Я  и мой закадычный друг Колька Вотинцев около часа уже толчёмся возле нашего дома. О том, о сём — о нынешнем и былом баим. Время терпит, язык не устал. И где так поговоришь, как не тута, на родной земле, в своём селе. Дорвались, исскучались за неделю городской жизни по деревенскому быту. Как было раньше, как стало сейчас, что переменилось, переиначилось, ушло, утекло безвозвратно, что пришло, навалилось, нахлынуло — частенько, встретившись с Миколаем (так моя мать его кличет), ностальгическими разговорами себя царапаем. Поговорили, душу отвели и успокоились — до следующей встречи, до следующего раза. Вот и опять разбередили себя. Разговор о старых песнях и песельниках...

— Уходит время, — горячо вскинулся Колька. Смотри, стариков раз, два — и обчёлся. Скоро и этих не будет. Как раньше было, как жили — уже не узнаешь. У кого спросишь? Всем всё равно. Были они, эти деды, или не были? Уйдут последние старики — и всё! Будто и не было её — прежней жизни, а было всё так, как сейчас. Ни одной старинной песни не знаем. В песнях этих вся жизнь прежняя отображена. Вспомни детство: сколько всяких старых песен люди пели. А сейчас и не услышишь ни одной. Если б запомнить или записать их.

— Теперь и не у кого записывать, — в тон другу расходуюсь* я. — Из стариков дед Рябчик да дед Тархан остались. Да и то я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь из них хоть бы раз какую-нибудь старинную песню спел. Бабка Рябчиха много их знает. Вот чудеса! Дед всю жизнь пьёт, ни разу, ни один день водочки не упустил, а она сама, говорят, за всю жизнь ни одной рюмки не попробовала. Года — к девяностым уже. Любит петь — и на свадьбах, и на праздниках всегда поёт, но к водке даже и не прикасается. К ним, рассказывали сельчане, собиратели песен наезжают-приезжают. Обычно-то собиратели, перед тем как песни-то записывать, песельников угощают, чтоб расшевелить, по настроению, чтоб распелись они. Не каждый понарошку, не по настроению петь согласится. Иль подлаживается она, уваженье гостям делая, за чаепитьем и беседой поёт? Как с ней собиратели песен договариваются, ладят? Как к ней подойти? Деда Тархана пытался я расколыхать, да он начало двух-трёх песен только и помнит. Кто ещё у нас старинные песни знает? А что? Угощенье заготовим, договоримся и зайдём. У кого бы узнать-то?

И вдруг.

— Глянь, — кивнул Колька в сторону магазина, — может, и не придётся нам специально собираться к песельникам — на ловца и зверь бежит. Вот он, может, и сам песельник.

Из центрального магазинчика юрко выкатился худенький, с небольшой бородкой, в светло-серенькой кепке старичок. Бормоча и размахивая руками, как будто кому-то что-то объясняя и доказывая, постоял на крылечке и, ухватившись за перильца, шустро скатился по ступенькам вниз.

— Уже доволен дед, — хмыкнул Колька, — уже угостился. Вряд ли и споёт, лишь бы до дома себя донёс.

Из кармана пиджака у деда торчала бутылка водки. Одной рукой он стиснул бутыль, прижал к себе крепко, как бы опасаясь её потерять. Другой рукой размахивал и жестикулировал перед каким-то невидимым собеседником, громко спорил, как бы не соглашаясь с чем-то, что-то спрашивал и сам себе отвечал. Загребая зыбкими, неслушными ногами пыль на дороге, выделывая, вычерчивая немыслимые петли и зигзаги на ней, он то пятится, чуть ли не опрокидываясь назад, то, восстановив равновесие, устремив, наклонив голову вперёд, никуда не сворачивая с дороги, упрямо идёт дальше.

Вышел в наш переулок. Не видит ничего и никого вокруг. Опять назад отступил, качнулся вправо, влево и снова нырком устремился вперёд, будто верёвочкой привязан, которая тянет и тянет его за собой, никак не даёт ему сбиться с пути. На плясовую шаг перевёл. Быстро перебирая ногами, как на гулянье, приподнявшись на цыпочки, чешет по переулочку. Снял кепку, в такт пляса ею помахивает. И ровность появилась — не шатнётся, не колыхнётся ни туда ни сюда, будто кто-то его под мышки держит.

— Орёл! — восхищаюсь я. — Взял бутылку и никуда — к дому путь держит.

Колька, представляя предстоящие события в доме деда, шутливо произносит:

— У-у-х-х и достанется теперь ему от бабки! Не стерпит. Ухватом, точно, огреет. Как рассказывают, всегда его такого — так вот встречает. Серьёзная, строгая! И ведь знает он про то, а идёт веселится, да ещё и с бутылкой. Что ему? Море по колено. Всю жизнь гуляет, всё нипочём.

Возле пожарки дед остановился. Сжав руку в кулак, размахивает ею, громко, будто кому-то что-то упорно и назидательно втолковывает. Минут пять расходится в хмельном негодовании и гневе. Хриплым голосом затягивает про себя же сложенную песню «Рябчик — парень молодой». Снова что-то бормочет, уткнув невидящий ничего взгляд себе под ноги. Идёт мимо нашего палисадника. Не сходим с дороги.

— Здравствуй, дед, — громко приветствуем его.

Смотрит на меня:

— Ты чей?

— Здешние мы, Волженцев я, — называю и свою уличную фамилию, — Калинкин. Этот, рядом, наш дом.

— А-а-а! — дёрнувшись всем телом, вскрикнул громко и восторженно, подался вперёд и чуть не упал на нас. — Клавдеи Топорковой сын?! Как же, знаю. Вот такем ишо помню тебя.

Дед пытается наклониться и ладонью показать, каким я был: уводит руку всё ниже и ниже, почти до колен, и чуть не валится к нашим ногам. Мы с Колькой ухватываем его под руки.

— Мать твою хорошо знаю, — резко выпрямившись и вскинув голову, громко гомонит. — Хорошая Клавдея баба, уважаю её, родня мы — с её матерью двоюродные брат и сестра.

Переминаясь с ноги на ногу, потеряв равновесие, вдруг качнулся назад, но снова выправился. Махом повёл рукою, как бы показывая своё раздолье и обнимая всё вокруг. Хриплым, надтреснутым голосом выкрикнул:

— Гуляет Рябчик! Кто у нас не знает Рябчика? Все знают! Рябчик парень молодой, вырос на морозе, в худой одежонке грелся на навозе, — браво топнул ногой.

Вдруг остановился, с подозрением взглянул на нас:

— А вы чего тут торчите? Кого ли ждёте или просто так отираетесь?

— Да никого не ждём, разговор один ведём. Вот у вас кое о чём надумали спросить.

— А о чём? — хитро насторожился дед.

— Интересуемся, кто у нас в селе знает старинные песни? А может, и вы помните какие?

— А вы что — песельники, что ль? Собираете, записываете?

— Хотим записывать, да не знаем, к кому обратиться. Подходили к деду Тархану, да без прока, песни три с трудом вспомнил, и то по одному куплету.

— К кому? К Тархану? Тархан! Ха! Нашли песельника. Не тот он человек. Сроду как туча ненастная ходит. Ни разу не слышал, чтобы когда-нибудь он пел. В компаниях с ним никогда не был, да и придётся, за один стол с ним не сяду. Не ходите к нему. Ты вот чей? — обращается к Кольке — Вотинцев? Евдокеи Вотинцевой сын? Ну, так чего же тогда вы ищете песельников? Бабки твоей, Дуниной матери, лучшей песельницы в селе и нет. Уж сколько она песней знает, столько не знает никто.

Для развесёлого, упивающегося вольной гулянкой деда, мы показались, наверное, не собирателями песен, а в страдный для всех, полный забот летний день бьющими баклуши бездельниками. Взмахнув рукой, приплясывая, как бы уже и забыв про нас, старик было двинулся дальше.

Уцепив его за рукав, спрашиваю:

— Дед, а сам-то ты хоть знаешь такие песни?

Будто не слыша моего вопроса, словно напрочь забыв, о чём только что говорили, он снова в своей родной беспечной роли удальца-гуляки.

Громко, хрипло запел, отмахивая руками ритм песни:

— Гулял по Уралу Чапаев-герой,

Он соколом рвался с бойцами на бой!

Качнулся, словно споткнувшись, и ещё громче, на всё раздолье, продолжил:

— Блеснули клинки, мы грянули «Ура!»

И, бросив окопы, бежали юнкера…

— Как же, конечно, знаю, — оборвал вдруг песню, как бы продолжая наш разговор. — Много песен знаю, и бабка моя знает. На гуляньях всякий раз поём. Бабка моя водку не пьёт, только поёт. Песельники из Москвы, из Оренбурга к нам приезжали, записывали. По радио, может, слышали песни, записанные у деда Рябчика?

— А можно к вам прийти послушать их и записать?

— Почему же не можно? Завсегда приходите.

— Бабушка не будет ругаться?

— Держитесь за Рябчика — он не подведёт. Когда придёте? Может, нынче?

— Нынче не сможем — нам уезжать в город. Если ничего не помешает, может, в следующую субботу? Не вытолкает бабушка?

— Говорю, держитесь Рябчика, ведь ты мне родня, — обращается он ко мне. — Как же она выгонит, ведь и я к вам часто в гости захожу?! Всегда твоя мать встретит, угостит всегда. И я её уважаю, и она меня уважает. Хороший человек Клавдея — настоящая казачка. Кто скажет, что Рябчик плохой? Никто не скажет. Все меня знают. Рябковы — песельники: встретим, приветим.

Взмахнул рукой: «Гуляет Рябчик!» — пошёл и остановился (вид хитрю-ющи-ий!).

— А знаете, сколько мне лет?

— Наверно, много.

— А сколько?

— Семьдесят есть, — примерно зная его возраст, но намеренно льстя ему, сбавляю года.

— Давно за восемьдесят, — с гордостью говорит дед. — А на вид ведь не дашь? А потому, что люблю её, — ласково хлопает по карману, где стоит бутыль.

— На вид вам такого возраста не дашь. Неужель за восемьдесят?! — как бы изумляюсь я.

— А потому так, что я всегда весёлый, люблю всё (будто омахнул, обвёл руками весь свет) и верю этому. Верю не зверю, ежу не скажу, — вдруг скороговоркой, как бы вдобавку разговору, ввернул старик. — Ну ладно, надо домой, а то бабка спохватится (затеребил плясом пыль).

— Я всегда такой на вид.

Выпиваю — и молод,

И живот не болит,

Не берёт и холод.

Дошёл до соседнего палисада. «Гулял по Уралу...» — взвил песню и замолк.

Возле дома Мишки Емели снова раскалывают воздух хриплые, надрывные выкрики. От нас всё дальше и глуше. Вроде дед уже недалёко от своих родимых ворот.

Мы тоже расходимся по домам — надо собираться в город.

_____________________________________

* Расходоваться (местн.) — возмущаться, сердиться.