Чудо-шедевры тем лучше,

Чем жёстче материал.

           Теофиль Готье

 

Есть что-то легковесное в современном компьютерном наборе текста, будто слово, появившееся в результате виртуозной пробежки пальцев по клавишам, стало каким-то опустошённым, прозрачным, бесформенным. Будто оно утратило волшебный шёпот соприкосновения пера с бумагой, утратило тишину аллей, безмолвие звёздных ночей, дыхание набегающей морской волны, при которых создавались лучшие русские слова о жизни и смерти, о вечном и временном, о радости и печали. Будто нынешнее слово лишилось Божьего благословения, перестало быть Альфой и Омегой, потеряло корневую основу, роднящую земной язык с языком ангелов.

И теперь мы поворачиваем бытийное колесо вспять, в поисках «жёсткого материала» возвращаемся в суровый каменный век, дабы обрести век золотой. Берём молот и зубило и высекаем свои письмена на скале. Каждая буква требует немалых усилий, отточенности движений, слово рождается ударом, становится весомым, мысль уплотняется – и так появляется «Наскальная книга».

В этой поэтической книге Александра Проханова, как в калейдоскопе, сошлись пятнадцать томов прозы, словно неведомый библиотекарь расставил их в сакральном порядке на книжную полку автора. «Наскальная книга» родилась в результате тектонических движений истории, вселенских взрывов, могущих «горы переставлять»:

 

В горе взорвали ядерный заряд —

Гора, подпрыгнув, пала на колени.

Мне чудилось, что камни говорят,

Вокруг рыдают Божия творенья.

 

И сбылось пророчество о том, что «камни возопиют», и понял камнетёс, пришло «время собирать камни», говорить с ними, слушать их, слагать свою «резную летопись» из обломков великой скалы, выкладывать из них дома и очаги, мостить ими новые дороги. Подобно Микеланджело, увидевшему в бесформенной гранитной глыбе Давида, автор «Наскальной книги» отсекает от жизни всё лишнее – клевету и небылицы, чтобы явить истину:

 

Я до костей истёртыми руками,

Страшась, чтоб не накрыл меня поток,

Свои стихи выкалывал на камне.

Мне ангел подносил воды глоток.

 

Библиотекам суждено сожженье.

Пергамент, шёлк — им надлежит истлеть.

Картины жизни, прожитой в сраженьях,

Я должен был навек запечатлеть.

 

И ответили камни, вздохнули, пробудились, поведали всё, что было и будет, ожили, из камней земных превратились в «камни небесные», понесли благую весть, ведь «Божий Дух, где хочет, там и дышит».

И когда одновременно вопиют камни и поют ангелы, рождаются великие эпосы, вскармливающие цивилизацию и сплачивающие Империю, будь то «Эпос о Гильгамеше» или «Одиссея», «Старшая Эдда» или «Слово о полку Игореве». Потому «Наскальная книга» А. Проханова – это огромная эпическая фреска, где живёт дух Каповой пещеры, проступает витальный звериный стиль сарматских золотых украшений, через эту фреску к нам приходит шум моря, когда-то бушевавшего там, где теперь уральские степи.

Камнетёс не делает из своей наскальной фрески автопортрета, он говорит от всех и за всех, становится легендарным Вещим Бояном, таинственным Гомером, фантазийным Оссианом, «певцом во стане русских воинов», «соловьём Генштаба», последним летописцем и знаменосцем Империи. В его песнях «Как воплощенье сказок и утопий, Вставали голубые города». И то ли плачем, то ли гимном, то ли молитвой разносится по русской земле:

 

Родина моя, трава измятая.

Боль — из сердца пуля не изъятая.

Автомат для боя снаряжу,

Вместо пули сердце заряжу.

 

Но летит навстречу сердцу та пуля окаянная, что из эпохи в эпоху, из века в век настигает отца под Сталинградом, а сына в Кабуле: «Та пуля, что в Ермолова летела, под Учмартаном ранила меня».

Но наступает время, и камень в руках камнетёса становится хрупок, каменные таблички превращаются в тонкую бумагу, отчего «Империя сворачивается в свиток». Её краеугольный камень подтачивают те, кто «жнёт, где не сеял», её райские сады вырубают и выкорчёвывают те, кто никогда их не возделывал:

 

Когда я молод был, я насадил мой лес,

Чтоб стариком дремать под синим дубом.

Пришёл, когда угас огонь моих небес.

В лесу звенели пилы лесорубов.

 

Если раньше в русском лесу каждое дерево было древом познания, то теперь пришла пора насаждать осины:

 

Когда кругом врагов чужая речь,

Когда в Кремле витийствует Иуда,

Я вновь точу мой затупленный меч

И уповаю на святое Чудо.

 

Эта вера в русское чудо вновь и вновь даёт силы «зажечь над пропастью маяк» и под его сияние продолжать «писать славянской вязью: «Да светится в веках моя Империя!». И каждый камень в её основании будет драгоценным.

 

Александр Проханов

Камергер

Памяти Виктора Поляничко

 

Нам предлагали сладкие облатки,

Чтоб излечить от старых вредных версий.

Но в ход пошли сапёрные лопатки,

Стал мир дыряв от пулевых отверстий.

 

Он был бойцом из рижского ОМОНа.

Они сражались стойко, горячо.

Их победил звонок по телефону —

Так выстрелил им в спину Горбачёв.

 

Сначала в стороне топталась группа.

Потом их собралась большая масса.

Там русских лётчиков обугленные трупы

Пугали запахом поджаренного мяса.

 

Мужчины встали в очередь живую,

Как будто ждали водку спозаранку.

Там, постелив кошму на мостовую,

Насиловали девочку-армянку.

 

Она была красоткой и смуглянкой.

Тяжёлым ломом дверь её разбита.

Блестит в паху расколотая склянка.

А за окном — пожары Сумгаита.

 

К нам хитрый лис вернулся из Канады.

В нём подкупала вкрадчивость и робость.

Он разрубил крепёжные канаты,

И наша Родина упала в пропасть.

 

Нам показали «Маленькую Веру»,

На всех углах в ночи цвели фиалки.

В программу «Взгляд»

                               являлись камергеры,

Их увозили в Кремль катафалки.

 

Я поступил в Васильевскую «Память».

Мне нравился рубахи чёрный цвет.

Еврею пригрозили мы цепями,

А он достал из сумки пистолет.

 

Хватало крику, не хватало денег.

Мы все решали жгучие вопросы.

Из Горького вернулся академик

И с ним его подруга с папиросой.

 

Ревели мегафоны, как слоны.

Порой Москва вставала на дыбы.

Текли потоки пены и слюны.

Крупицу истины хотелось мне добыть.

 

Присел на площадь самолётик Руста.

Девица поднесла ему букет.

И кости генералов с тяжким хрустом

Ломались и валились на паркет.

 

Сперва Рейкьявик, а потом уж Мальта.

Генсеку говорили комплименты.

А он выделывал немыслимые сальто —

Подписывал не глядя документы.

 

Юродивый, слюняв и изувечен,

Не уставал на площади кричать,

Что президент бесовской меткой мечен,

На лбу его иудина печать.

 

Там мертвеца тягают из могилы,

Там чей-то памятник стараются спихнуть.

Из всех углов звучит «Хава Нагила».

Их столько развелось, не продохнуть.

 

Войска угрюмо смотрят из-под касок.

На них бежит разгневанная рать.

Их описать — у вас не хватит красок.

Их может только Босх нарисовать.

 

Одни за перестройку выпивали,

Другие за родной «Спартак» болели.

Так мы Отчизну нашу убивали,

Так мы отцов могилы не жалели.

 

Партийцы жгли прилюдно партбилеты.

Попрятались в чуланы кагебисты.

Шёл август, и заканчивалось лето.

Казалось, что готовится убийство.

 

Мальчишкой он работал землемером,

Аршином измерял поля колхоза.

Потом он стал партийным Камергером,

Тяжеловесом стал, тяжеловозом.

 

Он был парторг, оратор и политик.

«Товарищи, нас Родина зовёт!»

Он был речист, когда он шёл на митинг.

Он был плечист, когда пускал завод.

 

Все знали, что его глухой басок

Звучит не только в телефонной трубке.

В целинном поле трогал колосок,

На Балтике стоял в военной рубке.

 

С ним познакомились

                               в воюющем Кабуле.

Мы пили виски в номере отеля.

За окнами посвистывали пули

И трассы автоматные летели.

 

Он говорил, что здесь метро построят.

На свалках возведут многоэтажки.

И этот труд нам будет стоить крови —

Сей благородный труд, хотя и тяжкий.

 

За стенами всю ночь стреляли танки,

Им вторила грохочущая «шилка».

И двух десантников кровавые останки

Лежали на брезентовых носилках.

 

Он стал советником

и другом президента.

Стал правою рукой Наджибуллы.

Мы сталкивались в редкие моменты,

Раз — у посла, в другой раз — у муллы.

 

Его «Ми-8» потерпел крушенье

И сел у Кандагара под огнём.

Он избежал в Кабуле покушенья —

Его машину обстреляли днём.

 

Война тянулась долго и несчастно.

И в ней была победа не близка.

Поразмышляв, кремлёвское начальство

Решило вывести усталые войска.

 

Мы с Камергером

встретились в Саланге.

Колонны шли, стоял мороз жестокий.

Десантники вели бои на фланге.

«Вот так уходят русские с Востока».

 

Мы с ним стояли в солнечном сверканьи.

Висел ледник — гора замёрзших слёз.

Механик танка голыми руками

Крепил к скобе обледенелый трос.

 

Он был суров, он не утратил веры.

«Коль будем живы, значит, не умрём».

Он продолжал партийную карьеру

И стал в Баку большим секретарём.

 

Страна всё больше скатывалась в хаос.

Чечётку танцевали на гробах.

В Кремле не президент, а Микки-Маус.

И вот, как буря, грянул Карабах.

 

Там, где был сад, теперь там крови лужа.

Сожжён Агдам, разрушена Шуша.

Ещё недавно братья по оружью

Друг в друга пулю выпустить спешат.

 

Я Камергера встретил в Карабахе.

Звучал орудий яростный вокал.

Сидел он в окровавленной рубахе,

И на столе его лежал АК.

 

Он появился здесь, в Степанакерте,

Чтоб убедить стреляющий народ.

И лишь случайно он избегнул смерти,

Когда в него пальнул гранатомёт.

 

Кругом звучали пулемётов трели.

Машина привезла патронов груз.

Глаза его затравленно смотрели,

Он мне сказал: «Нам не спасти Союз».

 

Потом мы с ним уехали в Баку

И день прожили на приморской даче.

Там райский сад цветёт на берегу

У синих вод среди камней горячих.

 

Мы облачились в белые туники,

У наших ног клубилось море пеной.

Мы обратили к морю наши лики —

Над нами райских птиц звучало пенье.

 

В кустах летали радужные птицы.

Блестел фонтан, и розы пахли сладко.

Мы были с ним, как римские патриции,

Сыны империи времён упадка.

 

Упали на песок кариатиды.

Разрушились коринфские колонны.

Тонула в море наша Атлантида.

В пучину погружалась неуклонно.

 

Мы пили с ним печальное вино.

Пустел стакан, мы наливали снова.

Мы были братьями. Нам было суждено

Увидеть смерть Отечества родного.

 

В хрустальной вазе радуга дрожала,

С неё свисала винограда кисть.

А Атлантида тихо погружалась,

И было нам не суждено спастись.

 

Тонули наши храмы и поэты,

Тонули наши книги и ученья.

И веяло над гибнущей планетой

Таинственное смерти излученье.

 

Мы не легли с ним в мраморные ванны,

Не вскрыли остывающие вены.

Он в Карабах уехал утром рано,

И я оставил берег незабвенный.

 

Я больше не встречал его ни разу.

Страны не стало, бушевали войны.

Стал Камергер наместником Кавказа,

Где ингушей и осетин случилась бойня.

 

Он был убит — попал в засаду в скалах.

В него вонзилась огненная пуля.

Она его не первый год искала,

Быть может, та, что не нашла в Кабуле.

 

С тех пор не счесть страдания и горя.

Нам выпали несметные мученья.

Но помню я лазурный берег моря

И Камергера в белом облаченье.