Михаил Кильдяшов
Владу Абаимову язык не поворачивается назвать поэтессой. О таких, как она, принято говорить исключительно ПОЭТ. И дело не в том, что стихи её зачастую по-мужски напористы, динамичны, неженственно жёстки, а в умении определять контекст эпохи и бытийные горизонты, в раннем осознании того, что «поэт в России больше, чем поэт», в способности становиться голосом целого поколения.
Представители этого поколения только-только входят в жизнь, набирают силу, у них ещё нет университетских дипломов, но есть «мои университеты»: они, как Маугли XXI века, «…учились любить у домашних собак, Ненавидеть - у псов дворовых», но, несмотря на свою живучесть и цепкость, уже понесли первые потери:
Ленточка в девичьей косе
Стала лентою на венке
………………………
…Настя. 1994–2009.
В такое не хочется верить.
Это не «дети каменных джунглей», не «генералы песчаных карьеров», а те, кто вопреки методично насаждаемой установке «бери от жизни всё» «так и не научились быть проще». Это поколение не потерянное или потерявшееся, а ощутившее почву под ногами и пустившее в неё корни, – и всё благодаря тому, что смогли выстроить свою систему координат, определить точки опоры и отсчёта, не потерялись во времени и в пространстве.
Следуя есенинскому завету, Влада Абаимова уже «нашла родину»: это легко узнаваемый по местным достопримечательностям Оренбург:
Я устала ходить по улицам,
Где засиженный птицами Чкалов
Триколором линялым одет
и дикое поле – степь на границе с Казахстаном:
Когда дышишь пропылённой землёй,
От неё будто перенимаешь силу.
На губах каждого, кто здесь лёг,
Песнь о родине на сотни лет застыла.
И путь в этом пространстве «Налево – пустеет поле, направо – хиреет деревня», «…ноты, слова, аккорды Под землёй иначе звучат, чем на ней», а безногому говорят: «…вот тебе помощь – подойди и возьми», - лермонтовская «странная любовь» к родине по-прежнему жива:
Ах, родина! Как не любить её,
Но как её любить невыносимо…
…………………………………
Но куда убежать от родины?
Разрывать она будет на части
И с упрёком немым жалеть.
Все пути будут мною пройдены,
Но единственное своё счастье
Обрету лишь на этой земле.
На оси времени для «непростого» поколения ориентирами стали «горячие точки» истории, где прадеды и деды расписывались на стенах рейхстага и теперь из последних сил противостоят выродкам, которые сегодня пытаются стереть эти росписи:
Зачем ты жил? Чтоб правнуки твои
Продали на базаре ордена.
И ни страны, ни дома, ни семьи…
Что сделаешь – такие времена.

Зачем ты умер? Чтобы эта шваль,
Которой от роду не больше двадцати,
Орала дурным голосом: «Зиг хайль!»,
Сметая обелиски на пути?!
Отцы видели «сон в Кабуле»:
«Афганцы» - такие живые, такие простые люди…
Трудно даже представить, что они убивали.
Они сами не знают, что с ними завтра будет.
Зато на груди сплошные медали, медали, медали…
Братья штурмовали «Волчьи ворота»:
Я тебе не сестра, не жена, не дочка,
Мы друг друга почти не знаем.
Ты шлёшь мне оттуда скупые строчки:
«Здесь всё в горох, родная».
Именно поколению «непростых» предстоит не допустить, чтобы «память распяли на свастике, как на кресте», обжить пространство, где «…дом опустел, и алтарь поруган, И стада в топких болотах сгинут», изменить вектор времени, в котором постоянно «отпуск выпадает на осень»; ведь так хочется преодолеть тоску и одиночество, сквозящие в каждой строке Влады Абаимовой, построить дом и развести огонь в очаге, посадить деревья и после «возделывать свой сад», вырастить детей, которые никогда не будут кричать «Зиг хайль!».

Мразь
Могилы героев давно поросли повиликой.
Багровые звёзды давно заржавели на них.
Земля породнила обычных людей и великих,
Навек породнила погибших людей и живых.

Мы связаны с каждым солдатом незримою нитью.
Они завещали нам мир, отвоёванный кровью.
Почтить бы их память, спасти бы от фальши, укрыть бы.
Даём обещанье – почтим, и спасём, и укроем.

Они же ложились, чтоб больше уже не подняться,
Они же стеною стояли за Родину-мать…
А мы раз в году ветеранов считаем по пальцам,
И с каждой весною всё легче и легче считать.

Уходит эпоха, на смену приходит другая.
Уходят солдаты, хрущёвки на землю сменив.
Уходит История, гулко стуча сапогами.
Кажется даже, что Вечные гаснут огни.

Малая Бронная спит, и сопит Моховая.
Память распяли на свастике, как на кресте.
Бедная, что с тобой сделали?! Ты затихаешь…
Ртом окровавленным много не произнести.

Ты умираешь… Да что ж вы наделали, люди?
Конечно, не встанут. Лежачих втоптали в грязь.
Они же для вас закрывали Россию грудью…
А вы неизменны – всё та же фашистская мразь.

* * *
Дерево так и не будет посажено –
Не размахнёшься на пяти сотках.
Хмурые люди сгнивают заживо
В офисах душных. А город соки

Тянет заправочными насосами.
Не до деревьев, была б картошка.
Под Бузулуком не пахнет соснами.
Слава, карьера – всё понарошку.

Все механизмы давно отлажены,
Солнце в блеске монет поблёкло.
Дерево так и не будет посажено,
Если Земля задохнётся пеплом.

* * *
Жемчужная серость неба,
Гравюра нагих деревьев.
В погоне за чёрным хлебом
Стремительно мы стареем.

И жизнь пролетает мимо,
Как тройка коней горячих.
И мы с недовольной миной
У кучера счастье клянчим.

Но время стирает краски,
Когда выцветают полотна.
Нам мало досталось ласки
От нашей земли холодной.

И мы, старики молодые,
Пускаем воздушных змеев
В небо, пропахшее дымом,
И думаем – всё успеем.

Но время щадить не станет
Философов и поэтов.
И мы от коней отстанем,
Заметив, что песня спета.

Кукла
Из братской могилы пластмассовых кукол
Я с горечью тайной одну достаю,
Беру за бескровную, бледную руку
И смутно в девчонке себя узнаю.

Из розовых платьиц – в мужские футболки,
Из ангелов чистых – в такую, как есть.
Ах, девочка, - жизни пройдёт ещё сколько,
Пока принесут мне желанную весть?

В груди механизмы давно заржавели.
Теперь вместо смеха она лишь хрипит,
Глаза открывает уже еле-еле,
А в косах застряли – не вынуть – репьи.

Быть куклой такою – ни капли не стыдно.
Она – не из тех, что цепями звенят.
Скажи мне – когда моё сердце остынет,
На чьих антресолях схоронят меня?

* * *
Ты сегодня как будто нарядный жених.
На рубашку уже не посадишь пятна,
И не будет разглаживать складки жена
На оставшихся новыми брюках твоих.

Ты сегодня надел непривычный костюм
Вместо куртки, где ржавая кровь запеклась.
Сколько ты не раздал нам живого тепла,
Сколько не рассказал потайных своих дум…

Может, всё это ложь, может, просто игра?
Встань скорее, признайся, что ты нас надул!
Чем навлёк на себя божий гнев и беду
Ты, отважный защитник любви и добра?

Ты сегодня как будто жених под венцом.
Недосказанный тост, недопитый бокал.
Шёл домой, напоролся на ножик, упал
И доверчиво к звёздам закинул лицо.

Не вините его – он совсем не хотел,
Чтобы лица родных подурнели от слёз.
Он, наверно, молчит потому, что замёрз, -
У него ещё столько несделанных дел…

* * *
Рывком встаю из-за стола,
И вдребезги – бокал.
Я всё прекрасно поняла –
Меня никто не ждал.

Не нравятся мои слова –
Грубы они, резки.
Такими можно убивать
И резать на куски.

Не стоит ими разрушать
Весёлый ваш мирок.
Была меж вас одна душа,
Да вышла за порог.

Ну что вы, что вы, я пойду
К чужим опять огням.
Не стану кликать вам беду –
Жирейте без меня.

Я, может, только и зашла,
Чтобы разбить бокал.
Пора вставать из-за стола –
Меня никто не звал.

* * *
Мы учились любить у домашних собак,
Ненавидеть – у псов дворовых.
Бросит камень ласковая рука,
За спиной послышится лязг замка,
И нас ночью вышвырнут наверняка
Из-под очередного крова.

Разойдёмся по пыльным дорогам врозь,
Ляжем выть под чужие окна.
Сколько сытых людей мимо нас прошлось
И колёс запылённых по нам пронеслось…
Всё равно мы сдохнем, так здесь и брось,
Всё равно ведь мы скоро сдохнем.

А когда мы будем лежать на виду,
Как один, отвернётесь брезгливо.
Эти бросят пару монет на еду,
Эти вон, с лопатами, уже ждут.
Вавилонские толпы мимо идут…
Ну и правильно. Ну и пошли вы!

* * *
Сон распечатывает уста,
Снимает с них все запреты.
Тебе мерещится, что я - та...
Я слышу, шепчут имя уста
Змеи, на груди пригретой.

С ней доверчиво говоришь,
С призраком тем проклятым.
Ей слова любви говоришь.
Вокруг такая великая тишь,
Что сердце стучит набатом.

Я не посмею тебя укорить
В том, что забыть не можешь.
Как же могу я тебя укорить,
Если сама говорю до зари
С тем - на тебя не похожим...

Контингент
«Афганцы» – такие живые, такие простые люди…
Трудно даже представить, что они убивали.
Они сами не знают, что с ними завтра будет.
Зато на груди сплошные медали, медали, медали…

У них открытые лица и добродушные взгляды.
Они позволяют девчонкам под руку себя взять.
Но как-то неловко и стыдно с ними стоять рядом.
Хочется всё исправить, а исправить уже нельзя.

Очередная дата вывода войск приходит,
И воскресают вопросы: зачем это всё, для чего?
Я никак не забуду: сидит инвалид в переходе
И сослуживец молча стоит за коляской его…

Пяткой мы в грудь побили и вручили гвоздики.
Что ещё можно сделать? Мёртвые не оживут.
Сорванными цветами головы женщин поникли,
Но не воскресили слёзы выжженную траву.

* * *
Зачем ты жил? Чтоб правнуки твои
Продали на базаре ордена?
И ни страны, ни дома, ни семьи…
Что сделаешь – такие времена.

Зачем ты умер? Чтобы эта шваль,
Которой от роду не больше двадцати,
Орала дурным голосом: «Зиг хайль!»,
Сметая обелиски на пути?

Зачем, зачем? Неужто ради них?
От плоти плоть, от крови кровь. И вот –
Народ, не помня подвигов твоих,
Тебя же без сомнений предаёт.

Письмо из Чечни
Я тебе не сестра, не жена, не дочка,
Мы друг друга почти не знаем.
Ты шлёшь мне оттуда скупые строчки:
«Здесь всё в горох, родная».

Столько тоски и злобы калёной
В словах твоих скорбных и гордых,
Что вижу: ты муж, а не пацанёнок
В свои двадцать три года.

Ты пишешь: «Сразу, как в отпуск приеду,
Морды набью этим…» Дальше – точки.
Тебе совсем не нужна победа,
Ты даже мира не хочешь.

Ты пишешь: «Откуда знаешь про это?»
Знаю. Давай об этом не будем.
Знаю, что умирают где-то
Такие же точно люди.

Как мы. Не лучше, не хуже наших.
Но одним – возвратиться со славой,
А другим – допить эту чашу
И губы о край окровавить.

Ты мне не друг, не жених, не милый,
Но я всё чаще тебя вспоминаю.
Ты пишешь оттуда, как из могилы:
«Здесь всё в горох, родная».

* * *
Суки. В лицо смеялись,
За спиною шептались,
Свистели в оконный проём.
Выше тычков и ссадин,
Выше ударов сзади -
Сердце святое твоё.

Слёзки сполна отольются -
Как бы не захлебнуться
Кипящей водицей вам!
Но даже когда воскреснешь,
Не станешь с победной песней
Шагать по их головам.

Били, да не добили,
Ломали, да не сломили.
Нет. Убить дух нельзя.
Всё, что осталось светлого
В сумраке мира этого,
Твои слепые глаза.

* * *
Это ты валялась у них под ногами,
Когда красный туман застилал глаза.
Жили воинами. Умирали богами.
Умирали за то, о чём страшно сказать.

Мы по-прежнему спали, и ели, и лгали.
Вроде жили, но жизнью ли это назвать?

Мысль мучит одна, об одном жалею:
Почему не я тогда умерла?
Ты же лучше была, ты честнее, смелее,
Ты же так хотела, чтоб не было зла!

Но тебе не дожить до юбилея,
Не доделать свои земные дела...

Цена красных шнурков и совести чистой
Вдруг оказалась так высока.
Ты достойно закончила путь тернистый.
Дальше - только ангелы в облаках.

Никому - ни омоновцу, ни нацисту
Над тобою не занести кулака.

Снег засыпал глаза, словно пух тополиный,
И коснулся нежно бескровных щёк.
А у нас что ни день, то кровавые ливни,
Как за наши грехи неизбежный расчёт.

Ты простила уже, что тебя не спалили мы.
Если можешь, прости, что мы живы ещё.

* * *
Налево – пустеет поле, направо – хиреет деревня,
А над дорогой – небо, под которым нет места
Юродивым, пасынкам века и Христовым невестам.
Интернаты традиционно пахнут кислым и древним.

А что вы ждали – хоромы? Может, клумбы и пруд?
Отсюда бежать некуда – потому-то и не бегут.

Девочки слабоумные шьют мальчикам трусики.
…Как я жила раньше, пока этого не знала?
Выкидыши России-матушки и батяни-Урала,
Веснушчатые, вихрастые, как на подбор, русские.

Мазня называется арт-терапией, но знаешь ли,
Мамы и папы из их рисунков давно ушли.

Ну и что, что после обеда снова придут баптисты
И будут проповедовать спасение для нищих духом.
А им всего-то и надо, чтоб их кто-то потискал,
Но небо, как куртка на молнии, застёгнуто глухо.

Извините, тут курс падает, а мы со своими детьми.
Безногий, вот тебе помощь - подойди и возьми.

* * *
Вино глотали из липких стаканов,
Курили в тамбуре, зябко ёжась…
Это было, кажется, так недавно,
Когда у всех была содрана кожа.

Теперь у каждого есть ребёнок,
И каждый занят ненужным делом,
И «капля крови на нитке тонкой
Уже сияла», как ты нам пела.

Какие ветры сейчас полощут
Ваши волосы и знамёна?
Мы так и не научились быть проще,
Не выполоскать осадок солёный.

Рассыпались фенечки по тротуару,
Звеня бисерными слезами.
Ложишься – юным, встаёшь – старым.
Что стало с нами, что стало с нами?

* * *
Этот город уже не тот,
У него другая душа.
Ни к чему надевать пальто -
Лучше в форточку подышать.

Этот город мне незнаком,
Будто бы целый век прошёл.
Я со всех четырёх сторон.
Чемодан мой слишком тяжёл.

Этот город уже не мой,
И никто из нас встрече не рад.
Я-то думала, что домой.
Оказалось – всего лишь назад.

* * *
Дым в литгруппе стоял коромыслом,
Наподобие птичьего гама.
Ох, наш дедушка и ругал нас,
Брови сдвинув, голос возвысив.
Слушали мы, признаться, вполуха,
Хотя было и интересно.
За окном люди грязь вон месят,
А у нас и светло, и сухо.
Ах, какие там были лица –
Таких больше нигде не встретишь…

А сейчас – у кого уже дети,
А кому только впору жениться.

Моё первое стихотворенье
Напечатали, помню, в «Вечёрке».
Я была тогда просто девчонкой,
Я готова была на колени
Бухнуться перед самым киоском.
Дайте две! И домой чтоб, и в школу.
Солнце капало тёплым воском,
Каждый встречный казался весёлым.
Я с волненьем листала газету -
Как бумага чиста, буквы чётки…

Я не знала, что участь девчонки
Много лучше, чем участь поэта.

* * *
Она – хорошая дочь и жена,
А я – ни то ни другое.
Для женской доли она рождена,
А я – для доли изгоя.

Она всех возлюбить смогла,
Все горести утолила.
А я глаголом сердца жгла,
Да только своё и спалила.

Она идёт – и цветы цветут,
И расступаются тучи.
А я иду прямиком в пустоту,
Где некого будет мучить.

Земля и небо. Но всё же пусть,
Когда очи песок залепит,
Её вспоминая, почувствуют грусть,
Меня вспоминая – трепет.

Дядя
Дорогие мама с папой, мне совсем не хорошо.
Меня будто пропустили сквозь программу «фотошоп».
Если честно, я жалею, что тогда от вас ушёл.

Раньше было так приятно чувствовать себя большим
И откладывать на велик свои жалкие гроши.

А сейчас я просто дядя, и не Фёдор, а никто.
Я успешен и стабилен, средний класс, да суть не в том.
У меня костюм, и галстук, и приличное пальто.

Но Офелия в блудницу превращается к утру,
А в улыбчивом коллеге до поры таится Брут.

Лучик солнца, как колечко, ускользнул в водопровод.
Нынче – время урожая, только продан огород.
За ближайшим поворотом ничего меня не ждёт.

Я сжевал билет счастливый, во второй спускаясь круг,
И теперь-то точно знаю, что собака – лучший друг.

* * *
О чём же нам плакать, если сей
Мальчик с глазами ягнёнка
Лежит в отделении опухолей
Уже чёрт знает сколько.

О чём же нам плакать, если сия
Девочка в грязном платье,
Не пившая сока «Моя семья»,
Трёт синяк на запястье.

Никто не спасёт и не сохранит,
Слова ничего не значат.
Но о чём же нам, если даже они
Не плачут, не плачут, не плачут.

***
Сынам – умирать, дочерям – отпевать.
Простите за это, отец мой и мать.

Сапожки не месят окопную грязь.
Простите, что девкою я родилась.

Отец мой и мать, для чего я живу,
Когда мои братья врастают в траву?

Удел бабий – ленточкой горе завей
И для войны нарожай сыновей.

Мне ненависть жить и дышать не даёт,
Так пусть мои дети впитают её.

Ни славы, ни злата для них не хочу –
Пускай только служат щиту и мечу.

Пускай мои дети сполна отомстят
За тех, поколением старше, ребят!