Посвящается моему деду - художнику Аркадию Ескину

Москва! Город торжества и похорон одновременно, город, в котором жизнь  льётся мимо тебя, пока ты сидишь на работе, в институте, пока ты спишь в своей маленькой комнатушке. Город, отбирающий у тебя всё и дающий взамен надежду на благосклонность Фортуны.

Ты живёшь в нём, рассыпаясь на сотни частей, на невероятное количество жалких дел, никому не нужных неудач…

Всё точно в полумраке. Люди, солнце, метро, пыльные грязные вагоны, тележки пахнущих старостью пенсионеров, всё это — непредсказуемая мрачность огромного, вечно движущегося на одном месте города. Все, кто попадает сюда, становятся белками. Миллионы узкоглазых, светловолосых, чернокожих белок несутся по одному колесу Фортуны. 

А что было там? Там, откуда мы все родом? Там не было надежды... 

Поезд, вокзалы, голуби — всё это минуты прощания с ушедшим. Солнечный свет брызжет в глаза, наполняя людей нежностью к уходящему лету и наступающим переменам. Студенты, гастарбайтеры — сейчас они подвластны одинаковым переживаниям о будущем и прошлом.

В вагонах перемешиваются воспоминания и тоска, запах грязных носков и потных футболок. За окнами людишки копошатся в огородах — Россия, величественная и безнадёжная, с вымирающими деревнями, периферийными городами и врывающимся в окна запахом скошенной травы.

Я на второй полке поезда Орск — Москва. Меня окружают попутчики. Великое слово «попутчики», от которого в поезде никуда не деться.

— Покорять столицу?

— Покорять столицу едут девочки совсем юные и не наученные неудачами. Я еду жить.

Дед даже не вышел из мастерской, чтобы посадить меня на такси, он предоставил это остальным. Он лежал на нерасстеленной огромной кровати, укутавшись в старую бабушкину куртку с меховой отделкой на воротнике. Похожий на воробья с переломанными крыльями, взъерошенной седой головой, он молча провожал меня прочь...

На даче в мастерской не работали, там обсуждали новые картины, проводили детские концерты и просто спали, забывая всё ненужное и неугомонное. Натянутые холсты, полки с книгами, краски, мольберты, записи на столе. Светильник. Кресло-качалка. Маленькая печка и высокий деревянный потолок, покрытый тенетой.

Мой рассказ идёт неоткуда, и не представляю, к чему именно он приведёт, но мысли, терзающие меня уже не один месяц, должны вылиться или приторным вареньем из диких яблок, или солёным рассолом.

В детстве, пока мы играли в мастерской на ковре, дед умилялся, глядя на нас. Он держал бабушку за руку и улыбался.

Бабушка. Всегда заботливая и ласковая, мудрая и находчивая. Я бы никогда не смогла писать о ней, но иногда наши желания становятся невыносимы и мы осуществляем их. 

Об этой женщине сложно говорить, сложно думать о ней, сложно понимать её. Её нужно было просто любить. Смотреть в её глаза и видеть в них всё то, чем она жила. Работа, семья, эскизы, любовь. Её воспоминания о детстве, родителях, братьях.

Отец Арины был морским офицером, и потому её семья жила в разных городах России. Арина побывала и во Владивостоке, о котором с восхищением рассказывала детские истории, и в Питере, и в Иваново. 

Но все рано или поздно оседают на одном месте, так и её семья уже навсегда осталась в Гатчине. Там прошли её детство и юность. Там были первые наброски, первые кисти и карандаши. Парки, цветы, большая квартира и любовь к старшему брату. После она много рассказывала нам о нём, но уже не с любовью, а, скорее, с чувством обиды и тоски. Она говорила спокойно и вкусно, мало, но полно.

— Однажды, — рассказывала нам она, — тогда я ещё была совсем маленькой, мы с братом выбирали открытки в лавочке. Было солнечно. Я помню запах только начинающегося лета. Игнат куда-то отошёл, а я безумно захотела маленькую открытку, но таких уже не было в продаже, и высокий мужчина позвал меня с собой, чтобы я смогла купить её у него. (Бабушка так давно это рассказывала, что я сейчас помню лишь то, как она очутилась в подвале.)

Я представляла себе огромный парк, заброшенный дом с полуподвальными окнами, через которые виден тёмный подвал, а в нём — маленькая напуганная Арина. Она говорила, что чудом выбралась на свободу, схватившись маленькими ручонками за траву, торчащую из окна.

В поезде жарко. Я пишу всё это и захлёбываюсь своим потом и слезами. Я чувствую своё грязное тело и мечтаю о парной бане. Вспоминаю цвет досок, запах заваренных в тазике трав, свет предзакатного солнца, щемящую темноту в углах на полке. Я представляю, как берёзовый веник ударяется о мою спину и вода шипит, разбиваясь о камни, на печи.

Мои мысли отвлекает малыш в шортах. Он едет со своей мамой и вовсе не думает о том, что было и будет. У него есть только сейчас, и ему этого достаточно. У него в руках игрушечные удочка, машинка и бутылочка для воды — в большем он не нуждается. Всё, что ему сейчас нужно, — это её любовь. Любовь женщины, сидящей напротив него. Женщина, что выносила его в себе, выкормила грудью и вынянчила. 

— Женщина, не родившая ребёнка, не обладает женственностью, — утверждает дед.

— А как же подтянутые ягодицы, упругая грудь и живот без растяжек?

— Это всё чушь. Каждая складка на теле женщины — это дар, данный природой. Я вспоминаю его работы: «Невеста», «Блудница», «Фома». 

Проходя по вагону к тамбуру, я вижу женщину невероятных размеров и округлостей. Пышная грудь, овальные ягодицы, выгнувшийся вперёд живот, толстый загривок и эти руки с золотыми браслетами. Бьюсь об заклад, что браслеты были сделаны не для рук, а для ног. Но для деда эта женщина великолепная натурщица. И я это знаю…

— Она была очень простой. Она была светлой, лучистой. Она говорила то, что думала, никогда не лгала и знала, что жизнь не долговечна. Мы вместе работали, вместе ели, читали, гуляли по Питеру, и я видел её чутье, её вкус, её умение рассмотреть то, чего не видит никто. Всегда изящная и изысканная. Она могла накинуть на себя самую невзрачную вещь и быть в ней обворожительной и богатой. Материально, духовно, внутренне и внешне. Она не боялась допускать ошибки. Она жила. Я помню её электричество, ударившее меня в тот день. Я сидел в Мухинке и делал наброски, она подошла со спины и я почувствовал, как моей головы коснулась её ладонь. Тёплая и мягкая. Нежная и сильная. В этом была вся она.

— Дед. Он всё думает о ней. Каждый день перебирает в памяти её портреты, снимки, помнит её голос.

«Голос тихий, грудной — пропасть,

А любви и нежности — пропасть».

— Как думаешь, ей бы понравилось? — Он ждёт моего ответа. Ищет в моём голосе и облике что-то похожее на неё...

— Думаю, да...

— Анна — прекрасная женщина. Она умная и образованная. У неё доброе сердце и щедрая душа, но... Но я всё жду ту, вечно молодую и сияющую, я жду её. 

— Я знаю, дед.

— Подкинь поленьев в камин.

Я подкидываю поленья и возвращаюсь на своё место, поближе к деду за круглым столом.

— Я никогда тебе не рассказывал, — говорит он, о том, что так часто обижал людей. Своей невнимательностью, хамством, заносчивостью... Та девушка...

Я шёл по пляжу и вдруг споткнулся об угловатую каланчу. Людмила. Мы улыбались друг другу, играли в волейбол. Позднее она стала моей натурщицей. Тогда я только собирался поступать в Мухинку. Она позволяла рисовать себя. Портреты, обнажёнку. Застенчивая, немного неуклюжая Людмила. Она была хорошей девушкой. У неё были светлые волосы. Немного сутулая спина и лучистые серые глаза. 

Ты знаешь, недавно она приснилась мне. В руках у неё была пятирублёвая бумажка. Столько лет прошло. Я всё думал, почему она приснилась? Для чего? И вот я вспомнил тот день.

У меня совсем не было денег. Я позвонил ей из телефонной будки и попросил взаймы три рубля. Она не отказала. Когда я пришёл к её дому, Людмила уже ждала меня, в её руках были три и пять рублей. А ведь она была совсем не богата. Она приснилась мне в том светлом платье, как в тот день. Такая простая и чуткая. Добрая и светлая. Она была готова помочь. Она помогла. Я помню, как я уходил. Я молча взял три рубля и ушёл. Такой гордый. Мол, не надо мне большего.

— Я позвоню тебе. Потом. — И знаешь, я никогда не звонил. Никогда... 

Прошло много-много лет. И она приснилась мне. Эта девушка Людмила. Я даже не знаю, как просить у неё прощения за то, что так поступил с ней... — Он говорил так, словно вспоминал. Опущенные веки. Уставший голос.

Лёгкое головокружение коснулось меня. Казалось, я очутилась там, на улице в Питере. Солнце красным яблоком катится по грязно-синей скатерти. Оно сшибает со стола чашки с блюдцами, которые, в свою очередь, разбиваются о пол. 

В комнате тепло. Мы смотрим с дедом друг на друга и каждый думает о своём. В камине трещат дрова, и детские голоса доносятся из спальни.

— Когда ты напишешь об этом?

— Я не знаю, дед. Я совсем не знаю... 

— Когда меня не станет? Вы всегда ждёте до последнего, я знаю вас...

— Не говори так. — Дед молча выходит из комнаты. Я остаюсь наедине со своим миром воспоминаний, скрежета и щекотливого испуга. Мы все обижали людей. Все. Только не каждый может сказать об этом, вспомнить это... Не каждый может осознать свою оплошность, признать её и раскаяться так, как это сделал он. 

Дед говорил об обидах. Я обижала людей. Так часто, так грубо, так феерично размахивая руками. Я кричала: «Вы мне противны!», «Вы бесполезны для общества!», я молча отворачивалась и шла прочь, я делала многое для того, чтобы человек рядом со мной почувствовал себя ущербным, уродливым, ничтожным... И мне это удавалось!

Я наслаждалась своим безумием! Я наслаждалась своими выходками, задыхалась от злорадства, но потом весь этот ком грязи сваливал меня с ног и нёс, нёс, нёс... Нёс куда-то далеко, куда-то, где я уже ничего не видела, не чувствовала, не знала, не помнила. Только свирепый ком в горле отдавал своей кислотой в висках. Он прожигал одежду на моём теле и открывал всем мои синяки...

Тоска по дому, по любимому, по миру внутри меня. По неизлечимо больному детству. Ушедшему и никогда не вернувшемуся в лоно весны счастью…

На белёной шершавой стене висит икона Святой Екатерины. Мне было шестнадцать, когда я рисовала её. Тогда я думала об этом человеке. Я думала о наших с ним неурядицах, думала о своей любви к нему. И молила Бога о том, чтобы тот дал ему Ангела... Тогда я ещё не знала, что через год в нашем доме появится женщина с именем Екатерина. Бог дал ему Ангела. Он услышал мои молитвы и послал с небес нам ту, чьим терпением и спокойствием он наделил этого человека. Странно, что мы многого не замечаем сразу... Не замечаем простых истин — жизнь идёт так, как мы желаем того...

Живая безграничная юность. Трепет первой влюблённости. Воздух. Бесконечная весна. Желания. Планы.

— Мне уже восемнадцать! А я! Да кто я? Я ничего не умею! Я ни на что не гожусь! Я бездарность! Посмотрите на меня! Зоя Космодемьянская в моём возрасте уже подвиг совершила! А я ничего не могу! — Она пылала к великим открытиям, мечтала стать лучшей в своём деле. Мечтала, стремилась, гналась за своими планками, опережала свои идеи и шла дальше. Толпы поклонников, работа, подготовка к поступлению в институт. В пед — для родителей, в Мухинку — для своей мечты.

Каждый раз, вспоминая эти демонстрации, я вижу её в себе. Вижу её настойчивость, отвагу и критическое отношение к себе и ко всему, что она делала. В ней были страсть, максимализм, нет, вовсе не юношеский, она была такой всю жизнь — или всё, или ничего, и это было истиной.

Со дня её смерти прошёл ровно год. А он всё ещё ждёт, что в комнату зайдёт любимая женщина и скажет: «Арканя, всё хорошо». Всё хорошо... Сколько бы раз я ни повторяла эти слова, в голове каждый раз мелькает её образ. Образ той, ради которой хотелось жить не одному человеку. Образ, на котором держалась целая династия. Образ, ради которого можно было пойти на всё...

Как много мы не видим, не понимаем, не слышим... Но вот наступает момент, когда человек уходит. Он оставляет в нас свои заповеди, он остаётся в нашей памяти неугасающей искрой, от которой всегда шло тепло...

Десятое сентября. Кумак. Дед лежит в своей комнате, свернувшись калачиком. Дед. Человек, который пережил не одно испытание, написал множество гениальных работ, отдал свою жизнь искусству и творчеству, ни разу не подумав о выгоде. Сильнейший из всех, кого я когда-либо знала... Он лежит старым подбитым воробьём и думает только о ней. Свадьба, первая встреча, их дети...

Не страшно умереть в любви, страшно оставить любимых... Страшно оставить их без крыльев, оставить без присмотра... Страшно...

— Я не хочу, чтобы мои родные видели меня болящей на постели. Не хочу, чтобы видели мои мучения.

— Мы никогда их не видели, милая. Мы никогда их не увидим, но мучения того, кто остался с нами, ужаснее всего, о чём ты могла подумать...