Первого октября, в День рождения С.Т. Аксакова, нашего великого земляка, мы объявили итоги постоянно действующего конкурса его имени. Очередной тур конкурса был не менее урожайным, чем предшествующие. Жюри получило несколько сотен стихотворений, очерков и рассказов. Наиболее интересные и яркие произведения были опубликованы в «Мастерской» «Вечернего Оренбурга». Благодаря конкурсу наша газета обрела новых перспективных авторов из Бузулукского, Бугурусланского, Ясненского районов, из городов Ясного, Гая, Кувандыка, Соль-Илецка, из посёлков Новосергиевки, Курманаевки, Красногвардейца.
Надеемся, что и очередной тур конкурса пополнит творческий актив наших авторов и поспособствует их популярности у читателей.
Сегодня мы печатаем стихи Михаила Кильдяшова и лирическую миниатюру об оренбургском детстве Натальи Сайгиной.

Любовь и верблюды
Наталья Сайгина
Швейная машинка стрекотала несколько вечеров подряд - мама шила мне новое платье. Откуда взялась материя, не помню, а вот какой она была, вижу и ощущаю даже сейчас, спустя пятьдесят с лишним лет. Сначала мама придумала, как кроить, какую юбочку и какие рукавчики, и спрашивала: «А хочешь, тут будут оборочки и тут?», и я, конечно, соглашалась, а потом несколько раз примеривала. Отдельно юбочку, отдельно лиф, и то и другое вместе. Потом мама прикалывала булавками фонарики-рукава, булавки больно кусались, а мама успокаивала: «Красивым будет и носиться хорошо будет»; и надо было стоять не шевелясь или поворачиваться только так, как мамины руки направляли, и поэтому примерки казались мучительно долгими.
А позже, перед тем как заснуть, я смотрела, как мамина рука крутанёт несильно серебристое колёсико швейной машинки и перекинется быстро к ручке (я помню её - маленькую, ладненькую, тёмно-коричневую, очень гладкую, хорошо помещавшуюся и в моей ладошке), и закрутятся рука, ручка, колёсико, и застучит иголка быстро-быстро - тук-тук, тук-тук, тук-тук; и замельтешат в моей утомившейся за день голове все звуки, жара, быстрый прохладный ливень, все подружки, все классики, прыгалки, мячи и куколки, все страшные дядьки и злые старухи, и дурацкие мальчишки, разоряющие наши секретики, и шум ветра, обрывки музыки по радио, стихи, считалки, догонялки... и булка с тёплым молоком... и сон, наконец-то, накроет все воспоминания и пустит время течь по-своему...
Сегодня 26 июня и, может быть, год 1952-й или 1951-й, и мне исполнилось шесть или пять лет, а может быть, и четыре, ну тогда это 1950-й. Почему 26-е? Ну как же иначе?
Ведь только в день рождения можно, проснувшись утром, увидеть на спинке стула около своей кровати новое, очень красивое платьице, можно протянуть к нему руку и потрогать каждую из трёх оборок на юбке: они одинаково широкие, как моя рука от локтя до ладони, и очень кудрявые, они нашиты поверх юбочки и так же смешно топорщатся, как и мои вьющиеся золотистые волосы. Оборочки, только чуть поуже, украшают и перёд лифа, и рукавчики, и маленький кругленький воротничок.
Я вскакиваю и, вопреки установившимся правилам утренней гигиены, пытаюсь быстро облачиться в это новое, чудное, уже полюбившееся... Но быстро не получается. Когда я снимаю его со спинки стула и чувствую его лёгкость и почти воздушность, то понимаю, что сначала надо насмотреться на него и натрогаться ещё, что тех прежних прикосновений оказалось недостаточно, что тогда я ощущала лишь прелесть оборочек, а в нём столько ещё и других красот!
Цветы на материи были крупными, коричневыми, со множеством оттенков от светло- до тёмно-коричневого, были и веточки, и листья, и тоже коричневые. Наверное, это были пионы, а может, и розы, а может, и хризантемы - то, что лепестков у цветков было много, я помню хорошо. И рисунки эти были не слишком густо разбросаны по светлому шёлку цвета какао или чая с молоком, скорее - чая, потому что общий фон был ближе к желтовато-белому, чем к розоватому цвету какао.
Платьице было таким же гладким, как и моя кожа, и было прохладнее моего тела, оно шуршало так нежно, когда я натягивала его через голову и когда руки просовывала поочерёдно в рукава. И вот пуговичка сзади на шее под моей кудрявой гривкой застёгнута, поясок завязан на талии, и можно, наконец, почувствовать, что за прелесть эта юбочка солнце-клёш и каково предназначение трёх оборок: они слегка оттягивают юбочку вниз, и из-за них она так красиво шевелится при малейшем моём движении. А если раскрутиться влево или вправо, а потом быстро присесть и увидеть себя как будто сверху, то вместе с платьем солнце-клёш и своей золотой головой я превращаюсь в большой-пребольшой цветок лотоса, выглядывающий из больших-пребольших листьев - только вчера вечером я листала эту красивую книжку «Индийские сказки»...
Сандалики у меня были старенькие и из мягкой кожи. Сегодняшние девочки и слова-то такого, наверное, не знают - «сандали», у них теперь всё лодочки, да босоножки, да кроссовки в ходу. А у нас тогда зимой валенки, летом сандалики или босиком, и вся недолга. И поскольку мягкость моих сандаликов обеспечивала необыкновенную лёгкость бытия, то я и поскакала вприпрыжку-вприскочку из комнаты налево по длиннющему коридору мимо кухни с шипящими примусами и керогазами, вниз по широкой лестнице (а у этой лестницы было ещё и по две боковые такие же широкие лестницы аж до четвёртого этажа, и я поэтому всегда думала, что живу в огромном древнем замке!), на первый этаж, через вестибюль, в котором помещалось 15 моих самых больших скачков, через двойную входную дверь - внутренняя незначительно всхлипывала, а наружная грохотала тугой пружиной на весь наш дом-корабль.
Именно этими последними звуками заканчивались домашние впечатления и начинались уличные.
Солнце, ветер, гоняющий пыль и листья. Горький запах серебристых тополей и полыни. Поднимают облачка пыли и мои сандалики, а ветер играет с платьем.
Улица звалась Пушкинской. Через дорогу - Ленинский скверик, который памятен двумя происшествиями: летним и зимним.
Летом у меня там украли немецкую куклу. Такой красавицы с почти настоящим лицом и с закрывающимися глазами не было ни у кого в округе, и, наверное, поэтому она не должна была принадлежать мне одной.
А зимой меня подговорили: «Да ничего такого, красивый блестящий снег, и только!» - лизнуть железную цепь, окружающую памятник дедушке Ленину. Все смеялись, а я мычала и плакала, и горячие слёзы не помогали языку отодраться от железяки. Помогли соседские мальчишки, притащив чайник с тёплой водой.
Но оба эти события случились позже. Сейчас мне четыре года (скорее всего так, потому что вижу себя совсем маленькой). Я выскакиваю на ярко-солнечную улицу и не перебегаю дорогу к Ленинскому скверу, а сворачиваю налево.
Где кончается наш дом, начинается улица Советская. На ней магазины, а в магазинах хлеб, банки с крабами и леденцы. Я ничего не покупаю, да и не на что... просто эти леденцы с крабами вспомнились символами детства.
Мама не разрешала мне уходить далеко от дома - один квартал, не дальше. За этим одним кварталом по Советской - перекрёсток.
А на перекрёстке стояли они. Их было три. Два больших, один поменьше. Два больших высотой почти что с дом. От них пахло зоопарком, и они были живые и не в клетке. Вокруг них гомонился народ, но не очень-то дивясь. Ведь это только для меня такое зрелище было впервые! Некоторые смелые мальчишки даже пытались их потрогать, а я ходила вокруг и осматривала подробности: какое у них что.
Были ли это самцы-верблюды или самки-верблюдицы, не знаю, меня, видимо, тогда ещё не сильно занимали вопросы пола. А вот то, что они были могучими, сильными существами, гораздо сильнее собак, ослов и лошадей, мне было ясно. Я рассматривала их долго и внимательно. До сих пор помню их постоянно движущиеся ножищи, помню шерсть, свалявшуюся, висящую клочьями, но казавшуюся мне очень-очень красивой, потому что цвет их шерсти был таким же желтовато-белым, как и цвет моего шёлкового платья, помню горбы, морды, глаза, ресницы, уши, огромные костяные зубы. «Бабушка, бабушка, а для чего у тебя такие большие зубы?»
Один большой верблюд согнул ноги в коленях и улёгся на землю, вздыхая и охая, а другой стоял, переминаясь с ноги на ногу, и смотрел вдаль. Красивый профиль, длинная подрагивающая шея, постоянно двигающиеся губы и что-то жующие челюсти.
Он медленно поворачивает башку, и я чувствую и вижу его взгляд.
И тут он плюнул.
Уличный гомон как-то вдруг затих.
Я заревела не сразу. Помню чьё-то протяжное «о-о-о-о!» и вопль мальчика: «Плюнул, плюнул!».
Отвратительная, липкая, пенистая и одновременно тягучая гадость накрыла мои волосы и лицо. Она падала тяжёлыми кляксами на землю, когда я пыталась руками снять её с себя.
Дороги домой я не помню. Что сказала мама, как реагировали соседи, не помню. Наверное, меня отмывали в нескольких водах. Мытьё происходило на той самой кухне, где воду грели кастрюлями на примусах. Никакое мыло - ни детское, ни хозяйственное - не могло промыть мои волосы. Они свалялись, как верблюжья шерсть, и долго не сохли.
Платьице тоже стиралось неоднократно, но всякий раз, высыхая, становилось твёрдым, и по юбочке, и по оборочкам можно было постучать пальцами, как по толстому листу бумаги из альбома для рисования. Наверное, тогда я и пыталась перерисовывать красивые цветы с ткани в альбом. А иначе откуда такая яркая картинка? Маленькая девочка, очень коротко стриженная, тихо плачет, вспоминая, каким лёгким, прохладным и воздушным было вчера её платье, и шепчет: «Почему-почему-почему?»
А для меня, теперь уже совсем взрослой, так и остаётся неразрешённым вопрос: почему я всё-таки так люблю верблюдов.

Михаил Кильдяшов

***
От любого трясёмся шороха,
Мы приучены жить в плену,
Если пушкам не хватит пороха,
То зачем объявлять войну?

Бьёмся в панике перед битвою,
Каждый юноша поседел,
Ведь своею привыкли бритвою
Мы себе назначать предел.

Из музеев несём оружие,
Словно в стаю сбиваясь в строй,
Слабосильные и недюжие,
За кого мы стоим горой?

Но впервые себя едиными
Ощутили в последний час,
Жаль, что песнями лебедиными
С колыбели взрастили нас.

Одной гениальной актрисе Е.К.
Редко слышу в себе я поэта,
Видно, с музами мне не везло.
Для тебя сочиняю либретто –
Это праведное ремесло.

Ты в придуманном мною спектакле
Убиваешь в финале пажа,
Упиваешься этим, не так ли?
Ты всегда и во всём Госпожа.

Я поеду с тобой на гастроли,
Полюбуюсь во мраке кулис,
Как врастают коварные роли
В души самых ранимых актрис.

Заслужу я твой трепет и ласку
И услышу, что неповторим,
Я сорву с тебя мёртвую маску,
А под нею окажется грим.

Кукольный дом
В стенах кукольного дома,
Где придуманный уют,
Всё тебе давно знакомо,
Здесь тебя на праздник ждут.

Здесь приветливости ради
Разукрасят муляжи,
Здесь тебя за стол посадят —
Ты всем этим дорожи.

Развлечение в разгаре,
И когда наступит час,
Заготовленный сценарий
Обыграют в сотый раз.

Кто старик, кто малолеток –
Ты другим решать позволь,
Ты среди марионеток
Заучила свою роль.

Но не вечно веселиться,
Дом пустеет - ну и что ж...
Вот такая небылица,
Вот и кажется - живёшь.

Убегая от пустыни
Здесь жизни не было в помине,
Здесь не подаст никто руки,
Ты, убегая от пустыни,
Попал в зыбучие пески.

Прервался путь на середине
Ударом солнечным в виски,
Ты, убегая от пустыни,
Попал в зыбучие пески.

Мираж египетской богини
Всегда заводит в тупики,
Ты, убегая от пустыни,
Попал в зыбучие пески.

А где-то ждёт огонь в камине
И без тебя умрут с тоски,
Ты, убегая от пустыни,
Попал в зыбучие пески.

Что-то похожее на траур
Погибну бестолково —
Нескошенной травой,
Ты к трауру готова,
Хоть я ещё живой.

Ты шепчешь: «Закрой глазки» -
Всё близится к концу,
Ты для посмертной маски
Склоняешься к лицу.

Никто не удивится –
У всех полно грехов:
Вчерашняя вдовица
Встречает женихов.

И речи без запинок,
И все навеселе,
И пироги с поминок
На свадебном столе.