесчеловечный, обезумевший мир двадцать первого века, в котором, как на войне всех против всех, оказалось вступающее в жизнь поколение нынешних молодых:

 

Ты тоже попал

в капучинатор этого города.

В глянец зеркальных витрин.

В роскошь запретных огней.

Тебя не шокируют вывеска sex shop

И тонкие дамские сигареты.

Ты тоже стал каплей воды

в его тысячелитровом брюхе...

...Тебя смешали с миллионами капель.

Тебя вскипятили.

Прогнали сквозь фильтр.

Ты слился с молекулами кофеина...

Только сливки всегда наверху.

Кофейная гуща растворилась

в канализации.

(«Капучино большого города»)

 

В середине прошлого века поэт Евгений Винокуров писал о лице человеческом, беспокоясь, чтобы оно не стало похожим на другие лица – как похожи между собой слипшиеся икринки. Теперь новый исторический этап... И его метко ухватил Иван Ерпылёв. Юрист по образованию, он, словно улику для последнего Страшного суда, шаг за шагом открывает беспощадную метафору времени: в неё вошли и новые электронные технологии, и распад нравственности, и глобализация, и падение личности как таковой – в политике, в искусстве, во всех видах деятельности. Это, в сущности, метафора расчеловечения... Винокуров предупреждал об опасности потери индивидуальности, лица, Ерпылёв трагически ощущает глобальную потерю элементарной человечности.

Его поразительная образность напитана горечью поколения «полынного века», родившегося «в прошлом тысячелетии, при советской власти». Отсюда, при всей анкетной молодости, – чувство личного прошлого как некоего исторического мифа, седого предания: «Как я ощущаю свою древность!», «память моя оттуда». И уже с высоты своей двадцатитрёхлетней древности (а поэт всегда посланник вечности) Ерпылёв пытается понять совсем юных, «детей нового века – индиго», по сути брошенных на заклание нового мирового порядка, где, как сказано в Евангелии о последних временах: «по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь» (Мф. 24, 12), –

 

Какие же вы модные,

ненатуральные, смешные,

Способные повеситься из-за ЕГЭ

И потерять девственность

в шестом классе,

Да ещё и хвалиться этим!

Бедные мои учителя! Как же будут они

Говорить вам о Наташе Ростовой?..

(«Поколения»)

 

Но и к своему поколению он не менее безжалостен:

 

Красиво жить не запретишь.

Диор. Бентли. Сваровски. Сен Лоран.

Но чтобы жить, нужны деньги.

Денег всегда мало. И времени.

Тогда мы идём в кино

на «Реквием по мечте».

Да, как в романе Хемингуэя –

мы чувствуем обречённость

                                          наших усилий.

Не распустятся розы на песке сердец.

Колокол звонит – по нашей юности,

Так быстро ставшей банальностью.

(«раздватричетырепять»)

 

Эти стихи полезно было бы внимательно прочитать социологам, политикам, психологам... Перед нами, в сущности, не публицистика, которая обязана по природе своей обличать, – тут своего рода философская лирика, лирическая исповедь... от которой становится не по себе, поскольку в ней самым очевидным образом просматривается вектор будущего, где нам уже не будет места, но где вынуждены будут жить наши дети и внуки. То есть мы видим, в какой тупик, в какую пустоту проваливается человечество...

В этих стихах, кстати, нетрудно заметить признаки складывающейся, если можно так выразиться, молодой поэтической «оренбургской школы», в замес которой входят болевые откровения Ольги Мяловой, дерзкие монологи Варвары Заблицкой, последние поиски спасительного «Ковчега» Михаила Кильдяшова. Замечательный круг мыслящих, совестливых молодых поэтов школы Геннадия Хомутова, учителя и наставника оренбургских юных дарований. Те, кто между Голгофой и всемирным капучино выбирают путь к Голгофе Спасителя...

Не случайно именно Иван Ерпылёв, казалось бы, сурово настроенный против несправедливостей мира, откликается убийственно саркастическим стихотворением «Болотная совесть» на вселенский хай, поднятый до отвращения сытой оппозиционной шантрапой с биндюжными рожами:

 

Снова в моде носить оковы

Собственного бесстыдства

и греметь ими на всех перекрёстках.

За это могут дать грант

на поддержание дешёвых

китайских треников

или даже провозгласить

«Человеком Миллениума»

по итогам

           административных отсидок,

хотя уже две тысячи лет

мы живём под звездой

проповедника из Галилеи,

не призывавшего пикетировать

резиденцию римского прокуратора.

 

Формально Иван Ерпылёв пишет нерифмованным стихом – верлибром, порою органично переходящим в ритмизованные белые стихи. Но именно эта свободная форма даёт простор для его сложных, многоплановых, семантически нагруженных метафор. В арсенале художественных средств молодого поэта и трогательная ирония: «Это почти что член семьи, Всеобщий любимец. Бабушки заботливо заворачивают его в полиэтиленовый пакет – чтобы не простудился...» («Ода пульту»); и ёмкий, в шекспировской традиции, афоризм: «Лукавы стали деятели зла, коль мзду берут за то, чтоб зло умножить» («Мавзолеи»); и тонкие пейзажные зарисовки: «Как свиристель, угрюмая ворона, Рябины кисть помёрзшую клевала И еле-еле лапами держалась. Под тяжестью хоть небольшой, но птицы, Шёл снегопад локального масштаба, Укутывая зябнущие корни» («Как свиристель, угрюмая ворона»); и футуристические образы мира: «Мне приснилось, будто город умер. Сорняки раздвинули бордюры. Жалобно бормочет ржавый флюгер, встали стрелки. В городе всегда будет без пятнадцати четыре» («Сны из будущего»). Из того же ряда стихи «Килька в томатном соусе», фантасмагоричностью своей напоминающие «Столбцы» раннего Заболоцкого:

 

Того гляди, Дядя Стёпа

привяжет жестянку

на хвост Чеширскому коту

и отпустит греметь

на просторах цивилизации.

 

Но из этой фантасмагоричности, как в окуляре телескопа с тысячекратным приближением, проступает лицо неотвратимой реальности. Кажется, метафоры Ивана Ерпылёва знают такое, что нам ещё не открыто, заглядывают за такие пределы, которые ведомы только поэтам и пророкам. Печально, но хочется читать дальше, чтобы узнать, что же будет на следующей странице цивилизации, в следующем абзаце Апокалипсиса...

Геннадий Красников, секретарь Союза писателей России, доцент Литературного института им. А.М. Горького

1-6 января 2013,

Сочельник.

 

 

Иван Ерпылёв

 

Килька в томатном соусе

Почему у нас так много

оранжевых автобусов?

Потому что томатный соус

выливается из окон, дверей

и вентиляционных люков,

когда озверевшие кильки

пытаются заползти на колени

счастливо сидящим

импортным шпротам.

Осторожно, двери закрываются –

будто консервный нож

умелого алкоголика

надрезает упругую жесть.

А потом – пыльная ложка

в оранжевой куртке

и с бумажным рулоном,

слишком узким, чтобы его

использовать по назначению,

болтается в месиве

из хвостов, кишок и глаз.

Того гляди, Дядя Стёпа

привяжет жестянку

на хвост Чеширскому коту

и отпустит греметь

на просторах цивилизации.

 

Мамонты

Северное сияние – молекула ДНК.

Идут по Сибири мамонты

                                          через лихие века.

От старости все седые,

                          свет мудрости в их глазах.

О чём призадумался дряхлый вожак,

                          уцелевший в боях?

Идут по снежной пустыне,

                          из еды – колючки и мох.

Песцы заметают хвостами

                          круглые ямы от ног,

Чтоб браконьеры не ведали

                          о чуде якутских степей.

Чувствительный хобот нащупал

                          в земле ледяной – ручей.

Идут в предрассветном мареве,

                          рассвета не будет год.

Идут по Сибири мамонты туда,

                                          где солнце встаёт.

 

Сны из будущего

Мне приснилось, будто город умер.

Сорняки раздвинули бордюры.

Жалобно бормочет ржавый флюгер,

встали стрелки. В городе всегда

будет без пятнадцати четыре.

Пошатнулись стены и упали.

На виду остывшие квартиры.

Утоли быстрее любопытство –

что за грохот у соседей сверху

жить мешал последние недели?

Стену между кухней и гостиной

так и не разрушили они.

Треплет ветер по пустым дорогам

листья, фотографии любимых

вперемешку с мусором реклам.

Все блестят зеркальные витрины,

манекены в красочных лохмотьях

зубы скалят, будто бы живые.

Никому не нужные купюры

вылезли из чрева банкомата,

чтобы стать приютом для червей.

Вот стоит облупленный троллейбус,

как улитка, рожками шевелит:

в проводах не стало вдохновенья

для его мятежного мотора.

Вот – скелет водонапорной башни

башне уподобился Пизанской,

тщетно ждёт восторженных туристов.

Город умер. Саркофаг из дёрна

ласковая степь ему готовит.

                          . . .

Слышишь – бьют часы

на старой башне.

Наконец-то семь часов утра.