Ему нужно кино, ему хватает кино.
Есть унизительное слово – «совок». Им дразнили людей «раньшего времени» и всю советскую цивилизацию, пребывавшую в праведном аскетизме. Но сегодня же ясно, что «советский человек» – это герой, исполин. Да, он жил без изысков, но его аскетизм был продиктован мыслью о будущих поколениях. Он ради них воевал, погибал, вкалывал, ради них затягивал пояс. Он позволить себе ничего не решался. И услышал «благодарственное словцо», когда пал, надорвавшись. Кто сегодня произносит слово «совок»? Только циничная тварь. Или «клипок», чей мозг заполнен фрагментами «стрелялок» и «трахалок».

Как же произошло, что кино, всегда пробуждавшее веру в человека и создавшее столько шедевров, стало множить «клипков»? Что и когда в нём проснулось? И куда оно поволокло человечество?

Укрощение
Кино – величайшее из искусств. Но что его таким сделало? Его сделал таким восходящий поток истории. Его вознесла культура, её огромные достижения. Кинематограф развивали все виды искусств. Но более других его развивала литература. Книга вырывала кино из пошлости. Она его окрыляла и убеждала набирать высоту. Она побуждала к мысли, глубине и серьёзности. Она научила кино говорить. Она соединила его с философией. Это было великое наставничество.
Кино стало любимым дитя культуры, буквально стоящим на плечах гигантов. Без этих гигантов, без высокой ностальгии оно стоит немногого. Чем кино было вначале? Чем оно родилось? Зверьком оно родилось.

Дикость свою кино обнаружило сразу. Сначала на экране приехал поезд, а потом разделись аппетитные барышни и начался восхитительный мордобой. Кино привлекало зрителя не просто живыми картинками. Там были картинки вполне экстремальные. Публика, погружённая в декаданс, жаждала запретных плодов, тупой развлекухи, и кино показало всё.
В Штатах власть и элита надели на зверя стальной ошейник и посадили его на цепь. Там на нового врага общества сразу двинулись «легионы благопристойности». Они в считаные годы превратили тигрёнка в киску.

В Европе столь жёстких рамок для кино создано не было. Там регулятором выступила культура. Закон запрещал порнографию, пропаганду насилия, но не мешал творческим изыскам. Кино, развивавшегося в рамках культуры, никто не боялся. Там полагали, что культура неизбежно введёт его в берега. В Америке невозможно было снять «Андалузского пса». Общественный комитет цензуры даже не стал бы править фильм с помощью ножниц. Он бы просто постановил сжечь негатив, а потом линчевал автора. Бунюэля бы не повесили. Его бы спокойно, как бешеную собаку, пристрелил нанятый киллер.

В США культура регулятором быть не могла. Америка была пристанищем нищего иммигранта, который не очень хорошо понимал, что такое мораль, но осознавал, что такое дубина. Здесь регулятором мог быть только закон. Или суд джентльменов.

Американское кино было загнано в клетку не сразу. Какое-то время ему удалось погулять. Бизнес-элиту составляли в основном англосаксы, которые презирали кино как развлечение для плебеев и не желали с ним связываться. И в этом была некая странность. Англосаксонский технический гений создал кинетоскоп и кинетофон, а кино счёл пошлостью. Элита поздно осознала его как вид искусства и политический инструмент. Кино остро заинтересовало еврейских лавочников, которые его и продвинули, поначалу не особо считаясь с моральными нормами. Но когда посыпались протесты общественности, евреи своими руками бросились усмирять дикаря. Они сами призвали цензоров, заявив: «Ребята, приходите и говорите, что здесь не так. Мы не только не против, мы всю эту работу готовы оплачивать!»

Еврейское сознание влюблено в иерархию. Ему нужен папа, с которым ты будешь вести диалог. Может, даже за спиной показывать рожки. Но при этом всегда знать, что папа есть папа. Он наделён правом карать, потому что он этот мир создал. А США создала англосаксонская элита. Кроваво, беспощадно, с метафизической убеждённостью в своей правоте. Есть удивительный фильм, указывающий на эту элитную черту, – осознание государства высшей ценностью и служение ему, воспринимаемое как великое дело. Это картина Роберта Де Ниро «Ложное искушение». «У итальянцев есть большие семьи и наша церковь, – говорит бандит высокопоставленному разведчику. – У ирландцев – их родина. У евреев – их традиции… А что есть у вас?» Ответ звучит, словно выстрел: «У нас есть Соединённые Штаты. И вы здесь проездом».

С 20-х годов цензоры сидят в Голливуде на должностях. Американское кино аккордно оплачивает их праведный труд. С цензорами не спорят. В редчайших случаях за разрешением конфликтной ситуации главы кинокомпаний обращаются в «ЦК» – на Уолл-стрит. Сверху спускается решение, и вопрос закрывается.

Кино выполняет все указания власти. Оно полностью встраивается в американскую жизнь: разгоняет депрессию, развлекает, вселяет надежду, предлагает образец гражданского поведения. Никакие фривольности не возможны. Цензоры решают, сколько пуговиц может быть расстёгнуто на платье Скарлетт О’Хара. Окрылённый режиссёр хотел бы расстегнуть пять, а ему говорят, что и трёх многовато.

Ровно то же происходит во вражеском стане – кинематографе СССР.
Здесь революционный закон сразу и всецело берёт на себя функции регулятора. Культура им быть не может. Старая культурная традиция – под большим подозрением и проходит тест на благонадёжность. Новой, советской культуры ещё просто не существует. Её предстоит создавать, и кинематографу здесь отводится решающее значение. Ленин бросает фразу: «Пока народ безграмотен, для нас важнейшим из искусств является кино». Советское кино создаётся как факел просвещения и воспитания нового человека. Оно не просто подцензурно. Оно подчас бежит впереди паровоза: энтузиазм людей искусства чрезвычайно велик. Они – коммунисты, они верят в прекрасное будущее и его приближают. Советское кино обличает всё чуждое, показывает пример, развлекает, проповедует и распахивает горизонты. Оно излучает святость.

Сходство кино США и СССР подчас поражает исследователя. Там всюду аналоги: похожие лица, характеры, назидательность, стиль. Это кино, которому веришь, которому хочется верить, потому что в нём есть энергия, свет и торжество справедливости. Оптимизм даже не выглядит притянутым за уши. Это идёт от сердца, от переизбытка веры и чувств.
Оба кинематографа развиваются в жёстких моральных рамках. Они ревностно служат государству. Когда начинается война, они геройски сражаются за американскую и советскую родину. При этом государство ни на мгновение не ослабляет контроля. Что такое 1947 год, когда из Голливуда вышвырнули тысячи человек? Это масштабное репрессивное действие по очищению кино от «чуждого элемента» – коммунистов и им сочувствующих. Про советское кино и говорить нечего. Там «чуждому элементу» просто не давали житья. К цензуре прибавлялись партийные ячейки, которые боролись с «буржуазным влиянием», понимая под ним даже апатию и аморалку.

И американское, и советское кино до краёв наполнено хилиазмом. На экране идёт борьба за земной рай. Там изобличают подлецов и вредителей. Почти каждый фильм завершается мощным аккордом, возвещающим о том, что счастье уже совсем близко.

И американское кино, и советское выводят на экран идеального гражданина. Они создают образ, который входит в сознание и остаётся в нём как великий пример. Таков «Шейн», таков «Коммунист». Это потрясающе похожие фильмы. Они убеждают: если есть такие, как Шейн, как «товарищ Василий», страна дотянется до самых высоких звёзд. И это фильмы конца великой эпохи праведного кино. Они её закрывают.

Освобождение
Ослабление цензуры в американском и советском кинематографе происходит синхронно – в середине 50-х годов. А оформляется эта «оттепель» просто пугающе одновременно, словно в результате секретного договора. В 1956 году утрачивает силу закона «Кодекс Хейса», стерегущий мораль, а КПСС развенчивает «культ личности», осуждая «идеологический догматизм и начётничество».

Кино сверхдержав впервые выходит за рамки. Оно ведёт себя очень робко, с оглядкой на дубину, которая лежит в стороне. Кино начинает вглядываться в человека, в его частную жизнь. Этот взгляд исполнен симпатии, сострадания и надежды. И американское, и советское кино воодушевляются примером Европы, её «неореализмом», её великими драмами маленьких людей.

Кино пока ничего революционного или крамольного не утверждает. Оно просто показывает: человек интересен, даже если он не герой и у него нет великого дела жизни. На эти свежие веяния общество реагирует очень живо. «Марти», фильм о простом бакалейщике, который хочет жениться, бьёт кассовые рекорды в Америке. «Живёт такой парень», фильм о простом шофёре, который хочет жениться, покоряет Советский Союз.

Кино смелеет. Ему уже мало рассказывать о простом человеке, демонстрируя его понятность и чистоту. Оно идёт дальше – вглядывается глубже, пристрастнее. И вдруг с экрана начинает веять устрашающей безысходностью. «Последний киносеанс» смело обнажает не только прелести Сибилл Шепард. Он так же смело обнажает пустоту жизни маленьких и хороших людей. «Долгая счастливая жизнь» показывает маленького и хорошего советского человека, позорно бегущего от любви и просто не способного к счастью. Тоска и одиночество – вот удел человеческий, кричат эти фильмы.

Удивительно, но в Советском Союзе новое веяние распространяется быстрее, чем в Штатах. Другое дело, что здесь этот разбег пресекают. «Оттепель» быстро заканчивается, и цензура решительно восстаёт против «буржуазных тенденций» в кино. Она заявляет: нашим людям это не надо! Почему она так говорит, понятно. В условиях, когда красная метафизика уничтожена, чёрную остаётся только запрещать. А то, что кино дрейфует в сторону чёрной метафизики, очевидно. Оно утверждает: человек неизменен и плох. Отсюда один шаг до вывода, что мир вообще пошл и мерзок. Этот шаг почти сразу и делается. Картина «Короткие встречи» рисует советский мир исполненным бесконечной скуки и фальши, где всё мертво, всё низко и где просто не хочется жить. И показывает героя, глядящего на всё это с гордым презрением и уходящего в чистую, безлюдную глушь.

Советское кино мягко откатывает назад. Государство возвращает себе роль поводыря. Это, конечно, уже не тот поводырь, что был раньше. С ним можно играть. Его можно даже обманывать, как делают многие. Но для иного художника даже такой диктат неприемлем. Несвобода, невозможность снимать «своё кино» и кричать «горькую правду» о человеке оборачиваются трагедией. Геннадий Шпаликов впадает в депрессию и убивает себя. Его предсмертное «Не покорюсь!» говорит о том, что он не приемлет никакой лакировки. Он хочет ехать дорогой, которую выбрал, а туда не пускают. Там - «кирпич». Автора любят, жалеют, готовы включать в другие проекты, но он не желает другого. В этом смысле трагедия Шпаликова – это трагедия человека, который не понимает себя, своей ностальгии и совершенно запутался. Это трагедия художника, который оседлал чёрного коня, летящего к краю бездны. Кира Муратова прекращает снимать. Её интересуют смерть, распад и невроз на почве старения. В «Долгих проводах» она проводит слишком очевидную параллель между стареющей страной и стареющей женщиной, и поэтому фильм запрещают. Как и Шпаликов, Муратова не желает иного. Правда, в отличие от бунтующего и гибнущего поэта она всё трезво осознаёт: свои цели, методы, способ взлёта. В период новой «оттепели-перестройки» она оседлает лошадку и прокатится с ветерком. Мы увидим навязчивую демонстрацию неприязни к миру и человеку. А творческий союз с Ренатой Литвиновой приобретёт очевидно некрофильский характер.

Итак, в Советском Союзе кино возвращено в берега. А в США оно прорывает плотину. Под флагом «независимого производства» создаётся просто киноканализация. И нет причин, чтобы её не создать. «Кодекс Хейса» уже отменён судом. Цензура по моральным соображениям признана незаконной. Её заменила лукавая «система классификаций». Эта система позволяет всё, что угодно. Она позволяет создавать кино для скотов. И дело не только в том, что отныне никто не одёрнет. Дело в другом – заложен философский фундамент. Почему не создать киноканализацию, если определено: человек прост, человек пуст, человек низок? Такому нужно и соответствующее кино.

И начинается. На новой стезе кино разворачивается с упоением. «Глубокая глотка» триумфально шествует по Америке, запреты только подстёгивают интерес. Она открывает эпоху моды на порно. «Техасская резня бензопилой» окрыляет создателей триллеров. Хичкок с его изысканным стилем превращается в старомодного английского дедушку. Теряют голову производители вестернов. Мелодрама становится жанром для недоумков и тонет в слащавости. Отчаянно глупеют комедии. А вот чёрная комедия (что вполне показательно) переживает подъём – стебёт всё, что связано с нормой. Ярчайший пример – «Эльвира, покровительница тьмы», где грудастая оторва, мечтающая о Лас-Вегасе, представлена образцом искренности и жизнелюбия, а все моралисты оказываются колдунами и изуверами.
Кино словно вспоминает себя – то время, когда было свободным и не гремело унизительной цепью. С каждым годом в нём пробуждается всё больше звериного. Ему хочется быть ещё жёстче, ещё вульгарнее, ещё откровеннее. Оно стремится к реваншу, стремится избавиться от всяких норм, от всего, что ему навязали власть и культура.

Нападение
Американское кино разделяется – на человеческое и дикое. Последнее тоже делится – согласно принципу «то, что разделило, разделится и само». Дикое кино делится на маргинальное и элитарное.

Человеческое кино идёт рука об руку с высокой литературой. Оно превозносит Книгу, вдохновляется ею. Оно наполнено книжным дыханием. Оно культивирует киноязык. Оно по-книжному, убедительно рисует характеры, объясняет мотивы, создаёт фон. Оно обнажает сердца и заглядывает в души. Оно создаёт кинороманы. Такое кино интересует проявление человечности в катастрофических обстоятельствах. Его влекут сложные судьбы и поразительные поступки. Оно заряжено гуманизмом и не расстаётся с надеждой. Даже если герой проиграл, как в «Погоне», или погиб, как в «Днях жатвы», в памяти зрителя остаются его глаза, его драма.

Дикое кино клепает экстремальное зрелище. Маргинальное – просто потакает ублюдкам. А элитарное занято делом более тонким. Оно испепеляет надежду. Оно рисует богооставленный мир, где всякий героизм бесполезен. В этом его экстаз.

При каждом удобном случае дикое кино кусает культуру. Оно тиражирует неслучайные образы – людей искусства, которые оказываются маньяками. Это кино настаивает: культура никого не делает лучше. Она лишь удовлетворяет некую эстетическую потребность. Правда заключается в том, что человек – это зверь и он останется зверем, сколько его ни причёсывай. Культуру пинают как маргинальные триллеры, так и яйцеголовый «Заводной апельсин».

В американском кино начинается необъявленная война. Одно кино культивирует подлинность, другое его уничтожает. Одно пребывает в рамках, другое все мыслимые рамки ломает. Одно славит героев, другое – антигероев. Одно пробуждает мысль, другое усыпляет сознание. Одно хочет сохранить человечество Цивилизацией Книги, познающей, запоминающей, мыслящей, другое стремится превратить его в Цивилизацию Фильма, Цивилизацию Зрелища, Цивилизацию Нового Колизея, где глазеют и работают челюстями.

Дикое намного активнее и изощрённее человеческого. Оно перевозбуждено. Чувство ущербности наполняет его агрессией. Оно насмехается, извращает и оперирует симулякрами. Это кино объявляет о своём праве на фальшь и любуется собой, своей выдумкой, своей эпатажностью и своим пристрастием к «чтиву». В наши дни всё это ярчайшим образом отражает творчество Роберта Родригеса и Квентина Тарантино. Сегодня у дикого американского кино эти лица. Это гении своего ремесла. Другие просто берут пример.
Родригес молотит одно и то же. С Тарантино немного сложнее. У него был период распутья, когда он решал: остаться в американской традиции или глумиться над ней? Он выбрал второе. «Убить Билла» – это уже откровенный постмодернистский плакат. «Бесславные ублюдки» – пошлый китч на тему войны и трагедии, пережитой человечеством. А проектом «стилизации под семидесятые» Тарантино просто объявил себя начальником американской кинопомойки. Сегодня это режиссёр, который тащит нас в прокуренный кинозал прошлого, где лакают пиво и мастурбируют.

Поразительно, но именно такое кино оказывает влияние на Западную Европу и на Россию. Не человеческое, а дикое становится здесь образцом творчества.
Европейское кино теряет лицо, и это худшее, что происходит с кинематографом. Зрителю уже просто не оставляют выбора.

Европейское кино всегда было великой альтернативой. Не столь мощное, как кино США, оно несопоставимо с ним по высоте взлёта. Особая ценность этого кино была в том, что оно развивалось в условиях максимальной свободы. Власть не маячила за плечами режиссёра с дубиной. На «маэстро» не давил и продюсер. Часто это были просто единомышленники. Такого не было больше нигде.

Европейское кино – плоть от плоти культуры. Это кино Цивилизации Книги, ориентированное на терпеливого зрителя, на человека читающего. Именно поэтому оно никогда не боялось книжности – длинных планов, монологов, размеренного монтажа, оглавления. Оно даже стыдилось излишней киношности, всех этих монтажных банальностей и пустых эффектов, пускаемых в ход, когда сказать нечего. Мы помним настоящие гимны Книге в картинах Франсуа Трюффо. Мы помним огромный страх за Книгу – антиутопию «451 градус по Фаренгейту», рисующую мрачное безкнижное будущее.

Сегодня эта инаковость стремительно изживается, европейское кино не просто американизируется, оно чисто по-американски дичает. Конечно, есть братья Дарден и их камерные творения, этот жемчуг без оправ и цепочек, есть великий Сабо, красочный Альмодовар и ещё многие. Но погоду в европейском кино делают не они, а конвейерная продукция с клеймом Люка Бессона, с её парадом технологий, зрелищностью и безумием монтажа.

Раньше европейцы хотя бы дичали по-своему. Такое кино, как «Ночной портье», «В.Р. Мистерия организма», «Аморальные истории», «Идиоты», отражало здешнюю элитарную кинодикость. Оно оправдывало фашизм, изображало человека похотливым животным, показывало сексуальное безумие прошлого, потешалось над христианством и коммунизмом, кричало о праве личности выпасть из рамок, но делало это в своей особой манере. И раньше в Европе не было собственной киноканализации. Она появилась недавно. «Евротрэш», похоже, великое кино и приканчивает.

Ну а русское кино сделалось чисто провинциальным. Выкупавшись в грязи в 90-е годы, оно радостно одичало и сегодня просто дуреет в своём слепом подражательстве. Великое советское кино не стало его фундаментом. Оно ушло в историю, вместе с советской цивилизацией, которая, конечно же, была Цивилизацией Книги, и сегодня даже неясно, можем ли мы считаться её наследниками. Наше кино однозначно указывает, что русским наследством стали продукты американской киноканализации.

Если взглянуть на премьеры последних лет, видно, что дикое кино наступает. Оно доминирует всюду, где нет железной руки и несильны религиозные догмы. Культура сама с ролью регулятора не справляется. По ней же лупят не только с киноэкрана. Её уже полвека с возрастающим упоением насилуют телевидение, глянец, таблоиды и бульварное чтиво. Культура в глухой обороне и постепенно перемещается в катакомбы. Пустеют музеи, выставки, концертные залы и книжные магазины. Всему этому современное человечество говорит: «До свидания!» И спешит в кинозал в надежде на зрелище.

Дикое кино давно добралось до высоких бюджетов и суперзвёзд. Сегодня с ним никто не воюет. Его даже порицать не положено. Концепция постмодернистского общества не предполагает войны и нравоучительства. Она предполагает мирное сосуществование и сонную толерантность. Все сидят рядом и улыбаются: люди и звери мира кино. Одни лица мелькают и в подлинной драме, и в безумной пародии. Одни руки ваяют и то, и другое.

Дикий кинематограф всё ласковее заглядывает в лица убийц и садистов, славит мошенников, населяет экран упырями, льёт на него вишнёвый сок с кетчупом, пародирует драму и воспитывает новые вкусы и философию. Он усерден. Он пыхтит и старается: с метафизической убеждённостью создаёт нового человека, «клипка», и новый мир, освобождённый от культурных оков, – Цивилизацию Фильма.
«ЛГ»