Воспоминания городского врача Вячеслава Чернова взяты из недавно вышедшей его книги «Избранное». Произведения постоянного автора «Вечернего Оренбурга» при негромком голосе и кажущейся простоте повествования отличает подкупающе искренняя и человечески тёплая интонация. Именно эта лирическая теплота и добрая благодарность ко всему живущему на земле делают рассказы, сказки и эссе заметными и привлекательными на общем фоне нынешней литературы, исповедующей агрессивную манеру письма и жёсткое движение сюжета, в которых нет места душевному созерцанию или сердечному чувству.

Городская жизнь
Вячеслав Чернов
Первый год моей городской жизни до сих пор остаётся мрачным воспоминанием. Внезапно вырванный из родной мне сельской среды, отлучённый от родных лиц, от милых мне леса, речки, лугов и полян, я не представлял, что смогу выдержать это пребывание в душном, пыльном, суетливом, как мне тогда казалось, городе. Хотя в 1955 году, в момент моего приезда в тогдашний Чкалов, это был тихий, небольшой провинциальный городок, застроенный в большей части одноэтажными частными домами с обязательными садами и огородами во дворе. Был ли это город или очень большая деревня, трудно даже сказать. Последние дома Форштадта, а следовательно, и город тоже, заканчивались улицей Чкалова, в районе сегодняшней остановки «Молодёжная». Во многих дворах мычали коровы, по утрам пели петухи, раздавался визг свиней. В пойме Урала располагались овощное хозяйство, хозяйство государственного совхоза, а также много частных огородов жителей города.
1955 год был трудным не только для меня, но и для жителей всего Оренбуржья. Более жестокой засухи я не припомню за все годы жизни. Солнце палило нещадно и июнь, и июль, и август. Хлеба смогли только взойти и вскоре, так и не пойдя в рост, пожелтели и засохли, обжигаемые бесконечными суховеями. Убирать было нечего, и проблема хлеба вскоре остро встала в городе. О пшеничных буханках мы забыли, но, постояв в очереди с утра, можно было достать пеклеванный, специальным образом отбеленный ржаной хлеб. Именно это запомнилось и врезалось в память. Остальные детали стёрлись или, скорее всего, заслонились тоской по селу, тоской по родине, стремлением в любой свободный день попасть домой. Иногда, когда позволяли погода и время года, я садился на дачный поезд Чкалов - Саракташ, который тащил весёлый, красиво раскрашенный, шумно пыхтящий паровоз с громким гудком и который подолгу стоял на каждой остановке или разъезде. Я выходил в девять часов вечера у Чёрного Отрога и, если не было попутки, всю ночь, превозмогая страх, шёл домой. В село обычно входил уже рано утром, когда выгоняли на пастбище скотину. Вечером отец отправлял меня с кем-нибудь обратно на станцию, где приходилось на скамейке коротать ночь и с утренним поездом возвращаться обратно в этот постылый для меня в то время Чкалов.
Весной поездки осложнялись ещё и разливом Сакмары. Река бушевала, затапливая всю пойму от крутого берега у Чёрного Отрога до Булгаковской горы недалеко от Гавриловки и села Булгакова. Паром между этими двумя берегами таскал небольшой буксир с почти всегда подвыпившими паромщиками. Иногда приходилось часами ждать на берегу, после чего упрашивать паромщиков плыть назад, особенно когда желающих переправляться набиралось не так уж много. В таких случаях сдвинуть лихих речников могла только бутылка водки. Буксир отчаливал от берега и плыл по затопленной пойме, следуя руслу реки.
Когда вода садилась и входила в берега, паром ходил прямо от берега к берегу по специально натянутому тросу, что значительно ускоряло переправу.
Первый год жизни в городе осложнялся ещё и бытовой неустроенностью. После домашнего уюта в добротном деревенском доме жить в общей проходной комнате, да ещё с довольно нелюбезными хозяйскими дочками, которые почему-то изощрённо мешали мне заниматься, было для меня мукой. На следующий год отец наконец нашёл мне другую частную квартиру, с отдельной маленькой комнаткой, в Гугучинском переулке. На втором этаже этого небольшого дома (первый был полуподвальный) располагалась комнатёнка размером два на два метра, с небольшим оконцем, упиравшимся в стену соседнего дома. В комнате стояла старенькая металлическая продавленная кровать, небольшой стол, табурет и старинный ненужный сундук, на котором тоже можно было сидеть. Из этой же комнаты топилась печка, греющая стена которой выходила в другую, гораздо большую комнату хозяйки квартиры. В небольшом коридорчике на стене висела чёрная тарелка радиоприёмника с рычажком посередине, сдвигая который, можно было усиливать или уменьшать громкость слегка дребезжащего звука. Дверь квартиры выходила в общий узкий коридорчик, переходящий в кухню, где было два стола - наш и соседей напротив. На столах стояли традиционные для того времени керосинки, на которых мы с хозяйкой по очереди готовили завтраки, обеды и ужины. Кухонька имела тоже только одно окно, белилась редко, почему имела весьма закопчённый вид. Стоящая посередине печка давно не действовала и служила местом складирования посуды. Около каждого стола к стене был прикреплён умывальник с подставленным на табурете тазиком. Там мы умывались, чистили зубы, над тазиком ополаскивали овощи. Потом всё это сливалось в ведро и выносилось на улицу в сколоченный из досок туалет, который стоял у выхода из двора и состоял из двух плохо изолированных кабин. Ещё во дворе был сарай-каретник с двумя погребами, где у каждого (а в доме жило шесть хозяев) был свой угол для хранения картофеля. Наш сосед по кухне Аркадий Трофимович в отдельном помещении каретника держал корову и около двух десятков кур. Каждое утро он с тележкой уезжал в пойму Урала за травой для коровы. Посередине двора рос раскидистый тополь, на который я вскоре прикрепил скворечник, где позже поселились скворцы. Рядом располагалась водопроводная колонка, её мы тщательно утепляли к зиме, опасаясь промерзания. Поперёк двора в нескольких местах висели бельевые верёвки. Воровства в те годы не замечалось, и бельё часто оставляли сушиться на ночь.
Идиллию этого городского дворика дополняли два небольших садика по разные стороны от тополя. В них, загороженных чем попало, росли петунии, душистый табак, циннии и любимый всеми золотой шар. Особенно любила цветы моя хозяйка - Евгения Фёдоровна Тамберг. Во время моего проживания у неё она вышла на пенсию и жила одна. Ребёнок её погиб от укуса скорпиона в шесть месяцев, когда они с мужем-красноармейцем, эстонцем по национальности, жили в палатке в Средней Азии. Позже, после операции на желудке, умер и муж.
Ко мне она относилась не как к квартиранту, а скорее как к близкому человеку. Это была умная, интеллигентная, очень тактичная женщина, незаметно влиявшая на моё воспитание и адаптацию к новой жизни. Её племянницы жили в нашем селе, именно они и порекомендовали моему отцу снять эту квартиру. Евгения Фёдоровна много читала, любила передачи по радио, которые позже мы слушали вместе. В её комнате стоял старинный недействующий граммофон, на котором, как на тумбочке, стояли живые цветы или лежали красивые яблоки. Позже мы часто устраивали совместные ужины, слушали радио, обсуждая услышанное.
Позднее у соседей внизу появился первый чёрно-белый телевизор, поэтому по вечерам многие жильцы дома собирались у них, чтобы посмотреть телепередачи. Особенно любили фигурное катание. Экран часто мельтешил, бежали полосы, но зрители упорно не расходились.
Теперь я часто вспоминаю ту жизнь, которая после первой моей квартиры в проходной комнате показалась просто раем. Конечно, сравнивая сегодняшние наши удобства с изолированной, со всеми коммунальными услугами жилплощадью, поражаешься, как же жили тогда и не жаловались, и принимали всё как должное.
Вольно или невольно, но постепенно я вживался и втягивался в городскую жизнь, привыкая к её особенностям, что и вспоминаю иногда даже с чувством некоторой ностальгии. Уже в последние годы я несколько раз бывал во дворе того самого дома, который позже от ветхости развалился и его останки вывезли на свалку. Но каретник стоит и сейчас, хотя входить в него опасно из-за возможного обрушения.
Начиная с 1956 года жизнь в городе значительно улучшилась. Витрины магазинов предлагали большой выбор мясной продукции и высококачественных сырых и копчёных колбас. Рыбные отделы пестрели разнообразными сортами сельди: бочковой и баночной, солёной, маринованной, солёной по-домашнему и другой. Одно время в продаже в изобилии появились оленина, свежемороженые неощипанные полярные куропатки, крабовые консервы и непонятные и, видимо, поэтому не пользовавшиеся спросом мускатные орехи. Центральными и основными гастрономами являлись гастрономы на пересечении улиц Советской и Кирова, на улице Кирова напротив Главпочтамта и гастроном около краеведческого музея. Здесь на витринах в вазах красовалась чёрная и красная икра, пылились многочисленные бутылки разнообразных марочных коньяков и вин, как правило, тоже невостребованных. Не хватало только фруктов, которые продавались на Центральном колхозном рынке и привозились или из Грузии, или из Средней Азии. Заморских экзотических фруктов в то время не встречалось.
Спустя несколько лет, в хрущёвскую эпоху, всё это постепенно исчезло с прилавков магазинов, а вскоре появились и очереди, постепенно перешедшие в талонную систему приобретения продуктов питания. Но в тот период город жил ещё достаточно благополучно. На улицах сохранялся послевоенный порядок, часто встречались военные, обязательно подтянутые, с застёгнутыми воротничками, начищенными пуговицами и пряжками ремней. Пройти мимо старшего по званию, не вытянувшись и не отдав честь, считалось нарушением воинского устава и строго наказывалось. Контроль за порядком осуществляли патрули, проверявшие и документы, и увольнительные. Уже небольшая группа солдат должна была идти только строем и, как правило, с песней. Это действительно были защитники, рядом с которыми мы чувствовали спокойствие и уверенность.
Машины, даже для города, оставались редкостью, а дороги - испытанием. Улица Бурзянцева, по которой я бегал в своё медицинское училище, первое время всё ещё оставалась булыжной мостовой с многочисленными ямами и выбоинами. Главным общественным транспортом служили троллейбусы 1-го, 2-го и 4-го маршрутов. Их постоянно не хватало, особенно в часы «пик», поэтому подошедший транспорт приходилось брать штурмом, иногда ехать, зацепившись сзади за лесенку, ведущую на крышу, что в народе прозывалось «ехать на колбасе». Проезд стоил копейки, но первоначально цена зависела от количества остановок, которые проехал пассажир.
Летом на центральных улицах города стояли небольшие, под зонтиками киоски, где торговали газированной водой. Для охлаждения пользовались обычным льдом, который закладывали зимой на окраинах города, накрывали соломой от солнца и зноя и таким образом сохраняли до самой осени. По утрам лёд накалывали и развозили по торговым точкам. Вода, проходя по трубам между кусками льда, охлаждалась и оказывалась действительно ледяной. Можно было выпить стаканчик чистой газированной воды или с сиропом, который доливали из специальной мерной колбочки.
А ещё в жару спасал Урал, тогда ещё чистый и полноводный, с пляжами и станцией проката лодок. По нему то и дело курсировали многочисленные моторные лодки. Летом река, кроме того, выполняла роль душа и ванной, которых основная часть населения не имела.
С похолоданием наступал черёд банных дней. Предварительно приходилось выстоять очередь за номерком, купить или иногда достать его на определённый час и только после этого идти в помывочную.
К осени нужно было решить и проблему заготовки угля и дров для печки. Где-то в районе Маяка находилась организация с гордым названием Гортоп. Именно там покупали уголь и дрова и нанимали извоз. Машину нанимать стоило дорого, поэтому чаше договаривались с хозяевами гужевых повозок, которые за умеренную плату на крепких лошадках привозили по нужному адресу тонну, а то и более, угля или дров.
Гужевой транспорт в период моей ранней городской жизни встречался ещё довольно часто. По нашей улице время от времени ездил бронзово-чёрный казах, плохо говоривший по-русски и постоянно выкрикивающий одну и ту же фразу: «Бель глин! Бель глин! Бель глин!». В повозке лежали аккуратно сложенные разного размера шары белой глины, охотно раскупаемые населением для побелки стен и потолков.
Раз в неделю приезжал керосинщик на лошади, запряжённой в специальную бричку с металлической цистерной-бочкой. Керосин требовался всем, и люди заранее занимали очередь, ставя бидон с записанным на нём порядковым номером очереди или хотя бы кирпич или камень, тоже помеченный соответствующим номером. Когда повозка подъезжала к месту продажи, возница громко стучал ключом по цистерне, и люди, услышав знакомый стук, шли со своими ёмкостями за керосином, который он отмерял и наливал специальной литровой кружкой на длинной ручке.
Был и ещё один извозчик - ассенизатор. Его лошадёнка возила специальную наклонную деревянную бочку, в которую он особым черпаком на длинной тонкой жерди вычерпывал уличные туалеты и увозил в Банное озеро за Аренду. Работа, конечно, не из приятных, но говорили, что ассенизаторы получали хорошую зарплату, и устроиться на эту должность было довольно трудно.
Но город жил и другой жизнью. Работало много кинотеатров, куда мы часто бегали и поодиночке, и группами. Попасть на хороший фильм удавалось не всегда, билеты быстро раскупались, и проблема лишнего билетика всегда оставалась острой. Дети до 16 лет на вечерние сеансы не допускались, а перед фильмами на небольшой сцене в фойе играл оркестр, и какой-нибудь местный певец исполнял народные песни или романсы. По утрам обычно шли детские фильмы - сказки или мультипликационные фильмы. Билеты на эти сеансы стоили копейки, и первое время я очень любил ходить на них. Летними вечерами в парках и садах работали открытые киноэстрады. Наиболее близкая к нам работала в саду имени Фрунзе.
В «Тополях» каждый вечер играл духовой оркестр, и туда на танцы стекалась молодёжь. Танцевали вальсы, танго, фокстроты. За порядком следили народные дружинники, иногда милиционеры. Хулиганство являлось редкостью, наркотиков не знал никто.
Зимой работали катки. Стадионы с наступлением морозов заливались, и организовывалось массовое бесплатное катание. Там же за умеренную плату давали коньки напрокат.
Оренбуржцы любили театр, особенно драматический, попасть туда удавалось только по коллективным заявкам, артисты же являлись элитой города.
Каждую субботу у нас в медицинском училище организовывали вечера отдыха и танцы. На танцы, так как ребят в училище было мало, неизменно приглашались курсанты зенитного и авиационного военных училищ. Заводили радиолу, и весь вечер с пластинок звучала музыка: популярные тогда «Вальс цветов», «Брызги шампанского», «Рио-Рита». Время окончания танцев чаше всего определялось временем увольнительных приглашённых гостей, после чего зал пустел, и все, часто парами, расходились до следующей субботы.
Мелодии той поры, тех простеньких и незабываемых вечеров так крепко врезались в память, что и сейчас, услышав изредка их по радио, я невольно мысленно переношусь в те дни, в те годы, чётко воспроизводя по памяти жизнь того провинциального города, как будто нет и не было неизвестно когда промелькнувших десятков лет.