У читателей «Вечёрки» есть новый повод порадоваться за нашего земляка — писателя Фарида Нагима. Его роман «Земные одежды», рецензию на который мы публиковали, недавно вышел отдельной книгой в Москве. Искренне поздравляем автора и желаем ему дальнейших успехов!

Сегодня предлагаем вашему вниманию статью о повести Фарида Нагима «Мальчики под шаром» (журнал «Октябрь» №8 за 2011 год). В ближайших номерах планируем опубликовать интервью с автором повести.

Кризис среднего возраста… В незатейливом пособии по психологии мы прочтём, что связан он с оценкой пройденной части жизненного пути, с осознанием того, что воплотилось далеко не всё из задуманного, что предстоит в этот период определённая работа над ошибками, но в любом случае (последует оптимистический вывод) всякий кризис ведёт к позитивным новообразованиям и переходу на принципиально иную мировоззренческую ступень. Но жаль только, что психологи редко учитывают, что всякий индивидуальный кризис может происходить на фоне, а скорее, в контексте исторического кризиса, ломки национальной системы ценностей, социального разброда и шатания, чем очень осложняется выход из личного тупика.

Русский мир, который традиционно держался на бессребрениках и мечтателях, сегодня вынужден вступать в противоборство с нарастающим чужеродным рационализмом и прагматизмом, когда во главе угла стоит борьба за место под солнцем даже ценой хождения по головам, ценой уничтожения по периметру плодородных земель, чтобы оградить себя от посторонних.

Вечные «чудаки», чей расцвет сил выпал на эпоху обывателей, на чьих глазах произошла пагубная мимикрия отечественной действительности, стали героями новой повести Фарида Нагима «Мальчики под шаром».

Шесть персонажей повести — Вася, Виталик, Гена, Жизя, Вовчик и Юрок — это те самые мечтатели, которые оказались инородными телами в нынешнем обществе-организме, ориентированном исключительно на удовлетворение примитивных материально-физиологических потребностей. Писатели, сценаристы, художники, актёры, кухонные философы и просто искатели приключений, чтобы как-то выжить, вынуждены в своей стране, будто гастарбайтеры, превратиться в обслуживающий персонал — работать таксистами, дворниками и охранниками на автостоянках, делать ремонт в квартирах мажоров, по возрасту годящихся им в сыновья.

Сорокалетние «мальчики» осознают, что обеими ногами стоят на «пароходе современности», что от их решений должен зависеть маршрут этого парохода, что именно на них и именно сейчас возложена историческая ответственность, потому как предыдущее поколение с себя уже сложило полномочия («Я завидую пенсионерам, у них уже нет ответственности за будущее, и деньги пенсиона капают»), а молодёжь ещё не окрепла, не обрела внутреннего стержня («Многие из них курили, важно жевали жвачки, медленно и грозно полоскали рот кока-колой. По возрасту они уже могли быть нашими детьми. Было неловко за эту молодёжь»). «Мальчики» становятся тем связующим звеном, прочностью которого определится прочность всей исторической цепи. Но, видимо, произошёл какой-то сбой сакральной программы, и физические и нравственные силы распределились между поколениями неравномерно. Старики оказались двужильными («наши прадеды и деды были так раскалены мировой историей, что мы после них — шлак и зола, раздуваемая ветрами»), а молодёжь не бережёт «честь смолоду» («Мы тоже мечтали там о роскошной, блин, жизни, но намёками, что ли, не так откровенно, и мы бы за неё не продались или не продавались бы так охотно, как эти»).

Правила игры, так быстро усваиваемые 20-летними, 40-летние не принимают принципиально. Пытаясь остановить время, они изобретают своеобразный эликсир вечной молодости: «Я молод, я не взрослею, как не взрослеют те, кто ничего серьёзного не делает, кто не страдает и кладёт на всё». Если законы бытия расходятся с внутренними законами человека, то на смену философии жизни приходит философия экзистенции — существования, когда ты отсекаешь всё лишнее от бытия, чтобы найти самого себя, подобно тому, как рождается скульптура из бесформенного куска мрамора.

«Мальчики» были призваны в мир держать небесный свод, в поисках истины балансировать на земном шаре, как девочка с картины Пикассо. «Виталик пытается удержать на голове мяч, а кажется, что он чувствует на голове всю свою будущую жизнь — лицо грустное и руки вскинуты с недоумением. <...> Есть девочка на шаре, а это мальчик под шаром» — такова юношеская фотография одного из героев. Но лихие 90-е и никакие «нулевые» потребовали статики, каменной позы, в какой пребывает атлет с переднего плана той же картины Пикассо, потребовали обрести под собой такой же неподвижный угловатый куб и после, как восковая фигура, покрыться пылью в безлюдной пустыне: «…я всё чаще ловил себя на этом уютном желании: найти достойную работу, ходить в супермаркет, а потом смотреть со всей семьёй какие-нибудь классные фильмы, смотреть бесконечно, и чтобы ничего больше, ничего».

Потому главные действующие лица повести находятся не на шаре, а под шаром, который вынуждены постоянно толкать в гору, как мифологический Сизиф, осознавая «страх и бессилие перед жизнью, ощущение бессмысленности телодвижений и устремлений». Мы застаём каждого из героев повести в той точке подъёма, когда необходимо последнее усилие, чтобы оказаться на вершине.

 Из этой решающей точки возможны три варианта исхода: либо оставаться в таком неопределённом положении и держать глыбу изо всех сил («приносить добро людям, быть нужным <...> Не хочется. И не потому, что за это денег мало платят, а просто сил нет, апатия, уж лучше бомжем, открутить себе голову и ни о чём не думать и ничего не делать, и похеру всё, и так сколько протянешь»), либо опустить руки и бежать вниз, покуда не раздавит нагоняющий камень, либо, собрав последние силы, всё же вкатить его на вершину.

Последний исход, конечно, кажется лучшим, если быть уверенным, что на вершине для тебя осталось место под солнцем, не занятое гастарбайтерами, интервентами, что подобны голливудским героям с рекламных плакатов и афиш, молодыми бомжами с детскими колясками, куда собираются бутылки из помойных баков, — особый род «социального бесплодия».

«Мальчики» стали эмигрантами в собственной стране, титульной нацией, загнанной в гетто («На сиденье в конце вагона спала бабушка-бомж, и мы стали рядом с нею, будто здесь наше гетто»), кочевниками, живущими за чертой оседлости («Мы все ходим с рюкзачками, словно бы постоянно готовы переехать куда-то, мы — бесцельные путешественники»), чья земля, перестав быть государством, является лишь территорией, где абсурдны любые институции («Мы не можем нормально жить, мы привыкли разрушать. А земное — жёны, дети и добрые дела — нас почему-то не греют и кажутся бессмысленными. Мы — ничтожества, и нам нравится, когда вокруг Ничто. Где-то с девяностых годов у меня ощущение гибельности, бессмысленности и бесполезности всего и вся, я ничего не хочу»). Они привыкли оглядываться назад, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб: «…вся эта нынешняя любовь к ретро, винтажу, танго — говорит о безвременье, о бесцветности и безысходности».

 В повести мы видим все три варианта исхода из «сизифовой точки»: и гибель под глыбой (домашний философ Вовчик умирает от туберкулёза, сценарист Гена стал бомжем, несостоявшийся «золотой ребёнок» Юрок найден в «бомжовском могильнике»), и пребывание в статичной позе на пределе сил (любитель рыбалки и экстремального туризма Жизя, постоянно говоря об англо-саксонском заговоре, устроился возить на англо-саксонской машине «одного зашифрованного чела»; писатель Виталик после божественных откровений пытается начать новую жизнь в Питере), и достижение вершины, выпавшее на долю только главного героя Васи.

На фоне столкновения «Наших» и НБП, задержания Лимонова в метро Вася видит, как адский мегаполис на мгновение превращается в город-сад, когда Виталик на Арбате создаёт портрет грузинской девочки:

«Впервые в жизни на моих глазах рождалось чудо! Это была та же девочка и не та. Очень похожа, но будто бы старше и лучше. Он всего лишь двигал угольком и взмахивал пригоршней, а казалось, созидал её будущую жизнь, в которой всё должно быть хорошо. И, конечно, подразумевалось, что эти ручки будут держать ребёнка, будут приглаживать вихры внуков, будут творить доброе, вечное. Но особенно поражали глаза. Скорбные, добрые и неземные. Он ещё несколько раз дёрнул локтем, поёрзал задом на своём утлом сиденье, и вся толпа изумлённо отступила назад. Из-за его спины, от девочки и её портрета пошли энергия и свет. Может быть, сам того не зная, он создавал икону наших дней. Наркоман перестал курить. Жена подошла к нему с коляской, прижалась, а он автоматически приобнял её рукой за плечи. Проглотил своё краканье милицейский автомобиль. Подошёл милиционер и тоже замер. Замер таджик, катящий тележку мороженщика. Замерли два пьяных, расхлябанных парня. Подошли и отклонились в недоверчивом изумлении соседи-художники. Остановились рекламные люди-«гамбургеры». А неподвижная девочка и священнодействующий Виталик сидели как ни в чём не бывало.

Я вдруг понял: всё пустое, что случилось со мной. <…> Боже, нет вообще обиды и зла ни на кого в этом мире. Я любил этот портрет, эту невероятную девочку и её родителей, всех людей вокруг. Мне хотелось плакать, молиться и благодарить судьбу за то, что живу на земле, за то, что добро всё равно победит».

В этой ключевой сцене повести в городе «всеобщего благоденствия» всем хватает места, кажется, что Вавилонская башня разрушена и все вновь обрели общий язык, кажется, что все взялись за руки и протянули руки тем, кто стремится на вершину горы, помогли закатить ненавистный камень.

«Наша прародина — Красота и Добро. ТАМ нам всё рассказали, показали и научили любви. И все мы безошибочно определяем, что есть Красота и Добро, всегда узнаём и приветствуем, но в этом мире и вообще на земле так много некрасивого и злого, что душа устаёт, всё это угнетает её.

Я докурил и пошёл на стоянку. Солнце сияло шаром над головой. Когда я буду идти назад, оно спустится и замрёт на уровне моих объятий».

Такова Истина, открывшаяся герою в последних строках повести, Истина, идущая ОТТУДА: из библейских притч и детских сказок, от голоса матери и взгляда любимой, от преданности друзей и ощущения родной земли под ногами. Вот тот ориентир, к которому нужно стремиться, тот горизонт, за которым солнце окажется в объятиях.