И вот появилась такая книга на оренбургской земле – «Посидим на брёвнышке» Николая Волженцева. В ней автор преодолевает время, его изломы и зазубрины, изменчивой правде жизни предпочитает вечную Истину Бытия, смотрит на историю не ретроспективно, а перспективно, потому и не дрейфует, как многие, на отколовшейся льдине эпохи, а стоит на родном берегу, на твёрдой почве: «Время здесь не идёт особинкой, не обходит сторонкой наш дом. Будто здесь просторней оно, чувствуется отчётливей, ясней, будто оно перед тобой тоже на виду – каждодневно событиями удивляет, переменами обдаёт». Ведь для Николая Волженцева судьба семьи и земляков – не перевёрнутая поэтическая страница, а стихи, живущие в памяти, как молитвы.

Но лишили сегодня русского человека его русского леса, стоявшего когда-то надёжной стеной, непреодолимой преградой для иноплеменных захватчиков: «О жизни прежней и быте намёка не сыщешь… Гляди: что памятью и душою схвачено, ужель жизнью нынешней вовеки утрачено?». Покусились на наше древо жизни: отравили плоды, обрубили ветви, вырвали корни. И лишь последним напоминанием о нём лежит у обветшалого дома сухое брёвнышко, которое не бросят никогда в топку, потому что хранится в нём сила неведомая, будто из таких брёвен строили спасительный ковчег или возводили деревянные храмы в Кижах. И стало брёвнышко это единственной точкой опоры, не укатится оно никуда – притяжением русской земли держится.

И вот садится на него Николай Волженцев и то ли Бояном Вещим, то ли Нестором-летописцем заводит свои «по-годные записи», чтобы собрать по крупицам Русский Космос, воскресить для русской души канувший в озеро небытия Китеж-град.

Известно, что летопись – жанр-ансамбль, потому в книге Н. Волженцева в общий хоровод сошлись рассказы и байки, были и легенды, очерки и дневниковые записи – ничего не ускользнуло от взора и слуха летописца, всё сложилось в красочную мозаику.

Интересным авторским открытием стал особый жанр, который можно назвать языковым портретом, когда одна короткая фраза через музыку диалектной речи и потаённые тропы этимологии способна создать неповторимый, кинематографически зримый, художественный образ: «Приготовила тебе обутку. Перед дорогой просушила всю. А вот носки никак не найду. Куда ж я их затыркала?».

Повествование здесь размеренно, язык полноводен, пейзажи поэтичны, а каждое слово не «мыслительно», а «про-мыслительно». Достаточно привести несколько фрагментов из книги, чтобы подтвердить её полное право на звание художественной литературы.

«А вот и вечер на дворе. Табун уже встречен. Закатный луч в горнице ярким пятном от пола к потолку неторопливо, устало ползёт и вот выскользнул из дома и на церковных куполах, на крестах заиграл. Высверкнул да исчез. Закатная заря окатила малиновым отсветом ставни в горенке, заглянула в неё, отразилась в стеклянной дверце шкафа, в зеркале и ушла, за горой осела. Весь свет как на ладони перед нами лежит. Что снаружи ни делается – всё нас, детишек трогает, каждое событие нас касается – всё-всё видишь, что творится вокруг». О таком умиротворении грезил Обломов, такая благодать заключена в тихой поступи монахов с картины Нестерова, после таких слов веришь в то, что «нет конца миру».

«Казалось, старик сетовал и жаловался на свою долю самому себе. Обняв соху, изливая свою боль и обиду, он словно прислушивался к своему горю, не ожидая ни от кого, ни от чего сочувствия. В своей безысходной печали, страдании и плаче он будто искал и находил себе утешение». Вроде бы всего лишь зарисовка длиной в один пристальный человеческий взгляд – а за ней скрывается метафизика целого века, который плугом прошёл по человеческим судьбам, взрыл спящую тысячелетним сном целину и заронил в неё семена гражданской и Великой Отечественной войны.

«Скучно быть не участником праздника, а зрителем. Наш народ отзывной, на любые забавы заводной, поглядит-поглядит – и расколышется. В спокое не останется, и себя развеселит, и других растормошит. Гляди, пошли неуёмные души и песней, и пляской. Вспомнили Масленицу, по-о-о-шла гульба и развеселье. Знают ли, когда остановиться? Матушка-Масленица, эх!..». Здесь душа нараспашку и счастье взахлёб, как на полотнах Кустодиева и Маковского, будто жизнь наша стремительна, как катание с ледяной горки.

«Помни нынешний день и в радости-счастье, и в ненастье. Береги общую с жёнушкой судьбу. Пусть твоя душа будет радушной, а жизнь радостной, такой, какой ты её сейчас, может, видишь и хочешь видеть впереди. Дай Бог, тебе счастья». Эти наставления, даваемые на казачьей свадьбе жениху, своей патриархальностью напоминают «Домострой», где хорошая жена для мужа подобна «кладу многоценному». Так всякая деревенская семья в единении с соседями разрастается до рода, где нет деления на своих и чужих.

Кажется, былое входит в сегодняшний день робким миражом, его припоминаешь какой-то особой праотеческой памятью, ловишь его случайным эхом неведомого голоса, как звон колоколов, спасённых казаками Черноречья во время разграбления церкви. Колокола ещё предстоит обрести, отыскав надёжный тайник, но уже сейчас они благовестят о возрождении. Они «…зовут хранить в душе всё, что дали тебе и жизнь, и судьба – всё заветное и родное. И этот маленький уголок земли, откуда небольшим ручейком, под оберегающим сокровенным теплом, участьем и любовью отца и матери, дорогих и близких исконным укладом твоих земляков, с первого вздоха, с колыбели началась и потекла на простор твоя жизнь. И всю большую необъятную родину, которую ты впитал сердцем, которую всегда будешь готов отстоять, защитить – беречь в душе до последнего своего вздоха».
Собранные этим звоном на народное вече, мы понимаем и чувствуем, что «невзгоды, и потрясения не вымели, не выстегали наши радушные души, не стёрли, не растрясли суетой нашу светлую исконную радость и надежду». И потому вопреки всем законам естествознания сухое брёвнышко, лишённое питательных соков, но лежащее на плодородной русской земле, способно дать новые ростки, из которых возродится и возвысится до самого неба древо жизни и вновь разрастётся русский лес.