Геннадий Красников
В начале сентября этого года Виктору Фёдоровичу Бокову, замечательному русскому поэту, автору поистине народных песен, таких, как «Оренбургский пуховый платок», «На побывку едет», - исполнилось 95 лет, а через полтора месяца его не стало. Именно в те октябрьские дни все средства массовой информации - от государственного телевидения и радио до последней либеральной газеты - денно и нощно шумели о смерти криминального авторитета Япончика и о том, как на его похороны со всего света (со всей тьмы, вернее сказать!) съезжались «воры в законе»... И практически не было никакой информации о том, что Россия потеряла одного из лучших и выдающихся своих сыновей - поэта Виктора Бокова! Грустно это, грустно и символично. Символично, потому что напоминает, в какое время и в каком государстве мы живём, где почётом и славой окружают бандитов, а люди культуры, люди труда по сути выброшены на обочину жизни. И всё же...
И всё же я хотел бы вспомнить сегодня своего друга и старшего товарища по литературе, с которым мы были знакомы почти тридцать лет!.. В моих давних заметках он предстаёт живым и весёлым, неутомимым и жизнерадостным. От него всегда веяло оптимизмом, удивительным праздничным народным энтузиазмом, которым он подпитывался от великого нашего фольклора, от родной земли, от высокого русского Неба. И в этом залог, что всё подлое и мелкое минуется, превратится в прах и тлен, а русское Слово, как вечная русская песня, останется, сохранится в стихах Виктора Бокова, как сохранилось оно в поэзии Пушкина, Некрасова, Есенина, Рубцова...
У поэтессы Ларисы Васильевой есть воспоминание о том, как ехала она однажды в поезде с женщиной-крестьянкой. «По радио запели «Оренбургский пуховый платок», — пишет Васильева. — Мне стало радостно, и я сказала спутнице, что знаю автора этих слов. Она улыбнулась:
— Тебе что, триста лет, что ли? Это народная песня.
— Это слова Бокова Виктора Фёдоровича.
— Какого Бокова! Мать моя ещё пела. Мне ль не знать!»
Вот уж действительно — нет большего счастья для поэта, когда его стихи, отрываясь от имени автора, отрываясь от места, времени и повода их написания, уходят в народ, становятся частью народной культуры и жизни. Так когда-то счастливо отлетели от имени Некрасова ставшие народными песнями его стихи «Коробейники» («Ой, полным-полна моя коробушка»), «Меж высоких хлебов затерялося», «Что ты жадно глядишь на дорогу». Так навсегда растворилось в русском песенном сердце стихотворение Якова Полонского «Мой костёр в тумане светит». Так откликнулись песенным эхом по всей России стихи Сергея Есенина «Отговорила роща золотая», «Клён ты мой, опавший», «Над окошком месяц. Под окошком ветер...», «Письмо к матери («Ты жива ещё, моя старушка?..»), «Не жалею, не зову, не плачу...». И в этом далеко не полном ряду, где надо ещё называть и называть имена, хотя бы и Михаила Исаковского, Алексея Фатьянова, — имя Виктора Бокова не только не затерялось, но и занимает своё, наособицу стоящее, неповторимое место. Ведь даже если бы поэт написал только знаменитый «Оренбургский пуховый платок», то и тогда бы уже он оставил незабываемый след в народной памяти. Но кроме этой песни Россия уже несколько десятилетий поёт и будет петь в XXI веке (и далее!) другие удивительные боковские песни, назовём хотя бы такие, как «На побывку едет...», «Ой, снег-снежок...», «Коло-коло-колокольчик», «Моторочка-моторка»…
Под песни Виктора Бокова мы влюблялись и грустили, встречали праздники и горькие испытания, плакали и смеялись. А если бы кто-нибудь смог подсчитать, скольким одиноким нашим матерям согрел сердце тот самый «Оренбургский пуховый платок»! И сколько заблудших и беспамятных сыновей и дочерей встряхнула эта великая песня голосом Людмилы Зыкиной, вернув к родительскому порогу, растопив лёд в их очерствевших душах, разбередив их предательски успокоенную совесть. Пожалуй, никакой Макаренко и Сухомлинский, вместе взятые, не смогли бы так тонко и проникновенно, так по-народному нежно и мудро найти подход к тем струнам человеческой души, которые пробуждают в нас чувство милосердия и сострадания, любви и благодарности.
Об истоках этой лирической нежности и мудрости Виктор Боков часто вспоминает в своих замечательных стихах:
У гармошки я рос,
У рязанских страданий.
Сколько песен в душе,
Сколько песенных слов!
Голубиная ругань
Дороже змеиных лобзаний,
Придорожная горькость полыни
Медовее речи врагов...
Обращаясь к своему сокровному собрату по нелёгкой поэтической судьбе, Боков пишет:
Вот и встретились! Ты Кольцов,
Распеваемый русскими весями.
Я ведь тоже в конце концов
Чисто русский и тоже песенный...

Но битый и гнутый жизнью, испытанный всеми огнями и мутными водами нашего столетия, познавший ломотный вкус и северной клюквы, и лагерной гулаговской баланды, поэт не только не ожесточился, не почернел душой, но и вынес из горького опыта собственной биографии целомудренный и негасимый свет доброты, чувства родства и нераздельности с миром людей и волнующей тайной бытия:

Я песнями все залечу и занежу,
Я раны зажму, чтобы кровь не текла.
Чего мне! Я хлеб человеческий режу,
И руки оттаивают у тепла...

Какое глубокое и этически прекрасное это природное крестьянское чутьё именно к теплу человеческого хлеба! Чутьё, за которым стоят поколения и поколения крестьянских предков Виктора Бокова, родившегося в двадцати верстах от Сергиева Посада Московской губернии в деревне с колючим названием Язвицы. Человек, знающий цену хлебного тепла, знает и цену труда пахаря и сеятеля, тех, без кого круг истории прервался бы в одночасье, а в образовавшуюся брешь, как в чёрную дыру, с треском рухнули бы все амбиции, все словесные, политические и интеллектуальные кружева человечества. В этом смысле Виктор Боков - преданный сын родной земли. Он и в жизни, и в поэзии продолжает корневую линию своего народа, оставаясь с ним вместе не только в радости и беде, но и в творчески одухотворённом труде, на который недаром всякий русский человек всегда откликался бескорыстным словом сочувствия: «Бог помощь!..» И люди безошибочно угадывают в Бокове его природную естественность, неискажённую народную цельность, ясность, озорство, с очаровательным артистизмом раздариваемые им каждому, кому дорога Россия.
В его характере есть уникальная стихийная фольклорность, какой ни у кого больше я не встречал. И это не в том вовсе заключается, что Боков знает наизусть сотни частушек и неподражаемо поёт их, играя на балалайке не хуже иных народных артистов. Фольклорность его — в образе мыслей, в образе жизни, в юморе, в слухе и вкусе к лихому яркому слову, в интересе к людям, к природе.
Его стихи благоухают, как земляничное мыло, напоминая старинный запах чистоты и детства. В них звенят, шумят, обнимаются все цветы, все грибы, все реки, все русские имена, все деревни и базары с городской и крестьянской речью, все дожди и снега, вся мудрость и ветреность человеческая. Он из тех, кто ворошит, крутит и вертит словарь, не даёт живому русскому слову залежаться, забыться, затеряться: всё в дело, всякое лыко в строку! Не потому ли любое его стихотворение, любую его песню узнаёшь с лёта, будто о себе самом сказал он, воспевая свою деревенскую речку:
...Нет! Её не зауздаешь
Самым крепким удилом —
Мы её и в синем море
Опознаем всем селом!..

Мне не раз приходилось выступать на поэтических вечерах вместе с Виктором Фёдоровичем, и я могу засвидетельствовать, каким обожанием всегда окружён Боков. И замечательно, что любовь эта взаимная, открытая, переходящая в обоюдный восторг.
Стихи он читает самобытно, певуче, на необыкновенном праздничном подъёме. Так самозабвенно и ликующе только птицы поют свои песни.
Он знает, что не оставит равнодушной ни одну аудиторию. И в семьдесят, и в семьдесят пять, и в восемьдесят лет щёки его розовеют, как у младенца, и глаза начинают цвести вспыхивающими голубыми цветочками, очень похожими на незабудки. Да и как их забудешь, если увидишь хотя бы раз, конечно же, — незабудки!..
— Смотри, — весело и заговорщицки говорит мне Виктор Фёдорович, — как сейчас после моего выступления женщины бросятся на сцену! И обязательно начнут целовать меня...
— А разве у вас здесь есть старые знакомые? — наивно шепчу я.
— Откуда? Я здесь впервые. Но не было ещё случая, чтобы меня просто так отпустили...
И вот он выходит слегка загадочной молодой походкой, как идёт деревенский гармонист к усиженной девчатами завалинке, и голос его звенит, по-юношески срывается в фальцет... Так и напрашиваются на память его стихи:

Манит меня в мальчишник,
К молодости и маю,
Я до сих пор зачинщик,
Я до сих пор атаманю...

Не успевает он закончить чтение, как на сцену буквально впархивают женщины — от весеннего до летнего и позднеосеннего настоя. Они колют его младенчески розовые щёки шипами коротконогих розочек, щекочут ему ухо кудельками торжественно уложенных локонов, и все наперебой пытаются обхватить его руками как тот знаменитый необхватный баобаб. А те, что посмелей, так и норовят, говоря словами Гоголя, залепить ему безешку, отпечатывая пунцовые сердечки на лице своего кумира...
— Ну как, видел? — воркующим сладким голосом спрашивает меня Виктор Фёдорович, вернувшись на место. — А эта-то, эта — прямо в губы целует!.. А сама аж вся дрожит!..
— Это которая толстая? — не то разыгрывая, не то завидуя, уточняю я.
— Не толстая, а налитая! Это — учительница, она успела мне признаться... — довольный собою, по-детски радуется нескончаемому успеху Боков...
Со временем я понял, почему люди так тянутся к нему, к его творчеству. Они (особенно, конечно, женщины) инстинктивно чувствуют, что Виктор Боков не то что бы счастливый, но окончательно и бесповоротно расположенный к счастью человек. Если угодно, его жизненное кредо, его философия, его хобби, его страсть и жажда — быть счастливым!.. И судьба одарила его благословенной способностью: всё вокруг себя и в самом себе превращать в счастье. Иногда мне кажется, что Боков — крылат. Он не ходит по земле, а летает. Не случайно у него в стихах среди главных героев нередко встречаются именно птицы, а среди любимых — соловей и снегирь. Среди же ненавистных — беркут и коршун. Но так ли уж слабы перед их кровавой беспощадностью малые птахи российского неба? Когда-то Боков написал об этом чудесное трагическое стихотворение, в чём-то напоминающее судьбу самого Виктора Фёдоровича, а если вдуматься, и судьбу каждого из нас, сохранившего, несмотря ни на что, верность своей святой и грешной Родине:

Я люблю снегири за нагрудные знаки,
За снежок и за иней на птичьей брони.
У меня впечатление: он из атаки,
Снегириная грудь по-солдатски в крови.

Пни лесные все прячутся в белые каски.
Грозовые мерещатся им времена.
Но летает снегирь безо всякой опаски
И старательно ищет в снегу семена.

Я люблю снегири за подобье пожара,
За его откровенную красную грудь,
Мать-Россия моя, снеговая держава,
Ты смотри снегиря своего не забудь!

И как же славно и горько это аукается и перекликается с гениальным «Снегирём» Гавриила Державина, как современно звучит сегодня, почти через двести лет и зим, старая тема:

Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снегирь?
С кем мы пойдём войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат...

В сентябре Виктору Бокову, русскому соловью и снегирю, исполняется 95 лет. Золотая осень его жизни, к несчастью, омрачена страданием и великим нестроением, переживаемыми ныне нашей драгоценной Родиной. Опять, как во времена Муромца Ильи, не соловьиными песнями полнится Россия, а поганым и богомерзким посвистом соловьёв-разбойников, свивших гнёзда за кремлёвской стеной. Тяжко мириться с этим, невыносимо терпеть. Но Виктор Боков не выпускает из рук пера, сияющего, как перо жар-птицы, над его новыми стихами. Ведь когда-то он сказал, словно пророчески провидя наше общее несчастье:
...Целуй! Не знаю я, что будет.
Мне ясно: мы в одной беде.
А если сердце очень любит,
С ним не заблудишься нигде!

Может, в том и весь секрет, что всем нам пока что не хватает той полноты любви и веры, которые нас выведут из беды? Но светлая и прекрасная Россия продолжает жить в поэзии Виктора Бокова, чтобы мы помнили, куда возвращаться…