Старуха умирала. Умирала одна. Октябрь стоял за единственным её окном. Ве тер озверевшей сволочью дул в его незаклеенные щели, гулял по комнате, как хозяин. Он заигрывал с портьерами, те уныло шевелились, послушно повторяя однообразные движения, будто исполняли из-под палки заученный танец. Занавешенные на ночь позавчера, они едва пропускали свет. Сумрак второй день густо заполнял комнату, расплывшись по пыльному полу мутным половодьем.

В дома ещё не начали подавать тепло. Было тихо и жутко. Противная оскомина звенящей тишины разъедала уши. Хотелось их закрыть, законопатить.

— Вот так и в гробу тихо, — спокойно думала старуха. — И покойно. Только лежать жёстко, наверно.

Смерти она теперь не боялась. Раньше — боялась. До того боялась, что, заболев тяжело прошлым летом и пролежав пластом пять дней, чуть оправившись, попросила соседку заказать в церкви «Сорокоуст» себе за здравие.

Соседка и теперь ей помогала, ухаживала уже почти три месяца, как она слегла, но давеча сама попала в больницу, с сердцем. Врач «Скорой» позвонил старухиной дальней родственнице, чтобы пришла её смотреть, но той всё не было.

Старуха лежала на спине, укрытая одеялом, она словно приросла к мокрой постели. Сдвинуться было невозможно от бессилия, да и нельзя, потому что под телом было тепло, но если удавалось из последних потуг шевельнуться, на миллиметр сместившись с налёженного места, как бок обжигало влажным холодом и кости начинали леденеть. Старухе казалось, что они скоро промёрзнут насквозь и при малейшем движении расколются и рассыплются острыми льдинками по простыням.

Холодный воздух равнодушно окутывал её, придавив к кровати и не оставив  надежды когда-нибудь согреться. Он леденил лицо и руки, заползал под одеяло, до онемения выхолодил ноги. Она и не знала теперь, есть ли они у неё? Ноги давно были сами по себе и, слава богу, почти не ощущались, иначе холод стал бы совсем нестерпимым.

Везде была пустота: в комнате, в голове, в её утробе. Она только не понимала, почему тело, совершенно пустое, почти безжизненное, стало вдруг неподъёмно тяжёлым, словно древний кованый прабабкин сундук, стоявший в углу. Ей казалось, что должно быть по-другому. В мыслях старуха представляла своё тело, почти утратившее жизненное начало, освобождённое от всех выделений, невесомым и парящим, лишённым теперь ненужных ей веществ, без которых раньше её жизнь была невозможна.

Есть она перестала уж дней восемь как, а пила последний раз, так, один глоточек маленький, ещё до того, как с соседкой случился приступ.

— Так и душа моя вымерзнет вся, — с грустью подумалось ей. — Хоть бы уж выскочила из меня, что ли, да укатилась куда, отсюда подальше, где теплее. Может, кому сгодилась бы? Это она, голубушка, меня ещё греет. Зачем только? Одно слово — одинокая. Ни детей, ни плетей. Да и Варька не придёт, фефела. Хоть бы на похоронах появилась, а то буду лежать, а рядом — одни чужие, да соседка, если сама не помрёт раньше, слабое у ней сердце. Нехорошо так, родня должна хоронить.

Полусонные размышления прервал непонятный звук, похожий на жужжание, доносившийся со стороны окна. Это была поздняя осенняя муха, рьяно боровшаяся за свою короткую жизнь и стремящаяся в тёплый угол, каких немного в это время. Тепло только там, где люди, а там, где люди, мухе — гибель.

Мухе повезло. В выстуженной старухиной комнате всё же было не так промозгло и ветрено, как за окном, а опасности для жизни — никакой. Это был шанс умереть своей смертью. Для мухи, которую каждый грозится прихлопнуть, отравить или удавить любым другим хитроумным и безжалостным  способом, — завидная судьба. Старуха ничего не могла ей сделать.

Она теперь никому ничего не могла сделать. И для самой себя бессильна была хоть что-нибудь сделать.

Когда муха появилась в поле зрения старухи и еле дрожащий глаз различил маленькую чёрную точку на фоне подернутой налётом сумерек тусклой стены, в комнате было не так тихо, как раньше. Жужжащая тварь кружила над беспомощным телом, осваивая пространство, обживаясь в своём раю, попасть в который ей стоило неимоверных усилий. Отчаянно упираясь тонкими лапками, она протиснулась сквозь небольшую щель между рамой и стеклом.

Её не пугало, а даже радовало и притягивало зловоние, наполнявшее  убогий старушечий предел, она чувствовала затухающее тепло почти бездыханной его хозяйки и парила над ней, издавая восторженные звуки противным, дребезжащим голоском, возвещая о своём прибытии.

В другое время хозяйка бросилась бы догонять навязчивую гостью с газетой в руке, еле волоча отекающие ноги, переставляя их с болью в каждом шаге. Теперь же она обрадовалась. Она вспомнила стишок про Муху-Цокотуху и окрестила её так.

 Старуха несколько часов не спала, наблюдала за мухой. В её жизни появился смысл. И она теперь была не одна. Муха подлетала к лицу, возилась у её губ, потом словно замирала ненадолго, оживала, снова летала. В ней было столько жизни, столько движения, столько сил, что не было никакой мочи  терпеть собственное бессилие и почти мёртвое недвиженье.

Муха нашла крошки еды на столе и поедала их, придерживая лапками. Ей нравились запахи этого места, ужасные и прекрасные, приятные, сытные. Муха царила в смрадном сумеречном океане своей новой жизни, грелась у губ старухи, копошилась в её спутанных волосах.

Старуха мысленно разговаривала с ней. Говорить она теперь не могла.

Голос звучал где-то внутри, незнакомый, словно и не её голос вовсе, слабый и тихий.

— Гостья, моя дорогая, вот мы с тобой как познакомились. Чудно. Ну да ладно, поживи у меня. Твоя жизнь недолгая, и мне скоро туда… С тобой. Вместе пойдём. Нет, полетим, видать. Так говорят. Вместе оно проще. Давай договоримся, чтобы друг за друга держаться. Коли там хорошо примут, так и веселей вместе-то.

Когда старуха разговаривала с мухой, грудь её, еле-еле дышавшая, наполнялась трепетом и радостью. Ей хотелось рассказать новой знакомой  про свою жизнь, высказать, что думалось, научить всему, чему сама научилась за долгие годы.

— Ты не гляди, что я хворая, я не хуже твоего шустрая была. Ты вот летаешь-летаешь, ищешь чего-то, а что  в твоей жизни хорошего? Так, дерьмишко какое найдёшь и рада. Не понимаешь, милая, что главное — не еда и не крыша, а главное — как живёшь. Видать, я не так прожила, раз одна помираю, забытая, неприкаянная, сумасшедшая, коли, вот, с тобой разговариваю. А хоть и так, пускай. Уж не начнёшь сызнова всё, не поменяешь, и уходить, стало быть, мне, как есть, как случилось.

Потом старуха рассказала мухе анекдот про доктора, которого больной спросил, будет ли он жить, а тот ответил: «А смысл?». Соседке рассказали в поликлинике, в очереди. Муха потёрла лапками.

— Видать, смешно, — подумала старуха, радостная оттого, что была понята.

Она много страдала от непонимания. Было обидно, когда не понимали её убеждений, смеялись, шептались за спиной, когда  мать не поняла, что она по-настоящему полюбила и привела избранника знакомиться, когда захотелось рассказать про любимое кино  бабам на работе, а они, дуры, не понимая, «чё за говно» она смотрит, крутили у виска пальцем, ржали, как лошади, тряся головами.

Муха её понимала. Она была доброй и со всем соглашалась.

— Чего ж ты такая?! — тихо недоумевала вялыми мозгами старуха. — Мнения своего не имеешь. Чего скажу — соглашаешься. Нельзя так. Хотя жизнь твоя короткая. Ага, может, так и надо? Коли станешь спорить с каждым, возражать, себя отстаивать, а то ещё, глупая, затеешься судиться. У-у-у, только время потеряешь. Потом хватисся, а всё уж … И годы позади, и не доказала никому ничего, и время пробежало мимо, как  ветерок случайный. Ты для себя живи, милая. Поживи, порадуйся. Чего хорошего поищи, а то всё по помойкам да по мусору. Да ладно, ладно, понимаю я, что там тебе — благодать. Пущай так. Каждый по-своему счастлив бывает. Иной человек тожа всю жизнь, как на помойке, а ничего — живёт.

Старуха опустила тяжёлые веки. Муха подползла совсем близко к виску и, покопошившись немного возле мочки уха, затихла. Прошла ночь.

Наутро, с трудом открыв глаза и не найдя ими муху, она расстроилась.

— Померла, моя дорогая, — обречённо подумала старуха и закрыла глаза. — Да как она могла?! Вместе надо было, как договаривались. Ишь чего удумала?! Померла. А я как теперь? Одна.

Она заплакала. Тихо, беззвучно. Редкими, мутными каплями слёз, медленно стекавшими по иссохшим щекам, лежащим складками на измождённом лице. Капли выкатывались из-под опущенных век и бесследно растворялись в глубоких морщинах, скорбно прорезавших мертвецки мраморную кожу.

Ветер всё так же шастал по комнате, не давая покоя занавескам. Под окном залаяла собака, кто-то грубо прогнал её. Старуха открыла глаза, прислушалась. Тишина снова воцарилась вокруг.

Она пролежала почти до вечера, изредка открывая глаза ненадолго, потом, закрывая, стараясь ни о чём не думать. Она не знала, что это невозможно.

Человеку можно запретить всё, ну, кроме разве что дыхания и биения сердца, но думать — нет. Ни сам себе, ни кто другой не может запретить думать. Мысли одолевали, мешали спать. Наконец старуха открыла глаза — всё плыло, веки не слушались, не было сил управлять ими. Она уставилась куда-то далеко, в одну точку. Веки задрожали, слиплись против её воли и снова закрыли глаза.

— Всё, — решила старуха. — Видать, пора. Конец один.

По лицу что-то неприятно защекотало. Она не поняла, что это было. Что-то дощекотало до глаза и остановилось. Старуха из последних сил приоткрыла веко. Что-то шарахнулось к носу и зажужжало.

— Цокотуха! — пронеслась в голове яркой кометой добрая весть.

Сердце затрепетало от неожиданного всплеска ускользающей жизни, горло перехватило, что-то сухое и колючее встало поперёк воздуха, воткнулось куда-то в небо. Глаза почему-то без усилий открылись. На мгновение мелькнула перед ней чёрная точка, расплывшаяся в бесформенное пятно, и старуха снова погрузилась в темноту.

Лёжа с закрытыми глазами, она слышала недолго, как рядом медленно кружила любимая муха, её добрая приятельница, всё понимающая подруга, безропотная сиделка, последняя радость и добровольная соучастница её неминуемого конца.

Только не было у старухи сил порадоваться её чудесному появлению, невозможно было даже наблюдать за ней. Непреодолимо захотелось спать. Даже проститься с мухой она не смогла.

Когда Варька обнаружила почившую родственницу, наконец подали в дома долгожданное тепло. Рвало её потом два дня, особенно когда тащила к мусорным бакам старухину постель. Она не знала, что где-то в складках её затерялась околевшая следом за покойницей муха. Не просто муха — Цокотуха! Последняя живая душа рядом.