С юных лет и по сей день Т.В. Баскова занимается литературным творчеством, пишет стихи, рассказы, очерки. Она ветеран областного литобъединения им. В.И. Даля. Печаталась в сборниках «Они прилетят», «Утро Победы», в трёхтомнике «Внуки вещего Бояна», в альманахе «Гостиный Двор», в журнале «Дон». Автор двух сборников стихов и прозы. Член Союза писателей России.

7 сентября у Тамары Васильевны юбилей. Ей исполнится 75 лет.
Областное литобъединение им. В.И. Даля, редакция газеты «Вечерний Оренбург» поздравляют своего постоянного автора, неоднократного лауреата конкурсов им. С.Т. Аксакова и «Мой город любимый» с праздником и желают автору новых свершений и скорейшего выхода её нового сборника, рассказ из которого предлагаем нашим читателям.

Осторожно – злая собака!
Дорога в частный сектор, что на окраине города, хорошо им знакома. Пётр с Ниной ходят по ней с тех пор, как свекровь сменила однокомнатную в девятиэтажке на домик с приусадебным участком. Сами Пётр с Ниной живут в двухкомнатной «хрущёвке» в нескольких кварталах от центра города с двумя сыновьями — сорванцами Мишкой и Алёшкой, теперь уже школьниками младших классов, которые всё лето, считай, пропадают у бабушки.

Ходят не для того только, чтобы проведать мать, но и поработать на приусадебном участке, который и овощами кормит, и ягодой подслащивает. Ходят по выходным в основном, и в разное время, как придётся: поутру, а то и по вечерней поре, в тихие безветренные часы, весной и жарким летом — почаще, пореже — в осеннее ненастье, в снежное круговертье зимы.

Сегодня они идут после немалого перерыва: затемпературили, загрипповали мальчишки-сорванцы. «Всю зиму не болели, а весной — на тебе...» — сокрушалась Нина.
Утро сегодня чистое, безоблачное. Солнце припекает так, что и в кофточке жарко, и Нина расстегнула верхнюю пуговицу. Тёплый ветер иногда шумно теребит молодую листву деревьев, взбивает лёгкую пыль на дороге. И ей даже кажется, что она слышит некий тонкий струнчатый звон... да-да, это от солнца. Оно уже не утреннее, оно слепит, давит на глаза, заставляя прищуриваться. Кажется, что солнечные лучи льются с неба сплошным потоком, заливая дома, дорогу, деревья, ужимая тени до самых коротких, жиденьких остатков.
Мишка с Алёшкой убежали вперёд. Нина идёт рядом с мужем, слегка наклонив голову, в хорошем настроении от погожего дня, от умиротворяющей тишины окраины. Свернули в свой переулок, и он встретил их привычной молчаливостью узких тусклых окон одноэтажной застройки барачного вида.

Напротив бараков — избёнка-развалюха с обшарпанными стенами и покосившимися окнами, с трухлявым забором и высоким тополем за ним, верхушка которого уходит в самое небо. Когда в июне от него летит пух, то вся земля в переулке от него белая, словно первый снежок выпал, а в затишках даже сугробцы накапливаются — рыхлые, лёгкие. Везде он, этот пух: в воздухе парит, нежно щекочет лицо, липнет к одежде, к чему ни попало. А на скамейке, когда-то сколоченной на скорую руку, с ранней весны и до глубокой осени, считай, почти всегда сидит старушка в белом платочке, фланелевом халате и стоптанных башмаках — Ксения Родионовна по имени-отчеству, как узналось давно. И рядом с ней иногда — Степанида Степановна, соседка из барака напротив, в стёганке-безрукавке, глубоких галошах, примерно того же возраста, что и подруга её.

Пётр с Ниной каждый раз по дороге домой останавливались, угощали старушек ягодой, ранними огурцами и помидорами.
— А я вам кваску охолонила домашнего, — улыбнётся, бывало, обрадованно Ксения Родионовна. — Сама сварганила из чёрного хлебушка. Выстоянный, ядрёный квасок-то. Небось, умаялись вы. По себе знаю, — она смотрит на свои морщинистые руки. — Бывалоча, шалёмки похлебаю — и снова роблю, и так-то к вечеру ухандокаюсь, что ни рукой, ни ногой не пошевелить... — И махнёт в сторону заросшего ныне огорода, потухшими глазами оглядит его, словно примериваясь опять к той, прошедшей уже заботе - работе, ко всей-то нелёгкой жизни своей. — Всё для ребятишек старалась, да и потом, когда поженились сынки. Кака-никака, а подмога к столу им: и картошечка, и овощь всяка, и ягодка... всё на базар не идти. С работы-то прибежишь — да к земле опять... она-то, матушка, ждать не любит. Уж сколько раз перебрала её руками вот этими, что и сама не упомню. И огород был — в глаза людям не стыдно глядеть...

— А где сейчас сыновья? — спросила как-то Нина, ещё в первые встречи.
- Сынок младшой погиб, машина сбила, царствие ему небесное... — Ксения Родионовна скорбно перекрестилась, устремив выцветшие глаза в небеса. — И детушки как-то не завелись у него. А старший-то в городу живёт, как и вы. Начальник он у меня, большой. Слава-те, Господи, уж как хорошо живёт-то! Уж хорошо, ничего не скажешь: и женат, и сын с дочкой у него растут. Жинка справна — как, скажи, артистка, бела да пригожа. И квартира — дай бог, в дверях запутаешься... Не-е, он меня не бросает. Ну, занятой, конечно, не вот дождёшься, но без гостинца не приезжает, и холодильник вот свой привёз, и диван. Да куда мне его, говорю, не пройдёшь с ним... нет, привёз. Поздныши они у меня были, сыночки, а мужик-то нас рано бросил, запропал где-то отец. Вот одна и тянула, выучила... Нет, не бросает сынок, что уж грешить. Как-нибудь проживу. Тяжалей было, а жили же.
Идёт сегодня Нина, радуется ранней весне, солнцу. И вдруг её будто током дёрнуло, остановило: постой, мы туда ли?

— Господи, — даже испугалась она, огляделась, я уж думала, обмишурились мы, не в тот переулок… А где избёнка-то бабушкина?   
Да нет, вон они, бараки, целёхоньки стоят, и при нынешней власти людям из них ввек не выбраться. Но и домишки Ксении Родионовны, и тополя не было... От волнения у Нины щёки запылали жарким румянцем, глаза горячечно заблестели. На месте жилья и заброшенного огорода старушки был большой, да нет, с непривычки огромный для глаз пустырь, выровненный под бульдозер, с зубчатыми следами гусениц и колёс. С опущенными уголками губ, как всегда бывает, когда её кто-то обидит, стояла и смотрела на раскатанную землю, на кучку не вывезенного ещё мусора с обломками закопчённого печного кирпича.

Пётр с не меньшим недоумением смотрел на пустырь новоявленный, потом оглянулся на неё и заметил, как на переносье её новые морщинки сложились, горестные, а глаза сухие стали, воспалённые. Невысокий, худощаво-подобранный, деловой всегда, он не стал особо раздумывать теперь, потянул за руку её:
— Что ж поделаешь... видно, переехала бабуля наша. Да и пора, рухлядь был, а не дом. Пошли!

Нина резко выдернула руку, расстроенная:
— Да обожди ты! — И утишила голос почти до шёпота. — Куда переехала — вот вопрос. Не дай бог, если... Ну, где может быть Ксения Родионовна? Ну, конечно, сын забрал... — И посмотрела в сторону бараков. — Может, Степанида Степановна знает. Да вон же, во дворике она...

Они подошли к штакетнику, а им навстречу, еле передвигая ноги в шерстяных носках и резиновых галошах, Степанида Степановна шла. Приблизилась, заглянула в глаза Нины:
- Што, на пустошь глядите? И я вот который день гляжу да плакаю... Приболела малость, два дня лежала, хорошо хоть хлебушка запасец был. А тут машины да трактор — день-деньской гудуть зачем-то, а мне и невдомёк глянуть-то, да и немочь заела... А на третий либо день слышу: сусед дрова пилит пилой своей моторной. И что это он взялся, думаю, в мае-то. Ну, дак вышла, наконец, как ноги держать стали. И в толк никак не возьму: нету никакого суседа во дворе… - С морщинистого, в мелкую сетку лица на них поглядывали подслеповатые, со страдальческой грустью глаза. - Ну, думаю, показалось. И опять эта пила. Я на улицу глядь — а дома-то и нету... Што за страсть, думаю, неуж заслепла совсем? Пойду-кось ближе гляну... И пра, избёнки нет, и тополь спиленный на земле валяется, а какой-то детина пилой этой орудует... рослый такой, тёмного волосу голова-то, и рожу вот таку нажевал. Я к нему: это что ж, говорю, вы понаделали-то? А подруга моя где... куда свет Родионовну дели? - А это, говорит, ты у хозяина спрашивай, а я тут нанятый...
— У сына, то есть? — переспросила Нина, покачала головой жалеючи. — А как мы к ней за столько лет привыкли-то... И что ж?

— Дак что ж... Мне до хозяина, говорю, не дойти. Выходит, к себе взял, сын-то? Он и признался. В доме престарелых уже, говорит, твоя подружка. Прямым ходом, дескать, сын её отправил, два чемодана собрал — и в иномарку... Так-то вот с вашим братом, старичьём. Я так и охнула...
Чуть не охнула и Нина:

— Да как же это так... родную мать?!
Пётр только головой покрутил. Степанида Степановна, словно впервые видя, настороженно-сосредоточенным взглядом обвела их, сказала:
Да вот так... Нету нынче веры людям, нету. А всё потому, что о душе своей забыли, не думают, что отвечать за неё придётся. Ну, вы-то, гляжу, свою не бросите, не из тех. — И покачала горестно головой. — А каково мне без подруженции будет, ить столько лет улицу вместе караулили, хлебушком-солью делились...
— И где ж этот дом... ну, престарелых? — подавленно спросила Нина. — Как ездят туда?

— Да это-то недалеко, в Семёновке. Меня уж сватала туда родня... полбарака-то мои всё им покоя не дают, — слабо усмехнулась старуха. — Нет, говорю, раноть мне туда. Буду тут доскребать жизнь, пока хожу. А того лучше, сказала им, вперёд ногами отсюдова, чем в Семёновку...
— Съезжу, — твёрдо проговорила Нина.

- И верно, дочка, съезди... мне-то уж как теперь? Калош своих толком не вижу. А сына её не однова видала — большой, сынок-то. Напитала. Редко хоть, а приезжал. Ну, печенек там, колбасы мягкой, чего- нито ещё привезёт, пять минут посидит и — некогда, мать, люди меня ждут, дела!.. Люди его ждут... а тут што, прогоняют?! — Степанида Степановна сгорбилась, склонила серое морщинистое лицо, поднесла к глазам скомканный платок. — Жалко Ксеню, каково ей будет там, в доме этом. Не мёд там, говорят, ох не мёд! — Помолчала немного, потом подняла лицо, скупо улыбнулась. — Простите старую за ради бога, расстроила и вас, и себя. А сынок этот её не пропадёт, этот сумеет волка за ухо поймать. Начальник большой, и всяко говорят про него... нет, не буду говорить, грех на душу брать. Бог и ему судья, и нам тоже.
— Съезжу, — ещё раз сказала Нина.

А весна брала своё, вишня цвела, рдели в цветнике любимые Ниной тюльпаны, вскопанная земля парила, ждала рук и души, и надо было продолжать дело жизни, тебе назначенное. Но всё помнилась избёнка, какой уж не было, и старушка, в вечном ожидании перед ней сидящая... Нина теперь и свекровку свою, Анну Семёновну, словно другими глазами видела, понимать стала, почему с такой, хоть и сдержанной, радостью суетится она с каждым их приходом, почему внучат от себя отпускать не хочет, как ни хлопотно с ними, непоседами... Нет, не надо бы человеку в одиночку жить, не по-людски это.

Утром в очередной субботний выходной, едва войдя в переулок, Пётр толкнул жену в бок, показал глазами:
— Нет, ты глянь-ка...
На месте избёнки появились штабеля дорогостоящих ныне строительных материалов: железобетонные блоки и плиты перекрытия, двутавровые балки, связки металлических уголков разных размеров, аккуратно сложенный силикатный и отделочный кирпич. Стоял уже и строительный вагончик с крылечком, обшитый железом, с большим висячим замком, и всё это окружал высокий забор из свежих досок, немного не догороженный ещё со стороны проезжей части. Рабочих наёмных пока не видно было, а на длинной цепи скакала, завидев их, прохожих, здоровенная овчарка, от злобы даже не лая — хрипя.

— Сразу понятно было, для чего снёс — для коттеджа. Теперь и мать не мешает, вон как развернулся...
— Всё-всё, — не столько мужу, сколько себе сказала с досадой и неловкостью она. — На вторник отгул в больнице возьму, съезжу...
Работали допоздна и потому заночевать решили, благо и ребятишки тут, помогают как могут.
— Да ты бы присела хоть, — не раз уже говорила свекровь, как-то сконфуженно улыбалась. — Отдохни чуток, Нин, разогни спину-то.
— Вечером отдохнём.

Дневная усталость природы здесь, на окраине, сказывалась глубокой тишиной, дремотным покоем, разливалась тёплыми сумерками, дышащими густым настоем цветущих яблонь и сирени. А поутру Нина любила ходить босыми ногами по бодряще-холодной, сизой от росы мураве на заднем дворе.
— Да это-то не работа — милое дело в земле покопаться. А вот в реанимации у нас, — жаловалась она свекрови, — там на самом деле тяжело. Не знаю, как сказать... душа устаёт. Чуть не с того света людей вытаскивать, слушать стоны «тяжёлых», раны перевязывать глубокие, родственникам о смерти сообщать... Не-ет, я тут не работаю — отдыхаю.
Возвращаясь на следующий день домой, в свою квартирку, они увидели, что на стройплощадке новой вовсю кипит работа, снуют люди, разгружая в распахнутых воротах грузовик, рычит и вскидывает когтистую загребущую лапу экскаватор, а забор уже достроен, и на нём малярной кистью написано суриком: «Осторожно — злая собака!»
— Да уж злая, — качнул головой муж, — ничего не скажешь...

А перед глазами Нины почему-то возник этот уже отстроенный богатый, как расписной сундук, коттедж, каких множество сейчас и в самом городе, и вокруг него, на ворованное отгрохано, сытое, самодовольное лицо хозяина, комнаты, уставленные дорогими гарнитурами, набитые заграничным барахлом... А напротив вот они, бараки пятидесятых ещё годов, и ей представилась вся убогая обстановка в комнатушке той же Степаниды Степановны — как-то зашли они к ней однажды. Сидит, наверное, сейчас старушка, в пригородном совхозе отмантулившая сорок с лишним лет, сидит тихонько, облокотившись на простенький стол, сколоченный когда-то мужем, давно умершим, и думает чем? Чутко прислушивается к торжествующим киваньям экскаватора на улице и думает о том, должно быть, как до пенсии жалкой дотянуть, да и уж больше ничего не ждёт от жизни, кроме смерти...
А не придётся ли и нам так? С такими сынками во власти и при деньгах — придётся...

Во вторник, собрав немудрёный гостинчик, с пригородного вокзала добралась на автобусе до Семёновки.
В приёмном отделении дома престарелых на вопрос её молоденькая медсестричка полистала журнал, недоумённо подняла выщипанные бровки:
— Фамилии не знаете, значит? Ксения Родионовна, говорите... так-та-ак... Да нет у нас такой старушенции. Не поступала такая.
Позвали врача, на приёме работающего, молодого тоже, и тот недовольно пожал плечами:
— Если не значится в списках — значит, и нет такой… С неделю назад, говорите? Постойте, а не та ли. — И другой журнал достал с полки, открыл. — Ну да... Вдовкина. Так мы её и оформить не успели.

— Как это — не успели?
— Да вот так... Кто её привёз — сын, кажется?
— Да нет, я вспомнила: шофёр сына. Он и документы на неё привёз, сдал.
— Ах, да. И только уехал, как она это... померла. Инфаркт заурядный. Как раньше говорили, разрыв сердца...
К осени двухэтажный с башенками, с полуподвалом и гаражом в придачу особняк был построен. И, видно, хватало у хозяина недоброжелателей: однажды, идя с остановки к свекрови, Нина с мужем увидели, что в надпись на заборе кто-то знающий, через «птичку», внёс аэрозольной ярко-красной краской из баллончика поправку: «Осторожно, Вдовкин — злая собака!»

«И это — всё?! — думала мучительно как-то она. — Это всё, что мы можем сказать и сделать?..»
Но уже на возврате домой, в центр города, они обнаружили, что вся надпись жирно замазана всё тем же суриком. А через неделю увидели, что деревянный забор уже снесён, а на его месте возведён другой, высоченный, капитальный, из оцинкованного гофрированного металла. Гляделось новое строение тут отчуждённо, конечно, но ничего особенного в нём уже не было: особняк как особняк, каких много теперь везде, каждый со своей историей.