В библиотеках области состоялись презентации сборника и встречи читателей с его авторами. Книга вскоре стала библиографической редкостью.

Сейчас составитель сборника – поэтесса Алла Кириллова - подготовила его второе, расширенное издание. Читатели откроют для себя новые оренбургские имена и перечитают полюбившихся Елену Трапезникову, Надежду Кондакову, Аллу Кириллову, Татьяну Белозёрову, Владу Абаимову, Варвару Заблицкую, Евдокию Ескину.

Представляем читателям «Вечёрки» стихи Надежды Кондаковой из будущего сборника.

Надежда Кондакова
Из цикла «Синий дом»

***
Я гуляла в этих травах,
Целовала губы эти,
Я тогда имела право
Быть счастливою на свете.

Быть единственной. О Боже!
Ничего не ждать взамен
И не чувствовать всей кожей
Неизбежных перемен.
 
Синий дом
Почти что на краю оврага
есть синий обветшалый дом.
Но мы не сделаем ни шага,
чтоб снова очутиться в нем.

Пускай в малине одичавшей
гудят огрузлые шмели.
Но я молюсь, чтоб эту чашу
повторно мимо пронесли.

И ты молись, чтоб всё пропало,
рассыпалось до мелких снов,
чтобы на паперти вокзала
нам не хватило нужных слов.

Чтоб было глупо всё, как было,
и, не растрачивая пыл,
чтоб я всю жизнь тебя любила,
чтоб ты всю жизнь меня любил.
 
 
 * * *
Зеленоваты без претензий,
почти уже в осеннем гриме,
ажурные шары гортензий –
гидрангий, как сказали б в Риме –
не нашем нынешнем, а Древнем,
и также древности подобны,
пристанционные деревни
микроскопически подробны:
заборы, мостики, перила,
старуха в пёстром «адидасе»,
и всё, что не было и было
в каком-нибудь девятом классе.
Мы сами выбрали разлуку,
чтоб к прошлому казаться ближе,
и если ты протянешь руку,
я, может быть, её увижу.
Из этой электрички шумной,
из нашей жизни безутешной,
из юности её безумной,
её гортензии нездешней…
* * *

В разорённой снегами Тавриде,
в оголённой осенним огнём,
ты по мне тосковал, как Овидий,
никогда не слыхавши о нём.

Буду помнить до самого гроба,
Как почти опереточно я,
всё ждала тебя, впрямь Пенелопа,
только, правда, жена не твоя.

Ах, зачем же ты полночью летней,
искупавшись в холодной реке,
прикоснулся к тринадцатилетней
в детских цыпках дрожащей руке…
 

***
Я знаю, скажут обо мне:
Лукавая жена.
Но кто бы знал,
Что лишь во сне
Тебе я неверна.
Что лишь во сне есть дом и сад –
Будь проклят этот сон! –
Уже пятнадцать лет назад
И тысячу времён.
А тот один, кто виноват,–
Один, один, один –
Уже пятнадцать лет подряд
Здоров и невредим.
Читает книги, пьёт вино,
Не верит даже в ад,
Но по ночам идёт за мной
Пятнадцать лет подряд.
Неважно где, неважно как –
Я чую трепет рук,
Я вижу тень, я слышу шаг –
И просыпаюсь вдруг…
Будь проклят день и проклят час –
Кощея злая мгла,
Когда соединила нас
Смертельная игла:
Игла в яйце,
Яйцо в утице,
Ну а я в венце –
На распутьице.


Браки свершаются на небесах
Ты муж на небесах мне…
что – земное?!
Оно пройдёт, растаяв без следа,
как испокон веков в пыли и зное
бесследно исчезали города.
Всё станет глиной – штампы и бумаги,
завистливые злые языки,
Истлеют даже розы… Но во прахе
потомок мой увидит тень руки,
дарившей их, твоей руки, любимый.
И, может быть, беседуя со мной,
он вдруг поймёт, что жизнь проходит мимо,
сквозь бездну лет – увидит лето Крыма
и повторит мой страшный путь земной...


* * *
Если разлюбишь меня – скажи.
Горькая правда сильнее лжи.
Издавна наш говорит народ:
ложка сухая рот дерёт.
Сухо во рту от глухой тоски –
на расстоянье одной руки,
как в аду – на расстоянье огня,
в котором тебе гореть без меня.
Если разлюбишь – не говори,
я пойму по платку зари,
по его почерневшей кайме
пойму, что не вернёшься ко мне.
Черным узлом завяжу концы,
слёзы – доносчики, а не гонцы.
Я не пошлю их в далёкий путь,
а заточу их в темницу-грудь,
в сердце сошлю, где черным-черно.
Пусть разорвётся от слёз оно! –
страшно сказать… Но страшнее тьма –
если тебя разлюблю сама.


***
Любовь – это двадцать лет разлуки,
Это тысяча лет такого огня,
когда руки не помнят, что они – руки,
и не видят глаза среди бела дня.
Есть горы вокруг, но нет преграды,
моря – но и они не страшны.
И нет ничего на земле – и не надо! –
в час стыдящейся себя тишины,
в час ночного, бушующего прибоя,
когда на волну идёт волна,
и двое не помнят, что они двое –
дыханье одно и плоть одна.
… Пусть глаза мне замажут золотом мёда,
пусть славушка прилипнет сильней репья, –
я возьмусь за любую чёрную работу,
любую муку перемучаю я.
Муку перемелю, полы перемою,
в ушко пролезу почти без труда,
потому что я знаю,
что это такое –
быть в разлуке.
И уже навсегда…
 

***
А собственно, что же такое разлука?
Мы не были даже знакомы и дня,
но кто-то нас отнял уже друг без друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ты помнишь, как счастьем дышала округа,
как тело хотело огня и огня?!
Но не было нас и тогда друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Когда же и впрямь наступила разлука,
то мы и не знали, друг друга виня,
что нет уже тысячу лет друг у друга:
меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ни горе, ни счастье уже не пугают,
но мучает голос из крайнего дня:
– Зачем отнимают, зачем отнимают
меня у тебя и тебя у меня?..


***
Всё пропадёт: и молодость, и сила,
не одного сводящая с ума.
Покинут все меня. Не ты ли, милый,
средь первых будешь?..
Да и я сама
уйду от вас. Снега моей державы,
моих степей глухие ковыли
и сильных рек большие переправы
меня спасут от близости земли –
сырой, отверстой, глинистой…
Печалью
нас в этом мире вряд ли удивишь.
…Две девочки – две парки за плечами
прядут, прядут немыслимую тишь.
И им в ответ семь ангелов играют,
и, содрогаясь, слышу я вдали –
моих любимых ангелы сзывают
на Страшный Суд – со всех концов земли.

Письма
Твои письма придут через век,
одолеют пространство земное.
Ты был тихий, как мартовский снег.
Ну а я? Я была молодою.

Я счастливой была на земле,
я несчастной, наверно, казалась.
Твои письма лежат на столе.
Как бесстрашно я к ним прикасалась!

 
* * *
В Москве исчезли площади и скверы,
а вместо них – о чур меня, о чур! –
возвысились нелепые химеры,
пародии былых архитектур.

И там, где мы впервые целовались,
где воздух был от счастья голубой,
дома друг к другу жалобно прижались,
потом исчезли, как и мы с тобой.
 
 * * *
Прошедшее и в горести красиво,
особенно – не ставшее судьбой…
Пытаюсь вспомнить платья, что носила,
когда была любимою тобой.
Одно – в горошек жаркий, а другое –
весёлое и пёстрое, как луг.
А третье платье – было голубое,
конечно, было платье голубое! –
ведь это цвет несчастья и разлук.
 
* * *
Две белые кофточки с юбкою узкой –
что надо ещё мне теперь для души?
Ну, может быть, память с её перегрузкой,
да, может, скамейка, где спят алкаши.

На этой скамейке, о Боже, о Боже,
как долго нам грезился счастья обвал!
Какие жары и морозы по коже
ходили, когда ты меня целовал!

Мы просто расстались. А может, не просто,
а может быть, чья-то слепая рука
водила судьбой, отдирала коросту
с бескостного, злого её языка.

И стало греховным, что было безгрешно.
Но время прошло. И утихла родня.
И вот я стою у скамейки, и нежно
сам пух с тополей облетает меня…

 
* * *
– Любовь моя ушла.
Её вы не видали?

– Она не умерла?
– Я думаю, едва ли.

Я думаю – в углу,
где ёлочка стояла
и тонкую иглу
роняла в одеяло,

ещё остался свет,
ещё остался трепет,
и с зеленью рассвет,
и с просыпаньем лепет.

– Как плохо, что ушла,
рассыпалась, пропала…

– Спасибо, что была!
Спасибо, что сияла!


Из цикла «Медовый дом»

* * *
У розы засохшей на счастье такие права,
которые свежая роза давно позабыла,
такие права, что, возможно, спустя рукава
валять дурака
или брать его с жара и пыла.
Последнее счастье –
какой это праведный сон,
какое свеченье,
какое во сне бормотанье…
О Господи, дай мне поверить,
что нету времён,
что роза не знает
ни вечности,
ни увяданья.


Сюжет
Они знакомы двадцать лет.
Они ещё не знают даже,
что их соединяет свет
им незнакомого пейзажа.

Они приятельствуют, но
в кругу семейном и вне круга
они не знают, что давно
уже прикованы друг к другу.

За то, что он шутить горазд
или она играет в сноба,
Господь, как нищим, им подаст
любви и нежности до гроба.

Медовый дом
Поздней страсти застенчивы тени,
но желаний бесстыден угар –
на земле не случался смиренней
и счастливее этот пожар.

Были юбки разбросаны смело
и цвели на полу, как цветы,
и почти обнажённое тело
не стыдилось своей наготы.
 
И в ночи фиолетово-серой
в деревянно-медовом дому
было больше неверья, чем веры,
что не сгинет, не канет во тьму

эта ночь, этот жар, этот лепет
и короткий, и сбивчивый сон,
этот холод, дошедший, как трепет,
из каких-то библейских времён.

Были жёсткие звёзды неярки
под присмотром невидящих глаз.
И писала нам жизнь без помарки
в первый раз.
 
* * *
Мир – под копирку, завёрнут в копирку,
в памяти – только пустые азы
или уменье тяжёлую дырку
нежно заштопать крылом стрекозы.

Выбор богат, но невыбор – богаче.
Время постыло, но вечность простила
то, что гляжу я влюблённо, незряче
на фронтовое затишье из тыла.
…Мой лебединый, мой сладостный мальчик!
Пусть наше время давно улетело,
я – восьмиклассница, как же иначе
мне объяснить твоё жаркое тело?!
Дело не в том, но не в том и безделье,
Что из былого – могилы и дети
нас окликают, а всё, чем владели,
плавает где-то, почти в Интернете.
Мир не поймал в свои глупые сети,
но и не сдался без боя на милость.
Вот и обуглилось всё, что дымилось,
вот и остались мы вместе на свете.

 
* * *
Ты говоришь: не плачь, ещё не время,
ещё не время, – говоришь, – не плачь…
Но жёлтый лист тебя целует в темя,
целует, как Иуда, как палач.

Раскрыла осень подлые объятья,
и мы одни – среди летящих стрел.
…Я крашу рот и поправляю платье,
чтоб на меня и ты без слёз смотрел.