Тамара Баскова

Злейшие враги 

Николай с Надей ехали по улице города с какими-то уютными одноэтажными домами. Машина знай себе катила по асфальту, а Николай погуживал себе под нос привязавшуюся с радиоутра мелодию, в такт легонько барабаня пальцами по рулю, с решительным лицом, энергичными складками между бровями и у губ, с внимательными серыми глазами, и изредка поглядывал на жену.

Та, уронив голову на грудь, подрёмывала. Белокурые волосы её рассыпались по плечам, нежная на редкость кожа лица сквозила неброским румянцем, и он отметил себе в который раз, что жена у него ещё красавица — дай бог всякому...

Утро было безветренное, душное, в воздухе парило, и день обещал быть жарким. На бледноватом, точно подёрнутом серебристой пылью небе не показывалось ни одного облачка.

«Сейчас бы позагорать где-нибудь на речке, — думал Николай, — а тут надо ехать на вокзал, встречать дорогую и любимую тёщу...» Он чуть не произнёс это вслух — «дорогую и любимую» — и снова посмотрел на жену: умаялась, бедняжка. Всю ночь не спала, считай, жарила-пекла, готовилась к встрече — мать как-никак. Да и не виделись они ох как долго, только по телефону. А время не остановишь, тем более такое недоброе, будто чем провинились мы перед ним. Страна развалена по условным и нелепым, какие только на картах были, границам, на дурацкие «страны СНГ», и многое, что своим всегда было, стало вдруг чужим. И теперь мать живёт в далёком «ближнем зарубежье», а дочь — в России. И не прыгнешь. Внучку свою, почти уже невесту, и внука бабушка ещё ни разу вживую не видела — это ли дело?! Поразлучили родственников демократы. Сами жируют, а народ бедует... Нет, упустили все мы это дело, а как наладить теперь — не знаем, локти грызём. Их теперь усмири, «нэзалэжников»... И тут, в «Россиянине», хорошего мало, в большую натяжку живём. Хорошо ещё — отпускные с Надюшей получили. У врачей да учителей не ахти какие они, но вот наскребли деньжат тёще на обратную дорогу, а то бы на её пенсию — сиди дома, кулёма...

Ничего, прорвёмся — дай срок! Будь отчаяния сильней — такой у нас девиз, раз уж так вышло.

И, конечно, не надо долго вспоминать, как они с Надей сразу после свадьбы ездили в гости к её родителям на Украину. И вспомнил тут же Лукерью Георгиевну, Надину бабушку, — как она пела, сидя за столом, подложив под щёку ладонь: «На заре да на зорьке, да на-а сырой тра-а... Эх, да травинушке...». А он, Николай, на баяне подыгрывал. Как заиграл он на баяне, так пол-улицы сельской и собралось. Мужики кричат: «Давай военную!». А бабы: «Не-ет, нам песню про любовь!..». Татарин Асхат — сосед их, с круглым, как луна, лицом и бычьей шеей, — пел: «Не кочегары мы, Ларга, и не плотники, Ларга, и возражений ёк, ёк, ёк!.. Эх и зять у тебя, Полинушка, — сто сот стоит, не меньше!..» Свои все кругом, родные, привычные, будто и не вчера только-только познакомились.

А Полина Павловна, с курносым полудетским лицом и будто нарисованными бровями (чистая хохлушка — как называл её тесть, крепкий ещё мужик), заколола седеющую прядь на аккуратной головке, туфли надела и стала стройней, летала по дому легко, всё успевала. А какие она готовила грибы — пальчики оближешь! Обжаривала их и ставила ножками в мясной фарш со сливочным деревенским маслом и всякими специями... Эх, сейчас бы такое на стол — да с каких достатков?.. Но всё-таки расстаралась Надя, душу отведём и за своим столом...

Николай так увлёкся воспоминаниями, что чуть было не влетел в «москвичонок», впереди идущий. Ударил по тормозам, те завизжали, сработали — и Надю качнуло вперёд и малость приложило к передней панели, хорошо — вскользь, он всё-таки успел руку подставить... Она вскинула голову, вспыхнула нежным румянцем, и тонкие бровки её изумлённо взлетели:

— Ты что — совсем уже?!

Николай, не обращая внимания на упрёк жены, высунулся из окна своих видавших виды «Жигулей» и уж хотел было обложить «козлом» так резко тормознувшего водителя «Москвича», но увидел, что и тот высунулся и смотрит куда-то вперёд. Взгляд Николая скользнул дальше и озадаченно остановился на небывалом, считай, на крайне странном: через дорогу этой тихой, в общем-то, улицы шёл неспешно рыжий пушистый кот, а рядом с ним — в полуметре, не больше — семенил как ни в чём не бывало сизый голубок...

— Ничего себе парочка!.. — только и смог вымолвить он.

У Нади вздрогнула бровь, рука отвела непослушную прядь, она приподнялась на сиденье — глянуть, и глаза её расширились от удивления.

— Вот это да! — воскликнула она. — Злейшие враги вроде бы, но ты посмотри на них... прямо дружки-приятели!

— Не сразу и глазам своим поверишь... — Он достал из кармана пиджака пачку, поглядывая на диковинное зрелище, тряхнул ею, вытащил губами сигарету, щёлкнул зажигалкой и затянулся, с усмешкой покачал головой.

— Да уж, любезная пара: Семён да Одара!..

Сиренево-сизые крылышки голубя и рыжая, с оранжевым отливом, шёрстка кота переливались на солнце. Пушистый, словно у белки, кошачий хвост, подрагивая, то чиркал по асфальту, то взлетал вверх. Они то и дело поворачивали друг к другу головы, и можно было подумать, что они ведут меж собой какой-то им одним понятный разговор... Да, кот что-то говорил, а голубь мелко кивал головкой, как бы соглашаясь. Они и на машины-то, считай, не обращали особого внимания, чуть не под радиатором «москвичонка» проходя, так интересно было им вдвоём идти ясным утром по чистому асфальту...

— Вот и скажи теперь, что это звери... — грустно вдруг проговорила Надя. — А мы тогда кто? Родненькие, а друг другу в глотку готовы вцепиться... Вот зачем, скажи, почему? Вы мужчины, вы должны, обязаны всё это знать!

— Потому что глупы… В детство впали опять, в средневековье: Киевская Русь, Московская, Белая... — Он тронул вслед за «москвичонком» свою машину, оглянулся, Надя тоже: мирная парочка так и шла себе... — Детские штанишки напялили, гордимся, а над нами смеются в откровенную, пальцами тычут, у виска вертят...

— Ну так делайте что-нибудь, вы, мужчины!..

— Только с вами вместе! — И не удержался, рукою правой приобнял, тиснул за податливые плечики. — С тобой, хохлушечка.

 

 

Александр

Унщиков

Музыка

Ворчу, как дед:

   мол, музыка не та,

В мои года

   она не грохотала,

А вдаль звала,

   как светлая мечта,

Заведомо нам счастье обещала.

Оркестры духовые в парк вели

Людей на отдых

                   в добром настроении,

А музыка порхала вдоль земли,

Воспринимаясь в нежном упоении.

Спешит повсюду с шумом суета

Под аккомпанемент

                                   с тяжёлым роком...

 

Да, жизнь не та — и музыка не та!..

И оглянусь я в прошлое со вздохом.

Бабье лето

Бабье лето, бабье лето

Растеряло зелень где-то.

В жёлто-красное одето

К нам пришло ты, бабье лето.

 

Оглянулся — лист кружится,

Жёлтый, с красною петлицей, —

Знак прощального привета

Посылает бабье лето.

 

Ты прекрасно, бабье лето,

О тебе немало спето.

Что ж грустишь ты над рябиной

Вместе с песней журавлиной?

 

* * *

Раздумий полон страстный разум мой:

Как поступить? — решения не вижу.

Беру пятак дрожащею рукой

И запускаю над собою выше.

 

Судьба моя в холодном пятаке,

Как будет, я не знаю — или-или,

И палец — как на спусковом крючке,

И у судьбы я — будто на прицеле.

 

Летит надежда, веря в чудеса.

Жизнь за пятак — недаром говорится.

Журавль мечту уносит в небеса,

А в кулаке холодная синица.

 

Парус мечты

Приснился мне морской причал,

Где волны, мерно набегая,

Шумят, меж голышей стекая,

И вновь бежит игривый вал.

 

Я вижу белый парус брига —

Мечта моя в дали морской

Белеет, унося покой,

Как полюбившаяся книга.

 

Уносит к дальним островам

По необъятностям фантазий —

Навстречу штормовым ветрам,

Где гибель сказочным мечтам

На гребнях жизненных реалий.

 

Наконечник

Лежит наконечник стрелы

В музее среди экспонатов —

Свидетель седой старины

Был найден в жилище сарматов.

 

Гонец из тех давних времён,

Пронзая все толщи столетий,

Пришёл из истории он

Как символ былых лихолетий.