Они, увы, не всегда приятные. Иной раз знакомые пытаются его «подколоть»: «Евлампич, сознайся, ты ведь на войне-то не был? Поди, с бабами в тылу за стогом отсиделся? Тебе ж девяносто два, а ты - кровь с молоком!». В доказательство своего боевого прошлого Василий Евлампиевич мог бы предъявить медали «За освобождение Берлина», «За взятие Варшавы», орден Великой Отечественной войны, удостоверение красноармейца, водительские права, полученные в 1946 году… в Берлине, и целый багаж воспоминаний - горьких, страшных и по-своему весёлых. Как-никак за плечами – Ржев, Смоленск, Литва, Польша, Берлин… Но делать этого не станет, только отшутится. Он из тех советских рядовых, что наматывали портянки, едва сняв лапти, – простых и по-деревенски душевных, весёлых, но далёких от фанфаронства... Такие ребята уходили на фронт миллионами. Возвращались – тысячами. Остались – разрозненные единицы…

Берёзовый крест
«Эй, пастушок, коровий душок! Айда с нами!» – дразнили шестнадцатилетнего Васю девчонки в далёкой довоенной деревне Кудровке. Он родился в большой крестьянской семье, где воспитывались девять детей, а работать пришлось с десяти лет: пасти скот, заготавливать сено, трудиться на колхозных полях… В двадцать два года «пастушок» Василий ушёл на фронт вслед за двумя старшими братьями. Направили его связистом прямо под Ржев.

- Там впервые видел Жукова в двух шагах от себя, как сейчас вас вижу. С виду совершенно обычный, среднего роста, хромовые сапоги, фуражка… Даже знаков отличия не было. Выстроились перед ним красавцы в папахах - генералы, майоры, полковники, а он их матом кроет: «Вы чего, к тёще в гости приехали – костры жжёте?! Сейчас же наступление!». Там же впервые увидел немецкое кладбище. Поначалу всё не мог понять: где убитые немцы? А они своих солдат успевали хоронить, да ещё так аккуратно! Каждый труп вместе с документами заворачивали в толь, столбик на могиле ставили. И «контрольный» крест – берёзовый - стоял у них на кладбище, общий для всех. Найдя кусок «погребального» толя в блиндаже, Василий соорудил себе из него плащ-палатку… Вообще с обмундированием на фронте было, мягко говоря, туговато. По крайней мере, 420-я рота Головяшкина внешне сильно отличалась от эпического образа советских воинов в кино. За неимением сапог (свои прохудились быстро, а кем-то от щедрот пожалованные английские сапоги оказались безбожно малы) наш связист зимой и летом носил валенки. Шапку потерял в одном из боёв, осенью пришлось всю зиму ходить в одном подшлемнике.
- Ты ж пастух, должен быть закалённым! - подначивали его товарищи.

- Я не пастух, я гуртоправ. Правитель гуртов, стало быть, - с шутливым достоинством отвечал Головяшкин.
Винтовки у связиста поначалу тоже не было. Потом подобрал немецкую трофейную, которая стреляла в буквальном смысле через раз. Потом нашёл более исправную, а ту так и оставил на земле… Ох, и распекало же Василия начальство: «Ты, такой-сякой, зачем оружие врагу под ноги бросаешь?!» - «Да зачем врагу такая рухлядь?»
С провизией было ещё хуже.

- Как-то стояли в ополчении несколько месяцев, съели всю траву вокруг лагеря, - вспоминает Василий Евлампиевич. – Палую лошадь съели до кишок… Потом поступила продпомощь: каждому из роты досталось по маленькой булочке. Я решил свою приберечь до утра и спрятал в ранец. А ночью её кто-то «свистнул»… Командир со мной поделился маленьким кусочком. Но когда пришло время выдвигаться, я в пути от голода упал… Очнулся – никого. И пошевелиться сил нет. Все ушли вперёд, ждать не стали. Лишь через несколько часов пришла ко мне пигалица-санитарка и потащила в госпиталь. Падала несколько раз со мной по дороге, плакала, но тащила…

Это был единственный раз, когда наш земляк лежал в санчасти. Сотни раз под обстрелом прокладывал и чинил кабели (после войны он получит благодарственное письмо с подписью Сталина «За хорошую связь»), но ни разу не был ранен. Чем безмерно удивлял сотоварищей. А ему даже и страшно не было. Выходец из православной крестьянской семьи, Василий Головяшкин верил в Бога и на фронте молился чуть ли не каждый день. Вера грела и спасала! По сей день портреты Сталина и Жукова на стене в его комнате соседствуют с образом Казанской Божией Матери.

«Я не знал, что люди так могут…»
Живая и яркая память Головяшкина запечатлела немало отвратительных фрагментов из тех времён. Не может он забыть, например, наглый смех немецкого героя-пулемётчика, кавалера трёх Железных крестов, взятого в плен под Ржевом. Оказался он… русским.

- Изменник не изменник, мне-то что! Покурить-то дайте! - издевался перебежчик. – Пока Гитлера не убьёте, Ржев не отдадим!
Или брошенная немцами литовская деревушка. Едва вступили в неё - пить захотелось страшно! Василий выудил из ближайшего колодца ведро воды, а в нём… мёртвый младенец.
- Оглянулись вокруг – в каждом дворе цветёт сирень. Красота! А под сиренью – трупы хозяев... Я зашёл в одну избу, так там хозяйка с дочерью лежат в постели. Подхожу и спрашиваю: «Вы чего не встаёте?» Одеяло сдёрнул – а они штыками исколоты… - Василий Евлампиевич закрывает лицо рукой. Плечи старого солдата трясутся… Но самое страшное – то, что скрывалось за глумливой надписью «Добро пожаловать!» на воротах польского концлагеря Майданек. Живой скелет, встретивший нашего земляка на входе в один из бараков… Ворохи белой человеческой золы в метр высотой («Этот пепел немцы продавали банками, по 25 марок за каждую. Поляки покупали, чтобы похоронить»)… Общая могила, где тысячи трупов были едва присыпаны землёй – слоем толщиной меньше чем в полметра, и на этой земле росла тощенькая капуста - на корм узникам… Толстый налёт чего-то чёрного и маслянистого в дымоходах («подумалось: смола, потом понял, что это вытопленный человеческий жир»)… Евреев не хоронили вовсе – трупы бросали в ближайший овраг на корм стервятникам. Останки сгребали бульдозером…

- Я и не знал, что люди так могут… - коротко говорит Василий Евлампиевич. – Видел в те дни казнь начальников лагеря и ничуть не пожалел. На виселице они болтались недели две.

Едут, едут по Берлину…
Долгие месяцы после увиденного Головяшкин не мог есть и спать нормально: в горле стоял ком, а перед глазами – убитые дети. Как-то за обедом оренбуржец в сердцах сказал товарищу: «Как до Берлина дойдём, всех там перестреляю!». Эту браваду услышал командир: «Головяшкин, ну-ка повтори, что ты сейчас брякнул? Не дай Бог, кого в Берлине пальцем тронешь, мигом под трибунал пойдёшь. И это всех касается! Никому не позволю позорить честь советского солдата!». Так и получилось. Русские «вандалы» в Берлине вели себя большей частью цивилизованно – вопреки сегодняшней антисоветской пропаганде и тогдашней нацистской пропаганде, приобретшей в последние дни карикатурную форму: «Придут «иваны», чёрные, страшные, будут на спине вырезать звёзды!..» Мести жаждали все, и у многих победителей, конечно, чесались руки отомстить за родных и друзей и без того запуганным местным жителям. Но дисциплина на этот счёт была суровая: маршал Рокоссовский издал указ, по которому мародёрам и насильникам грозил военный трибунал или немедленный расстрел. Как-то на мосту через реку Шпрее Василию Головяшкину встретились два берлинских подростка. Издали завидев страшного «ивана», парнишки, не сговариваясь… сиганули в воду. «Да погодите, убьётесь!» - только и успел крикнуть им вслед оренбуржец.

- Но случалось, что наши девчата немецких ополченок со злости лупили по спине прикладами, - качает головой ветеран. - Вот до чего война может довести женщину!

«Будённый» из Подмаячного
С войны наш герой вернулся в 1946 году. В 1945-м попросился было с новобранцами в Японию, но после короткой подготовки услышал: «Головяшкин, так ты, оказывается, воевал! Тебе медалей мало что ли?»

Вот и поехал в родное Оренбуржье строить мирную жизнь. И построил – в буквальном смысле. В Подмаячном посёлке собственными руками возвёл дом, привёл в него любимую женщину – труженицу тыла, трактористку Елену Георгиевну… Полвека они прожили вместе, вырастили двух сыновей и пятерых внуков. Но трёх правнуков Головяшкин сегодня, увы, нянчит в одиночку… Кстати, трудовой стаж у Василия Евлампиевича ещё солиднее, чем «семейный». В общей сложности – шестьдесят лет! Тридцать пять из них работал слесарем-доводчиком на станкозаводе, был шофёром, трудился в колхозе… Ему всегда сопутствовала завидная любовь к жизни, добродушие и бодрость. По сей день он держится «орлом» и выглядит фактурно: высокий, статный, румяный, с окладистыми усами, за которые друзья зовут его то Якубовичем, то Будённым. А частушки и лиричные песни под любимую балалайку, которой тоже вскоре исполнится полвека, – привычное дело в его доме и дворе.

- Как-нибудь нахалом доживу до ста лет! - весело грозится Василий Евлампиевич. И мы искренне желаем, чтобы он осуществил свою «угрозу».