Наталья Романенко
Ясным апрельским днём 1861 года партия ссыльно-каторжных шла через одну из отдалённых деревень Забайкальского края. Партия эта, собранная в Москве почти со всех губерний России, в определённый день и час вышла под конвоем из московского тюремного замка. Каторжане, закованные в кандалы, отправлялись в пеший путь длиною в год. Они шли в любую погоду и должны были проходить в месяц пятьсот вёрст (одна верста - 1067,8 м. - Авт.). Сводная партия каторжан, состоящая из нескольких сотен человек, шла в строго установленном и неизменном порядке: «впереди - ссыльно-каторжные в кандалах; в середине - ссыльно-поселенцы, без ножных оков, но прикованные руками к цепи по четверо; сзади них, также прикованные по рукам к цепи, идут ссылаемые на каторгу женщины, а в хвосте -неизбежный обоз с больными и багажом, с жёнами и детьми, следующими за мужьями и отцами на поселение. Вокруг - конвойные казаки и солдаты».
Колодники осиливали последнюю сотню вёрст из тяжёлого семитысячного пути: ещё немного - и они «дома», на каторге. Толпа арестантов двигалась вдоль улицы мучительно-медленным шагом, едва волоча ноги. Деревенские жители, вышедшие раздать подаяние, стояли безмолвно, парализованные тупым звоном пятифунтовых кандалов, на ногах каждого колодника (один фунт – 409,51 г. - Авт.) и тягучим песенным стоном, в котором невозможно было разобрать слов. Арестантская песня называлась «Милосердная» и была не песней, а просьбой милостыни нараспев.
Сергей Васильевич Максимов, известный этнограф и беллетрист, услышал «Милосердную» впервые здесь, в далёкой Забайкальской деревне. В России арестанты этой песни не знали, её для доброхотных «дателей» милостыни заменял барабанный бой. Так с мучительных звуков арестантской песни началось для учёного знакомство с сибирской каторгой, куда он был командирован весной 1861 года особым распоряжением Великого Князя Константина Павловича и Морского ведомства для «обозрения сибирских
тюрем и быта ссыльных и составления секретного подробнейшего описания сибирской каторги для Высочайшего Двора».
Вслед за партией каторжников Максимов отправился на один из четырёх Карийских золотых промыслов - Нижний промысел. «На этой строгой перворазрядной каторге, предназначенной для работ тех каторжан, которые по судебным приговорам назначаются в Нерчинские рудники, соединяются вместе все тяжкие преступники, высланные из России, все убийцы, разбойники и грабители. Работа на золотых рудниках полагается самою высшею мерою наказания для всех подобного рода злодеев. «Я, как декабрист барон Штейн-гель, того наслышался и насмотрелся, что теперь неохотно читаю романы», - писал учёный в начале своего секретного отчёта.
По прибытии на каторгу арестантов проверяли по списку и надевали
новые кандалы. Местному начальству «надлежало приспосабливать народ к работе». Каторга представляла собой бедное казённое, селение, в центре которого стояла каторжная тюрьма. Снаружи тюрьма напоминала очень ветхую казарму: решётки ржавые, крыльцо прогнившее, крыша ветхая. Но «всё остальное, обрядовое, было в совершенном порядке и надлежащей форменности».
На нарах, среди грязных лохмотьев и рвани, сидели каторжные, не занятые в этот день работой. Увидя вошедших, они суетливо, гремя кандалами, соскочили на смрадный, скользкий пол и вытянулись в струнку... Смрад, вопиющая бедность и нагота, гнилой воздух были теперь единственной собственностью людей, лишённых доброго имени.
Пристав промысла вызвался познакомить Максимова со всеми подробностями каторги и своей службы, а также представить «яркие экземпляры» ссыльно-каторжных.
«Больше шли и погуще давали» преступников густонаселённые губернии: Вятская, Пермская, Тобольская и др. Среди них выделялись «готовые участники во всех родах злодейств и преступлений: губернии Пермская и Оренбургская». Оренбургская губерния особенно заинтересовала Максимова. Ему предстояло в 1863 году отправиться на юго-восток России и представить Высочайшему Двору бытописание прибрежья Каспийского моря и Урала, киргиз-кайсацкой степи и Оренбургской губернии, тем самым дополнив уголовную хронику, а также дать юридическую характеристику этой местности.
Оренбургская губерния «поставляла в Нерчинские рудники убийц, разбойников и грабителей (воров со взломом), фальшивомонетчиков и покупщиков краденого, поджигателей, святотатцев; произведших растление, возмущение и оскопление; завиненных в неоднократных побегах; ябедников и доносчиков». Губерния занимала первое место в списке губерний, «объявившихся с более крупною цифрою убийств». «Я останавливаюсь на убийцах и на самом преступлении смертоубийства, - писал Максимов, - потому как убийство служит мерилом для нравственного состояния общества и характеризует целый народ, объясняя ступень, на которой стоит его цивилизация».
«Первый экземпляр злодея-убийцы» Максимов увидел в доме пристава. «Седой как лунь, высокий, превосходно сложенный старик приковал мое внимание благородными чертами лица. Глядел он бодро, честно и открыто, шёл смело и уверенно. Тюремной запуганности и робости в нём вовсе не наблюдалось. И я усомнился в услышанной рекомендации пристава: старик как особо опасный злодей три года на Акатуе в особой тюрьме на цепи сидел». Каторжанин, по приказу пристава, неохотно рассказал о себе: «В степях родных, уральских, почту мы грабили и почтальона с ямщиком убили. Дали мне двадцать лет каторги, а за то, что из тюрьмы бежал и пять человек убил, ещё дали десять лет. Тридцать лет провёл на цепях и в рудниках». Отбыв каторжный срок, старик был «водворён» на поселение и служил у пристава водовозом. «Благонадёжными из таких варнаков, - пояснил пристав, - оказываются те, которые на цепи просидели или были прикованными к тачкам. Исправить нрав такого злодея почти невозможно, но, знать, умыкали бурку крутые горки».
Из Оренбургской губернии был и бывший урядник Иван Пименов, приговорённый к бессрочной каторге за истязание дочери и убийство жены. Бравый урядник остался в прошлом: перед Максимовым сидел измождённый, худой каторжанин» с нависшими на глаза волосами, прикрывавшими три буквы «К.А.Т.» - «каторжный». Такое клеймо ставили особо опасным злодеям: ко лбу и щекам прикладывали машинку с железными иглами, рисующими буквы, и ударяли по ней несколько раз ладонью; заклеймённые части лица протирали порохом, чтобы клеймо не загноилось. Каторжанин тупо и монотонно рассказывал свою историю, не скрывая того, что бил беременную жену потому, что хотел её смерти, а шестилетнюю дочь бил и закрывал в подполье потому, что девочка заступалась за мать. На суде в последнем слове Пименов сознался в совершённом преступлении и оправдывал себя тем, что «такой поступок совершил из досады на жену за то, что она давала ему мало денег на вино и постоянно ревновала к любовнице».
«От жестокости не спасают ни грамотность, ни относительная материальная достаточность, ни обязанности, налагаемые на человека совестью и законами, - замечает Максимов. - И в одно мгновение круто меняется жизнь».
«Бывший штабс-капитан, а теперь каторжанин», - представился собеседнику Сергей Рудницкий. - Пятнадцать лет строгой каторги отбываю, а приговорён к вечной каторге «по лишению всех особенных прав и преимуществ». В голосе Рудницкого дрожали слёзы, а взгляд, брошенный исподлобья на Максимова, был зоркий и изучающий. Сын помещика Самарской губернии, Рудницкий состоял на военной службе в укреплении Ак-Тюбя. Скудного офицерского жалованья едва хватало на двух моих дочерей вне брака», - жаловался Рудницкий. Максимов сочувственно кивнул головой, хотя от пристава знал, что «Рудницкий материальных бедствий не испытывал, часто кучивал, часто бывал пьян и раздражался до того, что один раз нанёс сабельный удар своему товарищу, а в другой раз побил своего денщика». Одним словом, штабс-капитану нужны были деньги, и желательно большие.
Сваха подыскала Рудницкому жену с приданым в двести пятьдесят тысяч рублей. Но женщина не спешила отдавать мужу свои деньги: натиск и решительность, с которыми тот пытался подобраться к капиталу, пугали. Рудницкий, вымещая на жене злобу, «стал притеснять её и наконец решился покончить с непокорной прямо, при помощи бритвы…». Как ни старался защитник доказать, что подсудимый «человек душевно больной и потому впал в исступление», судьи были непреклонны. Рудницкий был приговорён к вечной каторге.
В 1863 году С.В. Максимов во время второй этнографической экспедиции на юго-восток России познакомился с «уголовными экземплярами» Илецкой каторжной тюрьмы Оренбургской губернии. В Илецкую тюрьму направлялись «более важные уголовные преступники почти из всех губерний России, не могущие перенести морского путешествия и потому не годные для острова Сахалина». Максимову было дозволено познакомиться с первой партией каторжников, состоявшей из сорока более тяжких уголовных преступников.
Наблюдения, сделанные им, значительно дополняли уголовную хронику Российской империи: «Оренбургская губерния не только сама взращивала каторжных арестантов, но и давала более тяжким из них вечное поселение. Вечную каторгу в Илецке отбывали особо опасные злодеи из многих губерний России… Всего за убийство - 12 человек, за поджоги и грабежи - 11, за отцеубийство - 2, за женоубийство - 3, за отравление – 8, за детоубийство – 4».
Изучив тобольскую «Табель о ссыльных», Максимов сделал вывод: «Оренбургская губерния преступнее в грехах убийств оттого, что в ней происходит наибольшее скопление беглых преступников, а также от великой безнравственности населения богатого и рудоносного Урала. В деле паденья людей меньше всего заметно участие сердца. Жадность, вино, любовь, первобытные грубые нравы влекут народ на заселение Сибири.
Вечная каторга для злодеев становится единственной их собственностью…».