Декабристы... Каждый из них представляется образцом высокой морали. Каждый из них существует в нашей памяти как человек чести и совести. Ни у кого из них слово не расходилось с делом. Дворяне, которые представляли собственную степень культуры и образованности, знали, кто стоит перед ними, какой великий талант рвётся в бой на верную гибель, возможно, безрассудную и пустую, которая может обезглавить русскую литературу и историю.

Юный поэт, чьё сердце загоралось от пламенных речей дворян-революционеров, открывающих ему всё новые страницы неприглядной российской действительности, был способен на многое. Его слова подвергались цензуре, но у врат его души жандармы не стояли. Цензоры перечёркивали его мысли на бумаге, но заглушить его протестующий глас из открытого, юного, но уже израненного сердца не мог никто. Чего мог бояться поэт, написавший в девятнадцать лет:

Тираны мира! Трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Ссылки, каторги? Он не боялся ничего, и даже смерть, кажется, была ему не внове. В глазах горели не безумные огни, а осмысленные пожары чего-то нового, болела душа за русскую землю, за русскую жизнь, за русского человека. Настроение великого русского поэта пугало декабристов, и они закрыли для него двери в тайное общество, сохранив тем самым для России, для всего мира «восьмое чудо света» - Александра Сергеевича Пушкина.

За окном михайловская метель: ни проехать, ни пройти. У окна, сложив на груди руки крестом, стоит кудрявый, русоволосый молодой человек. Со спины тих, словно ушёл в себя, в думы о жизни. Взгляд, направленный в вихри снежной кутерьмы, как бредовый, ищет очертания лиц друзей, с которыми он должен быть сейчас рядом.

Заложена была тройка, и не метель помешала бешеной гонке к Петербургу, а заяц-беляк, перескочивший дорогу. Не к добру. И что-то остановило. Суеверие или сам Бог связал ему руки, и теперь тяжёлым крестом они лежат на груди поэта, давят на лёгкие и не дают сердцу биться равномерно, как будто это не сердце в груди, а тот беляк в бешенстве удирает от неизвестного даже ему противника.

А может быть, всё обойдётся? Может быть, бездумные игроки со смертью будут помилованы? На что можно надеяться? На милость царя? Может быть. А может и не быть. Не быть новых встреч, пусть и в камере заключения, новых бесед и новых слов. «В России дворян не вешают», - уверенно сказал однажды Пестель.

А что если?.. Снег бьёт в окно, бушует, рвётся, как будто у него есть вести наипервейшей важности. Неистово и возмущённо. Виселица, как призрак, промелькнула в демоническом танце снежной пыли, удавки её протянулись к заснеженному дому поэта. Резко и неожиданно пять петель. Поэт моргнул, подумал про своё психическое перевозбуждение, в последние дни переросшее в болезнь, где его уже начали страшить белая метель и вьюга. А в глазах промелькнула мысль о поселившихся там чертенятах, подогревающих его израненное последними событиями воображение.

«Они посчитали меня недостойным быть с ними...» И тут в воспалённом от тревог и молчаливого ожидания мозгу, как вспышки яркого, невыносимого для человеческого глаза света, пронеслись выдуманные залпы картечи.

Ночью его нашли в кресле. Он сжался и, казалось, обезумел - уже не предчувствовал, знал: всё решено. Как будто испустил всю боль, а она не уходила. Как куль, опустив руки, наконец-то понял, что не так нужно решать многострадальные проблемы России. Не кровью братьев, отцов, дедов и прадедов.

Есть решение - «поэт обладает непобедимым оружием. Словом. И пока его дело благое, это слово никогда не потеряет своё значение и место в этом мире».
В сердце каждого уважающего себя россиянина есть свой Пушкин - как частица русского культурного наследия.

В моём многоквартирном сердце-доме на первом этаже есть прекрасный кабинет девятнадцатого века. Почти пустой. Я как экскурсовод поведу вас сразу же сюда, мой сердечный друг. Цените, я открыла эти двери, чтобы показать вам самое сокровенное, что есть у меня как у писателя. Кабинет, где творит мой Пушкин.
Он здесь не живёт, да и навещает меня не часто. Но я рада, если вдруг он будто случайно нагрянет в эту полупустую комнату со столом, стулом и пером. Ах да, ещё есть кресло, где порой сижу я, внимая его мыслям, а иногда, совсем-совсем нечасто, сидит он. Задумавшись, едва касаясь пальцами подбородка, слушает мои идеи, порой запрокидывая голову назад в смехе, или наклоняет её, пытаясь разглядеть сумбурно сказанные мною слова в моих глазах.

Мой Пушкин уже седой. Но всё-таки ветреный, непостоянный. Бывает, даже забежит в комнату, что несвойственно его возрасту. Возрасту моего Пушкина. Забежит, кинет на стул свой сюртук и сядет в кресло, уже за секунду изменившийся и возмужавший. Глянет на меня:
- Ну что, тёзка, как без меня?

Никак. Всегда с тобой. Перечитывала недавно «Евгения Онегина».
Беру сюртук и вешаю на крюк, откуда-то появившийся на стене. Сама сажусь напротив на стул.
- И что действительно что-то новое увидела?
Не новое увидела, а прочувствовала. Как будто память чистым листом, а на неё под копирку Онегина записываю чернилами, чтобы навек. А раньше кое-где черкала мягким карандашом, так всё поистёрлось и забылось.
- Ишь! Забылось...
Стыдно. Чувствую, хочет сесть за стол и творить. Ухожу, значит, разговорами сегодня наша встреча не начнётся и не закончится. А после таких немногословных пересечений на столе нахожу листок с одной надписью: «Обидно». И хочется попросить прощения за недоученность, за забывчивость, за свою отчуждённость, которая была когда-то к его творчеству.
А потом, когда хочу ему это сказать, лишь отмахивается.

- На всём учимся. Исправляться главное успевай.
А иногда сижу в книгах. Перелистываю стихотворения Александра Сергеевича. И вот после чтения, вечером, то ли степенным, то ли размашистым шагом идёт ко мне автор. Вот тогда получаются беседы. Сердечные. В такие дни и комната ярче, и кресло мягче, и Александр Сергеевич добрее. Склонит седую голову, задумается о своём, а сам говорит. Или смотрит мне в глаза и ждёт, когда я говорить буду.

- Ты вот иногда не думаешь, о чём говоришь, - особенность русская. А когда продумываешь каждое слово, то будто к идеалу речь приближаешь. Но рассказы твои всё равно куцые из-за этого идеала. Не спорю, ты их выносить должна, родить. Но не притесать, не притянуть, не через себя, а сквозь. А мысли в них есть, умные мысли.
Сидим. За полночь. Метель за окном бьётся, изнывает, стонет.

Встанет Александр Сергеевич возле окна и, скрестив руки, скажет:
- Я так часто стоял. Зимой, в основном к вечеру. Тоже метель, но не та же. Вот смотрю - и воспоминания в каждом завихрении, а бывает, разыграется воображение и выдаёт что-нибудь удивительное... А иногда страшное. И не белое, а кроваво-красное. И вспышки. И пять петель…