Он полез куда-то и достал большие, нелепые очки. ЛИМОНОВ. Он посмотрел на меня с надеждой и страхом и вдруг побежал от меня на полусогнутых ногах, и я побежал за ним

Как я встретил Лимонова
Фарид Нагим.
(глазами человека после рабочей смены)

31-го числа, около шести часов вечера, я сдал свою смену. Но спешить мне было некуда. Сестра повела детей в цирк, и сына моего взяла вместе с ними. Она звала и меня, а сын, мол, посидит на коленях. Мне же хотелось, чтобы он сидел просторно, и я сказал, что мне некогда, после представления встречу.

И ещё мне хотелось пойти на Триумфальную площадь, на акцию 31-го числа, тянуло туда. Тем более что эта площадь в двух шагах от моей работы.
Шёл и немного тревожился, а вдруг заберут, вдруг побьют, и живо представлял, как сын ждёт меня после представления, как я прячу побитое лицо. Тревоги добавляло и то, что быстро, почти по-зимнему темнело. Выкурил сигарету.
Это был первый разрешённый митинг. И разрешение это внесло сумятицу в ряды его организаторов.

Сама площадь, пространство вокруг Маяковского было забрано в ограду и какие-то афиши, и митинг проходил на задворках памятника, поэт как бы прикрывал его своей грудью и полой пиджака.
Лимонов заранее заявил, что не пойдёт туда, призвал всех своих сторонников собираться на другой стороне, слева от выхода из метро и выстраиваться вдоль стены, лицом к памятнику.
Все подходы к площади были запружены милицией. Это не то чтобы раздражало, но вызывало недовольство и недоумение. Я спустился в переход и вышел к разрешённому митингу. У ограды толпились любопытствующие, присматривающиеся мужчины. В тиши переулков военные машины и тихие милиционеры в серых бушлатах и шапках с блестящими кокардами. Людей пропускали сквозь рамки металлоискателей. К ним выстраивалась очередь. В глубине приятно светили огни маленькой сцены и скапливались какие-то пожилые люди, как на театральную премьеру. Это показалось мне скучным, и я пошёл между оградами на ту сторону площади к метро. Конечно, мне хотелось увидеть Лимонова. Мне нравились его некоторые книги. Импонировала его активность, запальчивость и мужественность.

Всё ближе колыхались чёрные коралловые рощицы фотоаппаратов и камер, замиравшие и настораживающиеся при малейшем шуме. Было много зевак и просто людей, таких, как я, которые шли по своим делам и с восторгом замерли: «А что это? Что здесь происходит? Ну дайте же, дайте же пройти»? Как всегда, с театральной торжественностью, с неизбывной имперской гордостью сияли огни, большие окна и афиши.
- Проходим! Проходим, не задерживаемся, – с административным, базарно-торговым спокойствием объяснял мегафон. – Граждане, проходим на митинг.

Милиционеры вежливо указывали всем пройти на митинг Алексеевой, в специально отведённое место. Но люди скапливались именно на выходе из метро и в проходе под гигантской колоннадой концертного зала. Зеваки, ждавшие чего-то необычного и захватывающего, мешали пройти тем, кто спешил в театры, кафе, домой и так далее. Тревога исчезла, согрелась и растаяла, осталась радость, как от приближения Нового года. Каких-то особо «несогласных» товарищей или страшных нацболов я не заметил в этой бурлящей, густо перемешивающейся и смещающейся вниз толпе. Меня продавило на ступени и снова вынесло на дорогу, уже за Маяковским.
Воздух всё темнел, поднимался пар, вспыхивающий под светом фар, острее, резче стали звуки. В толпе перед оградой появился маленький мертвенно-бледный человек, и я вздрогнул вначале, а потом понял, что он в резиновой шлем-маске Путина. Он приставал к людям, что-то глухо выкрикивал, но на него не обращали внимания или шарахались от него.

Вдруг что-то сверкнуло во тьме, ярко жахнуло и загремело, будто молотили копытами по сцене. И я увидел двух парней в слепящем огне и дыму фальш-файеров.
- Уберите эту берлинскую стену! Долой! – закричали они детскими голосами.

На них тотчас же накинулись люди в сером, повалили на асфальт, так деревенские мужики валят коней в ветеринарной клинике для укола. И следом жадно, радостно и агрессивно навалила толпа репортёров – засверкали вспышки фотоаппаратов, сухо защёлкали кадры, со всех сторон снимая поваленных парней и лежащих на них мужиков с вздувшимися, красными лицами. А молодой офицерик, придерживая фуражку, затаптывал сноп огня, будто танцуя «казачка». Этот танец, спокойно и обыденно поводя фотоаппаратом, снимала журналистка. Вдруг третий, никем не замеченный парень взметнул вверх листовки, вспоровшие воздух шумом взлетевшей стаи.
В моей душе что-то задрожало, всхлипнуло, мурашки побежали по затылку и онемели ноги от ярости этой битвы, от необычности и вдохновенности момента, от наркоманской сладости и притягательности жутковатого зрелища.
- Ах, молодцы! Так! Молодцы! – с отеческой похвалой и удовольствием крикнул кто-то сбоку от меня.
- Жиды! Жиды! – закричал рядом со мной сморщенный дедок.
Навалила ещё толпа репортёров, полностью перекрыв доступ милиции.
- Свободу! Свободу! – хрипел парень.
И казалось, ему нравится это кричать, и хотя и больно, но приятно, что свалили, что снимают.
- Осторожно! Вы мне технику разобьёте! – грубо оттолкнул молоденького мента толстый оператор в жёлтой куртке со светоотражающими полосами.
- А можете их вот так развернуть! – склонилась женщина к напряжённо дергающимся милиционерам. С её груди, словно тамга, свисал квадратик PRESSA. – Вот так! Спасибо…
Она двигала фотоаппаратом по кривой и дребезжала кадрами, даже не глядя в экранчик, в котором в разных ракурсах мелькали бледные лица поваленных нацболов и красные лица мужиков.
Вдруг грохнуло слева от нас, зажужжало, завизжало. Все журналисты жадной цыплячьей толпой устремились туда, быстро расклевали что-то своими фотоаппаратами, камерами, микрофонами и рванули на другую вспышку, поклевали и замерли, прислушались, присмотрелись и уныло разбрелись.

И в это врёмя донёсся мощный рёв от коллонады концертного зала. Над толпой поднимались плакаты, транспарантики и красиво вспархивали и нервно фыркали листовки. Засверкали фотовспышки, запрыгали куски тел, голов, бледных лиц, флагов. И снова что-то задрожало в душе, но приход был уже слабее. Наверное, там появился Лимонов? Нет, мне не увидеть его ни отсюда, ни вблизи! Жаль! И всё же я ринулся туда.
- Свободу Сергею Мохнаткину! – орали невидимые голоса. – Россия без Путина! Чекисты вон из Кремля!
- Да что же здесь такое! Дайте же пройти, в конце концов! – раздражённо-магазинный женский вскрик.
- Товарищи! Не скапливайтесь! Не задерживайтесь! Пожалуйста, проходите на митинг! – бессильно надрывался мегафон. – Пожалуйста, проходите на митинг!
- Маша! Маша!
Над толпой поднялся дым и в ужасе закричали девушки. Со ступенек соскальзывали и срывались гроздья людей. Вытолкнуло и моё тело. Я отскочил от напирающего вала в сторону. Вдруг прямо на меня, из-под колонн выкатился помятый, испуганный мужчина и бросился к офицеру с рацией.
- Да сделайте же что-нибудь! – потребовал он. – Они же там сами друг друга подавят.
Офицер пожал плечами и покрутил головой: типа, начальник никого трогать не велел, даже нечаянно прикасаться.
Со стороны Театра сатиры, красиво сияя чёрными касками, подтянулись омоновцы, выстроились, словно легионеры, и с бережным упорством оттесняли людей от концертного зала. Но это не давало результата, будто они упирались в резину. Вся масса подалась только тогда, когда стронулся тот особый сгусток толпы с транспарантиком, осеняемый вспышками, криками и гулом, облепленный журналистами. Они сползли и заклубились ровно на проезжей части. Одну ножку транспаранта держал дебелый паренёк, а другую - мужик в одеянии монаха.

- Сва-бо-ду. Сва-бо-ду, – совершенно не напрягаясь, громко выговаривал паренёк, и было ощущение предельно уставшего продавца на рынке. – Кам-ба-ла. Кам-ба-ла.
Снова вспыхнуло над ними деревце из листовок. Защёлкали фотоаппараты.
- Россия без Путина! Россия без Путина! – бешено чернея глазами и дрожа тонкой рукой, вдруг начал скандировать парень рядом с ними. – Долой чекистскую мафию!
Видно было, что он долго собирался с духом, и вот выпалил. Он задыхался, загнанно оглядывался, губы его посинели и тряслись, но его никто не трогал. Ни омоновцы, ни солдаты, ни милиция, ни дружинники, ни деловитые ребята в гражданских одеждах с видом «спецуры». Несколько камер с жаждой нацелились на него, уютно осветили. Он вскинул руку, но свело дыхание, и крик не шёл из горла. И, глупо ухмыльнувшись, он стушевался.
Требовательно, с бюргерской настырной заполошностью голосили авто. Метались милиционеры. Орал мегафон и митингующие, плотный густой шум стоял на площади.
«Да погодите! – вдруг тоже захотелось крикнуть. – Вы же видите, что здесь творится!».
Но никто не хотел ждать и подчиняться, каждый требовал своё, всё крепче запирая проезжую часть.
- Это наш город! Это наш город!
И ОМОН, словно бы услышав общее недоумение, снова начал теснить толпу, валом напирая на неё. Людей несло на ограды и рамки «враждебного» митинга. Передние, которые уже видели, что их сомнёт и покалечит об решётки, заорали и замахали руками. Почти в самый последний момент эти оградки из метро и несчастные рамки расползлись по сторонам, нагромоздились, сгрудились, и одуревшая толпа хлынула на освобождённое пространство. Но навстречу двигалась и всё требовательнее напирала толпа любопытных с разрешённого митинга. Вся эта масса, неподвластная уже самой себе, закрутилась в сером водовороте, размахиваясь всё шире, надавливая на окраинных людей и с ужасающей неотвратностью выдавливая их к гранитному парапету моста, к самому краю над проезжей частью Садового кольца. Я увидел бледные и растерянные лица дружинников. Сомнительной казалась преграда из одинокого автобусика. По-медвежьи ловко ворочая торсом и подныривая, прокатился широкоплечий мент, он зверски разевал рот в брусочек рации, вызывая кого-то. Сбоку зазеленели солдаты в касках и бронежилетах. И вдруг стали выкрикивать что-то стройное, детсадовски слаженное и нестрашное. Но толпа колыхнулась всё же в другом, неопасном направлении. Солдаты приблизились, и я увидел перекошенные каски, пот на лицах мальчишек, у самого крайнего была разбита бровь, кровь запеклась на щеке.
Но тот главный сгусток толпы замер, поколыхался и к моему ужасу вновь повернул на проезжую часть. Идиоты! – разозлился я, а потом понял, что они просто не хотят идти на чужой, разрешённый митинг, у них своя свадьба.
- Путин, лыжи, Магадан! – начал скандировать кто-то сбоку.
Многие засмеялись ироничной складности.

- Путин! Лыжи! Магадан! – радостно подхватили толпы подростков.
- Путин! Лыжи! Магадан! – понеслось над толпой.
А мне это напомнило что-то знакомое, мучительное, нудно крутилось в предлобье, и я вспомнил: «Ленин! Партия! Комсомол!».
Вдруг некая бдительная бабка прямо подо мной что-то нащупала, зацепила ногой, это была плотная чёрная сумка. Она пододвинула её к барьерам с левой стороны и отскочила.
- Там же может быть взрывчатка! – удивилась она и дёрнула за рукав милиционера. – Там взрывчатка!
Тот неохотно нагнулся, посмотрел, подумал и стал медленно вынимать рацию.
- Сапёра! Надо сапёра! – вскрикнул кто-то. – Разойдись!

Близкие к сумке люди охнули и резко подали назад. Маленький всплеск даёт большой круг – люди, окаймлявшие толпу, от этого всплеска валились с ног. Но молодые милиционерики с беспечностью молодости уже вовсю пробовали сумку ботинками… если бы рвануло, то ноги эти искали бы на соседних крышах.

И тут я окончательно осознал, что любой провокатор, выстрелы и настоящие взрывы, крики «убили, гады» или «мочи ментов» мгновенно превратили бы всё это сборище подростков, зевак, стариков, солдатиков и омоновцев, прохожих и прочих в настоящую кровавую баню – только в панике люди бы давили друг друга и сталкивали с моста на проезжую часть Садового.
Я поднял глаза. Спокойная синь неба, жидко разбавленная рекламными огнями. Улетает куда-то надутая целлофанка. Высоко-высоко, за бортиками крыши концертного зала виднелись на треногах фотоаппарат с длинным мощным телевиком и странная камера с собранными вместе тремя объективами. Зловеще чернели две мужские фигуры.

Вдруг, перекрывая все шумы, ожили динамики разрешённого митинга. Я узнал слабый, старчески дребезжащий голос Алексеевой. Она говорила, что они победили, хотя их преследовали, мучили и пытали, что-то ещё. И все ораторы начинали с того, что этот разрешённый митинг есть первая победа над властью, но победа маленькая, её нужно развивать в дальнейшей борьбе. Говорили, что нас нельзя разделить, что даже сейчас мы вместе с теми, кто стоит на той стороне, мы едины. А когда мы едины, то мы непобедимы. Каждый выступающий пытался закрепить в толпе свой лозунг, раскачать её, но слова эти не находили общей поддержки и единения людского не наблюдалось. Того идейного и душевного единения, очень важного для любого скопления людей, где бы они ни собирались – в театре, кинотеатре, на похоронах или на площади.

Публичные крики были такие настойчивые и навязчивые, что в душе, словно бы в отместку, вспыхивали другие слова: ПУ-ТИН – МАЛА-ДЕЦ! ПУ-ТИН – НАШ ГЕРОЙ! ПУ-ТИН – ДА-РА-ГОЙ!
Люди смешивались, объединялись, распадались, вскидывали мобильники и фотоаппараты, но более всего было людей с унылыми, сонными и будто бы разочарованными физиономиями. Они особенно ярко выделялись во время фотовспышек на фоне остальных. Они и растерянные проститутки – накрашенные, голоногие блондинки в шубах, которые в обычные дни подыскивали себе клиентов здесь.
Один из парней, выступавших на разрешённой сцене, под конец начал выкрикивать лозунг на испанском языке, запутался, зажевал язык и быстро перешёл на русский: «Когда мы едины, то мы непобедимы!».
Что-то общее пробежало по толпе и откликнулось на звуки динамиков, когда один из ораторов – женщина с чувством заговорила о трагедии Байкала, о беде Большого Утриша и об уничтожении Химкинского леса. И всё.
Слов, мыслей и наболевших предложений, способных действительно объединить, не прозвучало. Странно, складывалось ощущение, что эти ораторы не платят коммуналку, их не тревожит рост цен на услуги ЖКХ; не покупают продукты в «Пятёрочке», где утром одни цены, а вечером уже другие; не водят детей в детские сады с их ежемесячными поборами; не боятся ВТО и НАТО, ну и так далее. Посыл многих выступавших был недобрый, душа единая, всегда возникающая над головами людей во время массовых собраний, не откликалась и не поддерживала их ни минуты.

Спокойно и вальяжно, как председатель колхоза при обходе овцетоварной фермы, прошествовал омбудсмен Лукин – чиновное, ухоженное лицо. Помелькал в толпе и исчез. Мне показалось, что он грыз семечки.
В окружении из нескольких человек красовался седой одуванчик в красном пуховике – главный редактор «Эха Москвы» Венедиктов. С весёлой иронией он рассказывал и показывал руками, будто омоновцы грубо сдвигали людей: проходите на митинг, пожалуйста, проходите на митинг!

Группа молодых людей и девушек собралась возле холёного и загорелого Немцова, тоже весёлого и ироничного.
- Ну, тридцать первого декабря, конечно, салатик оливье… – доносилось оттуда. – А вот когда я был мэром Нижнего… вы смеяться будете…
Снова задребезжал голосок Алексеевой. С трясущейся, влюблённой интонацией она объявила, что сейчас выступит певица Катя Гордон. Я не слышал о такой певице, я знал, что она красивая девушка, что ругалась с Ксенией Собчак. Бойко зарыжели волосы над сценой. Катя говорила о беспорядках в стране, снова о коррупции, резко обвиняла правительство. В конце своего выступления стала клеймить ментов, и мне было неловко стоять рядом с пожилым офицером, но на усталом его лице не было никакой реакции, привык.
Потом эта девушка заговорила о своей песне, у которой даже большой рейтинг в Интернете. И я вдруг почувствовал, что замёрз и окоченел. Как же она будет петь? Зачем? С фанерной плоскостью задребезжала гитара, потянулся голос. Этот звуковой шнурок безрадостно вился и опадал ей под ноги. И слова были злые и душно-актуальные. У неё не хватило дыхания допеть, и она с отдышкой проговаривала стихи, обращаясь зачем-то к Владимиру Владимировичу и Дмитрию Анатольевичу, ехидно подначивая их, задавая какие-то вопросы. Не верилось, что эта красивая девушка так мощно страдает за судьбы русского народа.
Неподалёку от меня разговорились двое – парень моего возраста и крепенький, современно одетый дед.
- Что Сталин, Сталин? – недоумевал молодой. – У меня два деда репрессированы были. А потом реабилитированы. Вот вам и весь Сталин.
- Ты погоди, – успокаивал дед. – Сталин в тридцать шестом дал такую демократическую конституцию, которой ни у кого в мире не было. А кто твоих дедов репрессировал, ещё посмотреть надо, кто на них доносы писал, сажал и судил, какие Ивановы-Петровы-Сидоровы.
К моему соседу-офицеру приблизился подросток и посмотрел с доверчивой простотой, словно бы на отца.
- А где же Лимонов?! – искренне потребовал он ответа. – Он будет или нет? Вы не знаете?
- Где-где? – проснулся офицер. – Дома, наверно, сидит и по телевизору смотрит на этот дурдом.
Когда замолкал грохот динамиков Алексеевой, был слышен шум у концертного зала и звучали те же самые лозунги. Там всё-таки не спадало напряжение. Мелькали каски. Сверкали вспышки. А здесь люди не знали, к кому приткнуться, кого поругать, чем ещё возмутиться и что бы такое ещё испытать. Хаотично бродили по площади и снимали на видео мобильников милицию, ОМОН и разных крикунов.
- Расступитесь! Расступитесь!

И тут я увидел большие ботинки, прямо на меня таранили длинные подошвы с квадратными мысками. Эти ботинки живо несли четыре офицера милиции, два пожилых дядьки и двое молодых. И когда они пробегали мимо меня, я заметил, что между ними, свесив зад, беспомощно болтается старик. В каком-то ослеплении, со смутной догадкой побежал следом на подрагивающих ногах. Это был он.
- Это же Лимонов! – я не поверил самому себе. Не мог поверить, что – вот так.
«Это же Лимонов! Лимонова несут! – хотелось заорать мне, и душа задрожала от жалости и вдохновенного узнавания. – Отпустите его. Что же вы делаете, мужики?»
Набрал воздуха в лёгкие, что-то всхлипнуло в душе. И только я открыл рот, как они подбежали почти к самой трибуне, сбоку, там, где особенно темно было.
- Ставь! – сказал кто-то из них.

Я так и застыл с открытым ртом. Они опустили его. Старик вскочил, подслеповато встряхнулся, словно петух из мешка. Он был в серой кепке, коричневой кожаной куртке и тёмных вельветовых брюках. Он дергался, всё ещё продолжая вырываться. Но его никто и не держал вовсе. Офицеры ткнули его в землю, мол, вот, здесь выступай, и так же быстро удалились, будто бы ещё за одним. А он пригибался, вздрагивал и озирался загнанно, растерянно.
Нет. Это не он. Старенький. Щуплый. Потерянный.

Он ещё раз «вырвался», отскочил и что-то выкрикнул, что-то тихое, задыхающееся, гневное, типа: сатрапы, или жандармы, или душители свободы, что-то на букву «а», я ослеп и оглох от потрясения. Он и ждал чего-то, и боялся дождаться. Может быть, ждал, что его снова окружит милиция, соратники или телекамеры, хоть кто-то. Но не было никого. Я подбежал почти вплотную к нему и потерянно смотрел прямо в его мягкое, светлое лицо, седые волосы, в его большие и загнанные глаза старика, а он смотрел на меня и моргал, как цыплёнок. Он озирался и шарахался, а его никто не узнавал, не реагировал или не успевал реагировать.
Да это же не он! Мало ли здесь сумасшедших стариков?

Он полез куда-то и достал большие, нелепые очки. ЛИМОНОВ. Он посмотрел на меня с надеждой и страхом и вдруг побежал от меня на полусогнутых ногах, и я побежал за ним на полусогнутых. Спины омоновцев и зевак мешали ему, и он замер в растерянности и снова посмотрел на меня с надеждой, а потом вильнул в другую сторону, и я снова за ним, словно примагниченный.
- Пропустите, пропустите, – тихо и вежливо толкался он.

Этот человек убегал со своего собственного митинга. Когда-то, отняв что-то у своего писательского вдохновения, в неком озарении он придумал всю эту «стратегию 31», выстоял и развил её, увлёк множество людей, а эти «певцы» Алексеевой увели у него созревшие плоды и теперь дребезжат старческими, бесцветными и бессильными голосками со сцены. Мало того что украли любимого ребёнка, так ещё и вынуждают убегать от него, скрываться и стыдиться.
- Мне надо туда! – вдруг сказал он мне и показал в сторону концертного зала, где грозно сияли чёрные каски омоновцев и доносились пустые, досужие и вянущие крики.

Мне так много хотелось сказать ему, но я давился словами, они сжимали лёгкие и клокотали в горле. Вот что я мог бы сказать:
«Эдуард Вениаминович, куда туда?! Вы – мой самый любимый современный писатель были. Я только недавно дошёл до понимания вашего «Эдички», и наконец-то дочитал до конца, и едва над ним не разрыдался. А «Дневник неудачника»! Вы – номер один. Вы – несоветский писатель! Вам преподавать надо с трибун перед студенческими аудиториями, где ваш задыхающийся голос творца усилят микрофоны. Я же боготворю вас только за то, что вы не изменили идеалам юности. А изменили и продались все до единого. А сколько людей пропиарилось за ваш счёт и влилось в ряды истеблишмента».

Через какие-то толстые кабели и чадящий бензоагрегат этот юркий старик пробрался к парапету моста и снова замер.
- Лимонов, нет?! – обалдели парни рядом со мной.
- Вроде он?
- Да нет, ты что?!
- Ну, сними, сними на всякий случай…
«Эдуард Вениаминович, мне и не надо ничего доказывать и оправдываться. Я интуицией автора знаю, что вы неподкупный, что никакой Госдеп вас не купил и никогда не купит. В отличие от многих и многих других. Ведь вы точно такой же бедняк и бедняга, как и я, как и многие потерянные и честные люди вокруг, которые бесконечно уважают вас. Как бы я хотел посидеть с вами, попить чаю и поговорить о литературе и жизни, о несчастной и неблагодарной России».
Он споткнулся о провод, ловко вильнул за ограду, потом за автобус, выскочил из-за него и бросился в толпу. Я потерял его из виду. Меня толкали, разворачивали на месте, влекли то в одну сторону, то в другую.
Лимонов убежал от меня. Убежал в борьбу, соскочил на экраны и снова вырос до небес. Конечно, ему со мной неинтересно, я чувствовал себя усталым, опустошённым стариком.
Молодые люди орали уже всё, что хотели, бродили, где хотели, но никто на них не реагировал. Крики и шатания утомили, любопытство было удовлетворено, а ничего нового не происходило. Вся земля была усыпана листовками и никто их не фотографировал.
И только мегафон привычно и занудно повторял: «Не задерживаемся. Проходим, граждане, проходим».

Митинг завершился. Люди постепенно расходились. И лишь молодёжь, не испытавшая экстремистского оргазма, запала драки и радости погони, не расходилась. Тот вроде бы хаотичный, но на деле продуманный, как троянский конь, сгусток толпы всё колобродил и мешал людям на входе метро и машинам на проезжей части, вяло прорывался на «Тверскую», куда не пускали чёрные каски.
- Митинг закончился! Не задерживаемся. Не мешаем проходу. Пожалуйста, расходимся! – сипел мегафон.

Рядом со мной остановилась замёрзшая, азиатского вида девушка с плакатом. Ручки её покраснели и дрожали, трясся и крупно вздрагивал плакат. На время опуская его, она согревалась и отдыхала. На плакате было: «Сталин не умер, он работает путиным».
Я услышал французскую речь, и тут же эта девочка выпрямилась и ткнула плакатом во французскую камеру. Потом она точно так же выставлялась перед немцами. Потом ещё перед кем-то.
- Слушай, зачем ты это делаешь? Зачем тебе это?
Она посмотрела на меня. Быстро оценила и выставила передо мной демонстративный, окоченевший «фак».
Я вошёл в метро. В вестибюле полно краповых беретов.
- Ну чего вы здесь стоите? – увещевали они стайку девушек. – Вы стоите, другие встанут, третьи набегут…
- Хотим и стоим! Мы – свободные люди!
- Это наш город! Это наш город! – скандировал сгусток толпы на улице. Транспарант разорвался пополам, и теперь я уже не сомневался, что случилось это под напором журналистов, фотографов всех мастей и бешено любопытных людей.
– Это наш город! Это наш город!

Много милиции было и на самой станции. И впервые за несколько лет они меня не раздражали, и не удивляло, что их так много. Конечно, есть злые, зажравшиеся менты, меня самого и мою сестру много раз задерживали за отсутствие регистрации и обирали, но с этими вот ребятами тянуло пообщаться, сказать что-нибудь доброе и шутливое. Честное слово – все на этом митинге веселились, выискивали кадры, испытывали острые ощущения, выплёскивали негативные эмоции и утоляли жадное любопытство, а они трудились в поте лица, напрягались и спасали глупых людей. Ей богу, так и хотелось сказать им: «Спасибо, ребята. Вы вели себя очень корректно. Вас провоцировали, но вы не поддались. Славу богу, что вас не подставили, и всё прошло хорошо, никто не пострадал».
В странном оцепенении доехал до «Тверской». Стоял, вспоминая Лимонова, и всё пожимал плечами от удивления. Пошёл было в одну сторону, потом в другую. И вдруг вспомнил про сына и поехал его встречать – представление в цирке подходило к концу.