Статьи, эссе, рецензии, интервью, дневниковые записи («конспекты мыслей») собираются здесь в целый Русский Космос с его духом и телом, грехом и искуплением, смирением и титанизмом. Героями дилогии стали настоящие пассионарии: от Державина и Крылова, Пушкина и Лермонтова, Блока и Гумилёва, Цветаевой и Есенина до Шукшина и Рубцова, Глазкова и Новеллы Матвеевой, Друниной и Старшинова, Юрия Кузнецова и Александра Башлачёва. А также «иноземцы», бесконечно близкие нам по духу: Ли Бо и Ду Фу, Паскаль и Шопенгауэр. В то же время инородные тела в виде гребенщиковых, шендеровичей и генисов, пытающихся вторгнуться в русский космос, гнусавя буддистские мантры и брызжа либеральным ядом, оказываются публично разоблачёнными «голыми королями».

Г. Красников убеждает в том, что несгибаемой осью, духовным стержнем русского мира стала поэзия, благодаря чему он разрастается до целой Вселенной, ведь «у поэзии, как и у Вечности, нет периферии, нет края». Как мощные атланты, держат поэты этот мир, связывая эпохи и пространства, отчего «новым поколениям открываются, <…> «надтексты», некие невидимые верхние этажи произведений, вертикаль, <…> соединяющая автора и читателя с б о л ь ш и м временем, с вечностью».
 
Самозаклание
Красной линией через новую книгу Геннадия Красникова проходит ключевая антиномия русской жизни, выражающаяся, с одной стороны, словами Блока: «Пушкина убила не пуля Дантеса, а нехватка воздуха», а с другой – словами Чехова: «В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно», что, например, определило судьбу Есенина.

Вот так и живём на двух полюсах, где кто-то голодает без творческого кислорода, воздуха свободы, а кто-то, перенасытившись, выпив жизнь до самого донышка, надрывается и в одночасье сгорает. Но и те и другие совершенно осознанно, всё предвидя и предчувствуя, идут на самозаклание, потому что «ответственность за произнесённое слово есть ответственность за бытие». В этой гонке по вертикали невозможно ни снизить скорость, ни остановиться – движение будет продолжаться, покуда не сгорит мотор или не закончится топливо. И тогда поэзия осознаётся как «смертельная попытка поймать неуловимое», а поэты уподобляются «телескопам», потому что «приближают к нам звёзды».

Не случайно в названиях двух книг Г. Красникова звучит слово «роковое», но, думаю, понимать его следует не в нашем теперешнем значении как нечто «трагическое», а скорее в античном смысле как нечто «неминуемое», «неотвратимое», изначально предначертанное роком, Богом.

Путь из русского Гефсиманского сада ведёт только на русскую Голгофу и не имеет окольных тропок и отступных маршрутов: «либо ты сораспинаешься со Спасителем, с Родиной, со страдающим народом, либо – распинаешь, предаёшь с толпой». И пусть всем им, не изменившим своему крестному пути, пронёсшим до конца «любовь к родному пепелищу», «пухом будет русская речь».
 
Глокализация
Но могли ли мы представить, что святая «любовь к отеческим гробам» однажды превратится в «пляски на отеческих гробах», которые мы даже не будем осознавать как «пляски смерти», поминальный плач по самим себе? Это, собственно, то, что академик И.Р. Шафаревич назвал «предательством всех жертв истории». Как дикарей бусами, нас пытаются подкупить пресловутой глобализацией, по существу своему представляющей не ансамбль культур, а прокрустово ложе, отсекающее всё лишнее. Ведь даже когда создаётся искусственный язык, за основу берётся один из конкретных естественных языков, а некоторые иноязычные корни примыкают лишь периферийно. Уже вполне ощутимой, осязаемой и зримой становится ужасная перспектива стать «макдональдсоцентричной» культурой, когда, по мысли Натальи Нарочницкой, в мировом музее на самобытность нам будет отведён лишь скромный уголок с расшитым рушничком. А между тем «у нас один Большой театр – по возрасту едва ли не ровесник всей хвалёной Америке».

Но как часто бывает в таких случаях, потомки Даллеса поспешили ретироваться и занять выжидательную позицию, говоря, дескать, вы нас не так поняли, всё не так «глобально», как вам показалось. И теперь уже вместо глобализации нам предлагают некую «глокализацию» (Роланд Робертсон). Суть этой терминологической шарады (глобализация + локализация) состоит в том, что глобализация отдаётся на откуп исключительно экономике, массовой культуре и культуре повседневности, а всё то, что составляет самобытность культуры, – это уже процесс локализации.

Казалось бы, всё складно. Но, во-первых, массовая культура предварительно вытеснила культуру подлинную на периферию. Чтение классики, посещение театров и выставок для нас перестаёт быть естественной духовной потребностью и становится лишь уделом профессионалов. Во-вторых, основательно подорван главный ретранслятор культуры – образование: ЕГЭ и переход на болонскую систему выполнили свою диверсионную миссию. В-третьих, если кому-то всеобщее поглощение кока-колы, гамбургеров и чипсов кажется вполне безобидным, то Геннадий Красников очень явственно показал, к чему приводит подобная бацилла глобализации. Из интервью с фронтовиком Константином Ваншенкиным мы узнаём, что памятник русскому солдату Алёше в Болгарии было решено перевоплотить либо в бутылку кока-колы, либо в памятник «народному освободителю» Джохару Дудаеву.
Примеры подобных переоценок ценностей, метаморфоз, культурного «мутагенеза» (Л.Н. Гумилёв) встречаются теперь и у нас. Чего стоят только надписи на стёклах «мерседесов» и BMW: «Спасибо деду за Победу!». Сложно вообразить себе большее кощунство и хамово глумление, ставшее запоздалым вступлением в ряды власовцев и бандеровцев. Не меньше пугает, что сегодня приходится тратить неимоверные силы на убеждение студентов в разрушительности гей-парадов и недопустимости случайных связей.

Это состояние современного общества Г. Красников охарактеризовал как «Колера Морбус». Холера, которая была занесена «ветром беспамятства» и которой мы заразились, утратив исторический иммунитет, подорвав духовную генетику. И теперь нам предстоит выход из мёртвой точки, где библейская параллель очевидна: «В отличие от Лотовой жены мы превращаемся в соляной столп как раз оттого, что не оглядываемся назад, и, значит, стоим бесчувственными истуканами посреди превращаемой в Содом и Гоморру страны».
 
Печалемор
Это аморфное состояние/стояние в мёртвой точке Дмитрий Демушкин (при всей своей неоднозначности и опальности) ёмко охарактеризовал как «печалемор» - «особая форма психофизиологического геноцида русского народа, выраженного в отсутствии надежды на лучшее будущее, даже при наличии миски, до краёв наполненной похлёбкой». И это ещё страшнее голодомора: ведь вроде бы и есть на столе чечевичная похлёбка, но горька и отвратна она, потому что досталась ценой проданного первородства, да и стол уже не «один и прадеду и внуку». Морит печаль от «наступающей на мир каиновой пустоты, пожирающей не только наших безвинных детей, но и их будущее».

Причину подобного тупика Г. Красников видит в следующем: «России всегда, а в наше время как никогда прежде, недоставало и недостаёт философии счастья, радости, философии мужественного, трезвого взгляда на обстоятельства, воли к ежедневной победе, чтобы мы надеялись не на «авось», а на собственные силы, на осознанную целеустремлённость к светлой стороне жизни».

Пассионарно обескровленные в современности, испытавшие «мировой кризис человеческой личности», мы должны сделать духовный рывок с опорой на культурный опыт: через философию «униженных и оскорблённых» к отваге гумилёвского конквистадора, через галерею лишних и маленьких людей к «странным людям» Платонова с федоровской «философией общего дела» - осуществить «в минуты роковые» «роковую зацепку за жизнь».
 
«Мы не каемся – гордимся!»
«…душевное равновесие в обществе бывает тогда, когда люди без отвращения и презрения могут смотреть на прошлое своей страны и без чёрных предчувствий в будущее…» - такова формула душевного здоровья, выведенная Г. Красниковым.

Слишком часто в последнее время весь мир спекулирует на покаянной природе русской души: «в нашей литературе, как и во всём русском искусстве, как и в нашей жизни, – всегда как бы два главных героя: чувство вины и чувство обиды». Л.И. Бородин, восстанавливая историческую правду и разводя такие явления, как фашизм и сталинизм, между которыми сегодня активно ставят знак равенства, задался новым проклятым вопросом - «Кому каяться?». Своеобразным ответом на поставленный вопрос может стать лозунг одной из нынешних организаций молодых патриотов: «Мы не каемся – гордимся!».

Действительно, на кого возложена спасительная миссия, если для них родина – Пентагон и Лас-Вегас, а для нас - Михайловское и Аксаково, Брестская крепость и дом Павлова; если в нашем понимании Родина – «это судьба, а не правовое поле и не географическое пространство», а «чувство Родины» - «это как для блудного сына последний голос совести, спасительный краешек света, за который может ухватиться гибнущий человек»? Если для них язык – средство латания дыр между молчанием и жестикуляцией, то для нас – «вторая купель после крещения». И только мы так поэтически можем самоидентифицироваться через язык, так глубоко метафизически определить себя: «мы – пушкиноязычная нация, и нас нельзя, невозможно завоевать изнутри, пока в живых будет хотя бы один человек, говорящий на языке Пушкина».

В очередной раз убеждаешься в том, как прав был архиепископ Илларион (Троицкий), ещё в начале ХХ века говоривший, что западный путь – это прогресс, ведущий к неминуемому самоуничтожению, русский же путь – это преображение, конечная цель которого - «всеобщее единение в Боге».
 
Хлеб, топор и книга
Так символично, в духе Метерлинка, можно определить три вектора, три пути человечества, уже ходившего в разные периоды истории каждой из этих троп. Обозначенные пути так или иначе осмысливаются в книге Г. Красникова, благо, что ещё есть время осмыслить, пока витязь, стоящий на распутье с завязанными глазами, не сделал последний шаг в пропасть или не ступил на выжженную землю. «Во все эпохи людям казалось, что они живут при последнем акте трагедии истории человечества» - в этом основной нерв книги, экзистенция XXI века.

Путь хлеба, пожалуй, самый привлекательный, соблазнительный. Но не «хлеба нашего насущного», не хлеба, ставшего воплощением праведного труда, а хлеба, который оказался рядом со зрелищем, которым не насыщаются, а прельщаются. Сладкий кусок тех, о ком можно сказать «живущих по земным законам небо не интересует».
Путь топора, но опять-таки не трудового и ремесленного, каким строят дом; не топор Ноя, возведшего ковчег спасения, не топор Робинзона Крузо, превозмогшего стихию, а топор Раскольникова, направленный лезвием в сторону бьющего. Так, «вызывающий обвал сам оказывается погребённым под грудой сорвавшихся камней…». История не раз учила нас, что «В России сначала восстают на царя, потом на Бога, потом на самих себя – и так до полного освобождения в самоуничтожении».

Путь книги – единственный истинно русский путь. Книга сосредоточивает в себе всё: веру («Сегодня русского человека в его непрерывном, целостном виде и образе единственно хранят ещё только Православная Церковь, наше монашество и священство»); историю, когда «средь бурь гражданских и тревоги» необходимо возобновить прерванную летопись, «срастись с отсечённым телом святой Руси», обрести новых Несторов земли русской; творчество – богоугодное и боговдохновенное, не с постмодернистским пустословием, а с глубоким, вдумчивым средневековым молчанием: «Мы… живём в эпоху эпического молчания, в которой… вызревает новая большая литература».

«…живём и пишем в ожидании Серафима» - такими словами заканчивается книга Геннадия Красникова, и появляется надежда, что шестикрылый архангел однажды перенесёт нас через пропасть, остудит горящую землю, развеет дым и туман, вложит живое Слово в наши «замершие уста», даст покой и покров усталым, заплутавшим «в минуты роковые» душам.