«И в наши — тоже!» — без всякой натяжки вслед за Александром Сергеевичем можем сказать и мы. От Петрарки до Шекспира, от Шекспира до французских символистов и Пушкина, от Пушкина до Ахматовой и дальше, через весь русский «серебряный век» — до Солоухина, Бродского и постмодернистов, меняя проблематику, то приближаясь к стансам и элегии, то превращаясь из жанра в обыкновенную структуру строф с новым наполнением и новыми поэтическими задачами, сонетная форма благополучно дожила до наших дней. Какая бы вода в реке ни текла, какая бы в ней рыба ни водилась, берега и через много веков у неё те же.

…Прошли, прошли Петрарки времена,

Но в прежнем ритме синяя волна 

Бежит к земле из дали ураганной.

 

И если ты всё ж мастер и поэт,

К тебе придёт классический сонет –

Вершина формы строгой и чеканной.

 

Так Владимир Солоухин в знаменитом «Венке сонетов» объясняет искушение художника «вздёрнуть удила классической форме» (С. Есенин). Однако чтобы органично и уверенно существовать в прокрустовом ложе канона, чтобы сквозь тонкую материю смысла не проступала арматура словесной конструкции, необходимо кроме смелости и куража иметь абсолютное чутьё поэтической формы, незаурядный артистизм мышления, надо уметь виртуозно владеть рифмой и ритмом — ибо, как кто-то заметил, стихи есть тонкая ткань, натянутая на копья рифм и ритма. А потому создавать её надо бережно и кропотливо. И много чего ещё надо, и в первую очередь быть, конечно, поэтом, тем волшебником, который творит из быта бытие, а наше присутствие в жизни увеличивает  до размеров космоса. Тем, кто, по выражению Блока, случайно на ноже карманном найдя пылинку дальних стран, способен увидеть и показать мир заново — «странным, окутанным в цветной туман».

Такое часто удаётся Дмитрию Коноплину, автору поэтического сборника «Круги», изданного недавно в Москве, а также нескольких стихотворных подборок на страницах «Вечернего Оренбурга». Геолог по профессии, философ и лирик по натуре, он пишет стихи, часто используя сонетную форму, экспериментируя с ней и являя при этом оригинальное мироощущение и сплав лирико-афористичного мышления. Эти качества особенно важны для поэзии, ибо они формируют и предопределяют главное для чтения стихов условие — движение читателя к автору. Без этого своеобразия, без присутствия в творчестве незаурядной личности любое заигрывание с приёмами стихосложения, любое версификаторство становится пустым, пусть даже и изощрённым формотворчеством, словесной эквилибристикой.

В то же время сказанное в стихах не исчерпывается только смыслом сказанного. У Коноплина в «сонетных» формах поэтическое высказывание рождается из звуковой оболочки слова, из аллитераций, аллюзий, консонансов, звукописи — как из шума улицы рождается вдруг мелодия, которая движется в непредсказуемом направлении, завораживая ритмическим рисунком и, наконец, является в гармоническом единстве и нерасторжимости формы и содержания.

 

В гармонии царящий произвол

суть связь незримых нам

                        причин и следствий,

будь то на брег морской накаты волн,

мученики религиозных войн,

на скотобойне тучи мух и вонь,

и лёгкая тошнота — привкус лести,

холмы могил, поросшие травой,

со знаками из дерева и жести,

цветущий сад и лагерный конвой, —

всё это по отдельности и вместе

итог имеет, в общем, нулевой –

мир пребывает в неком равновесье.

 

А слышен смех порою или вой —

Какие времена, такие песни.

Коноплин любит «вкусно» и снайперски рифмовать («бурной — буркнут, брякнут — зря кнут, клетку — к лету — и эту» или «ладан — прохладу — адом, краем — раем — пора им»), он играет созвучиями, умеет высекать из них искры («на лужах ледяные оКОнца,/ цоКОт КАблуКОв по утрам словно КОнница»), ему сладостен, по его собственному выражению, «обряд слов укрощенья». При этом он признаётся: «Я плетью не гоню строку в финал — /в поспешности не сотворишь венца». Венец, в его представлении, это когда обузданная строка становится послушной, обретает скорость, ритм и единственно верный звуковой строй. Но, ещё раз повторим, это не главная задача поэта. Сонетные циклы Коноплина (включая «перевёрнутый» сонет, стихи, состоящие из трёхстиший — терцин, и т.д., а также септимы и рубаи)  — не «сосуд, в котором пустота», а всё-таки «огонь» мысли и чувства, «мерцающий в сосуде». Диалог с предшествующей культурой и принятыми нормами ведётся без излишнего пафоса и пиетета: поэт послушен  канонической форме, но подчёркнуто свободен и раскован во всём, что касается её наполнения. «В гармонии мне дорог произвол», — берёт Коноплин эпиграфом к одному из стихотворений строку из Бальмонта и этим объясняет своё поэтическое кредо. Автор стихов — умудрённый жизненным опытом человек, ведущий неспешный разговор о сиюминутном, который неизбежно и неуклонно — о чём бы он ни шёл — приходит к вечным вопросам бытия («Жизнь, когда далеко за полста, /как яичная скорлупа проста»). Живая мысль, возникающая как бы из ничего, из бытового, сиюминутного «сора», прихотливо движется, вбирая в себя жизненные соки, звуки, время и пространство, облекаясь в плоть поэтического высказывания. Именно она, эта мысль, и является главным лирическим героем творчества Дмитрия Коноплина.

Претерплю — и не такое терпел.

С годами становишься терпелив,

                                               как пень.

Пожалуй, кипридам,

                        выходящим из пен

морских, едва ли взять меня в плен.

 

Впрочем, оставим — тема скользка,

как на горячем битуме скат.

Закругляем сентябрьский сказ.

 

К утру осину тронула ржа:

недолго ей тлеть,

                        предлистопадный пожар

скоро охватит весь лес. А жаль.

 

Навалится слякоть. Загудит борей.

Сколько в запасе ещё сентябрей?

Подводя итог сказанному, творчество Дмитрия Коноплина обращено в первую очередь к читателю искушённому, утончённому, умеющему получать эстетическое удовольствие от эксперимента, рассчитанного на виртуозное владение формой и адресованного знатоку, способному воспринять и оценить это искусство. Надеемся, что такого читателя он нашёл и не раз ещё найдёт и среди читателей «Вечернего Оренбурга».

 

Дмитрий Коноплин

 

Деревня

(Пастораль)

Памяти И.А. Бунина

В деревне радикальных перемен

не видится — уклад консервативен:

у каждого всё то же, что имел

до путча и реформ. Система мер

иная, чем в былом СССР.

 

Цел за околицей ставок поныне,

где средь мутантов — водяных химер —

карась-идеалист жирует в тине,

таким его и видел Салтыков-

Щедрин. Но есть и повод для унынья

всех, ливших благостных речей елей,

реформы славя истово и рьяно:

на месте прежних злаковых полей

угодья непролазного бурьяна.

 

* * *

Чтоб жить тебе в эпоху перемен.

Китайское проклятие

 

Всю жизнь прожив в эпоху перемен –

с рожденья до текущего момента,

ретроспективно – что я поимел?

Случалось, что подтягивал ремень,

случалось, что звенела и монета,

но, словно августовская комета,

успеешь лишь желанье загадать –

ан нет её. И, значит, благодать,

о чём и помышлял ты ежечасно,

не состоялась, повелевши ждать;

per aspera ad astra путь – не масло,

но через ежевику или тёрн.

 

Я грею руки, запалив костёр, –

в достатке сил, чтоб пламя не погасло.

 

Мороз

Мороз гвоздил, с одним лишь от гвоздей

отличием, что крепок был, как дюбель,

что ощущалось равно и везде –

в дрожащей ослепительной звезде,

взъерошенной сосновой хвое, в дупель

оцепеневшем, и лишь клёст в гнезде

невозмутимо, как в бобровой шубе,

потомство согревал. День шёл на убыль,

и небеса собой являли гжель

с белёсой изморози поволокой…

 

Готовилась рождественская ель,

и в феврале грядущая метель

казалась так немыслимо далёкой.

 

* * *

…Урал, к которому я не прикован

и не привязан, но неотторжим.

Я чувствую себя многовековым,

но не таким, как рухнувший режим, —

как встарь пленяюсь небом васильковым,

тем паче — васильками вдоль межи

и даже средь замусоренной ржи,

что сеял земледелец бестолковый.

И ветер ледяной, что вдоль долин

стекает, нагнетаемый Стрибогом,

он тоже от меня неотделим

и, как знакомец, говорит о многом,

и в небе журавлей летящих клин

к своим среди Атласских гор чертогам.

 

* * *

Любовь моя! Картошку жрут жуки,

побит морозом перец. Виновата

натура в том. Тепла твоей руки

ждут грабли, вилы, тяпка и лопата —

без толку сохнут в куче кизяки,

что грядкам истощением чревато.

 

А я снедаем приступом тоски

с того, что не случится жить богато,

деньгами набивать чулки, носки

и сапоги. Пусть буржуины-гады

перемывают в золото пески.

 

Да будут наши помыслы легки,

и не зудят от гнева кулаки —

есть ты, есть я, есть огород и хата.

 

* * *

О, времена потех и плутовства,

когда распреотчаянные шельмы,

не выходя на абиссаль из шельфа,

сгребают сквозь до дна всё, чем жива

натура, будь то ствол или листва,

будь чешуя, будь рыба, плоть моллюска,

креветки, краба — дивная закуска.

Оно бездонно, чрево торжества,

когда по швам порты и рвётся блузка

от торжествующего естества

телес — вот то-то и оно, что узко.

Потребность в алчности своей права —

подай — а там хоть не расти трава!

 

И то сказать — по этносу нагрузка.