Варвара Заблицкая, поэтесса из Оренбурга (кстати, самая молодая, ей нет и восемнадцати), одна из самых перспективных и ярких в своём поколении. В её ритмически раскованных, мрачновато-жутких стихах уже сейчас слышатся будущие тектонические сдвиги нового столетия, гул которых она передаёт с репортажной точностью и скрупулёзностью, хотя при этом она не берёт на себя роль Сивиллы:
...Я не люблю предсказывать, что
будет с моей страной,
я не строю прогнозов, я скупа
на скорбные фразы.
Но тот, кто ещё в своём уме,
рыдает вместе со мной,
наблюдая в бессилии злобном,
как у нас отбирают разум...
Чтобы получше жить, мы ищем
волшебные средства...
Характерны названия её стихов: «Пророки пригорода», «Степная пыль»... Что-то есть в них от прошловековых «Генералов песчаных карьеров», которых сегодняшнее время «разжаловало» почти до уровня библейской пыли:
Мы — пророки пригорода,
окраинные мессии,
мы едва успели родиться, но уже
почти мертвецы.
Глядя прямо, но в никуда,
собираем последние силы,
мы идём в Неизвестность смело,
давя ногами шприцы...
Нам не страшно запачкаться,
но и грязью мы не измажем.
Нам не нужна Революция, не для
нас Мировой Передел.
Мы хотим лишь свежего воздуха
для лёгких, забитых сажей,
и хоть каплю здоровой крови
для своих заражённых тел.
Жаль, здоровье и чистый
воздух — не для нашей
чумной стаи:
обречённые умереть пусть умрут
на своих местах!
Но мы идём в Неизвестность и
за собой оставляем
сотни новых мессий
на обочине, на придорожных
крестах.
(«Пророки пригорода»)
Господи, какой чудовищной фальшью выглядят рядом с этими стихами сегодняшние творения некогда знаменитых поэтов, кумиров 60-х! Молодящиеся старики, разукрашенные попугаистыми перьями модничанья и кокетства, абсолютно глухи, не чувствительны к тому, что слышат и трагически переживают, по сути, их внуки и даже правнуки, которые могли бы вполне бросить в лицо этим старикам облитый горечью и желчью лермонтовский стих о «промотавшихся отцах». Но нет, они уже даже не оборачиваются назад, чтобы не превратиться в застывший соляной столб, они идут в страшную «Неизвестность», как пишет Варвара Заблицкая. Они те, кого мы, ничем не умея им помочь, оставляем один на один с будущим...
Геннадий Красников, составитель и автор предисловия «Анатомии русской поэзии XXI века»

* * *
Я опускаюсь в самую мрачную бездну
И разбиваю надежды святую скрижаль:
Больше терпеть не могу. Ухожу.
Но когда я исчезну,
Будет тебе, господин, хоть немного жаль?..
Мне всё равно, что скажут невинные дети;
Взрослых, испытанных, чем усмирить, найду.
Будешь ли помнить ты - важнее всего на свете,
Будешь ли тосковать, когда навсегда уйду?..

Видишь?..
Я держу всю нежность на кончиках пальцев,
к твоему лицу прикасаясь.
Друг на друга не глядя, боясь за мгновенье,
которое тоньше первой струны
гитары, - мы стоим близко-близко...
И я просыпаюсь.
Дураки мы с тобой - мы боимся встречаться.
Мы скользим потихоньку, как тени,
мои ноги ступать не должны
по отмеченному твоим следом тротуару.
Ты видишь, как стало?
Нет войны - и не будет победы...
От меня ничего не осталось,
от тебя ничего не осталось.
Есть лишь страх повстречаться однажды.
Помнишь, было?
И видишь, как стало?..

Звезда пропавших собак
Восходящий месяц рисует на стенах знаки.
Он и сам изогнулся в небе, как знак вопроса.
Видишь ту звезду? На неё улетают собаки,
которых учёные запускают в космос.
Носом тычутся в звёздную пыль и нюхают робко,
а потом смелеют, растут и рожают щенят.
На звезде больше места, чем в клетках или коробках.
На звезде нет людей - больше зла они не причинят.
Мне бы сжать твою руку - а я лишь держу твоё фото.
Мне бы мчаться к тебе — но жизнь меня держит на месте.
Между нами года световые, десятки, нет, сотни...
Где же та звезда, на которой мы сможем быть вместе?
Та звезда, на которой я буду от счастья плакать,
прижимаясь к тебе и в реальность твою не веря...
Ерунда. Нет звезды, на которой живут собаки.
Если будешь искать - не вернёшься: сгоришь в стратосфере.
Лучше спи. Я услышу твоё дыханье
и представлю, как над тобой разгоняет мрак
маленький уголёк на чёрной небесной ткани.
Я зову его - по привычке -
Звездой Пропавших Собак.

ЗИ
«Sie»
по-немецки значит «она». Женщина.
Нежные формы, лёгкая юбка,
тихая и спокойная, словно голубка.
Она займёт свободное место
в твоей постели, в твоей квартире,
в твоей жизни.
Будет переключать телепрограммы:
«В четыре мой сериал, помнишь?»
Я же останусь где-то за гранью разумного
или безумного, я стану прошлым,
мыслью, стихотворением, чем-то святым или пошлым.
Ярким мгновением.
Я не имею границ и форм.
Я не женщина, я - ветер в юбке,
моё тело - музам на корм.
И с какой-то детской обидой я слышу, ты зовёшь её по имени:
«Моя женщина, моя Зи».
Я просто немного завидую.
Не касайся её - ты в грязи.

Песнь охотника медведю
Ах, как больно глазам глядеть
на тебя, упавшего в снег, -
чёрной точкой на белом.
Кружок Инь в плоскости Ян.
Ах, как больно рукам надеть
твою шкуру на колья и вывесить
под лучащимся небом,
пригвоздив остриём копья.
Этой ночью пойдёшь ты
по дыму от собственной плоти
прочь от нас, настигших тебя на охоте.
Этой ночью увидишь ты
нашего Предка Небесного.
А пока отвернись:
не страшно, когда не глядишь в Неизбежное.

Тарелки
Сломался будильник, и замерли стрелки,
двенадцать и шесть держа на концах.
Никто не напишет о битых тарелках -
все пишут лишь о разбитых сердцах.
Я резала хлеб, и выскользнул ножик,
и скатерть испачкалась в крови.
Никто не напишет о вспоротой коже -
все пишут лишь об убитой любви.
В хлопотах день пролетел в одночасье.
Часы продолжали показывать шесть.
Куда ни взгляни, все пишут о счастье -
как будто оно у кого-нибудь есть...
А в полночь я выпью кофе на кухне,
притихну и вслушаюсь в уличный шум.
Никто не напишет о бытовухе –
я, пожалуй, о ней напишу.

Пули
В небо пули, в небо пули улетают,
разрезают воздух бешено, со свистом,
моё тело на кусочки разрезают
эти пули, эти звёзды в небе чистом.
В небо пули - это очередь мне в череп,
разрывают мою мелочную шкуру.
Улетают в небо, в цель свою не веря,
эти пули, как и я, такие дуры:
пролетают сквозь незапертые двери,
на хвосты свои нанизывают воздух,
эта очередь в мой воспалённый череп,
эти дуры, эти пули, эти звёзды,
и одна из них глаза мои закроет
и уложит меня ласково на землю,
в эту землю вместе с ней меня зароют,
в моём теле, как ребёнок, пуля дремлет.
Раскопай же мою свежую могилу
и пойми, что нас жестоко обманули.
Дом и дети - вот чего хотел ты, милый,
Посмотри же: мой ребёнок - это пуля...

Видение Апокалипсиса
Я мгновения свяжу суровой нитью, закольцую.
Время хвост проглотит свой, как змея.
Выходя из полуночного укрытья, я танцую,
последний танец свой танцую я.
Я топчу созвездья, разбиваю скалы.
Я – Вселенский Хаос.
Всё и ничего.
Всё равно любовь – остыла, жизнь – отстала.
Оглянись – живых тут не осталось, никого.
Пусть под грохот барабанов мир оглохнет
и взахлёб хватает воздух раскалённый
трещиной земной коры, как ртом.
Пусть. У Смерти не бывает обделённых.
Вот конец: Змей Вечности подохнет,
подавившись собственным хвостом.

Гавана – Токио
У восточных мужчин много разного оружия.
Я знаю это от губ, блестящих лениво и тускло,
от тонких пальцев, скользящих
там, где не нужно, от горячего шёпота и внезапных укусов.
Когда я перестану искать тебя в Интернете
и часами сидеть, глядя на тебя на экране,
я представлю, какими могли бы быть наши дети,
играющие в догонялки где-то в Гаване.
Я рассмеюсь и допью остывающий кофе,
который полюбила после твоего ухода.
Забуду твой взгляд, но вспомню
твой тонкий профиль,
вспомню, что в «тот день, когда...»
поменялась погода.
Нет, не думай ничего плохого.
Я не влюбилась.
Мне всё равно, что знает твоя маленькая Якудзи.
Но какого-то дьявола сегодня мне что-то снилось,
какой-то бред про нас и рассвет над Фудзи.
Полутьма.
Блестящие мягкие губы.
Пальцы твои тонки, как иглы, и ласковы.
«Ну, когда же мы поедем на твою Кубу?» –
«Как только разгонит тучи
Аматэрасу...»

Закон тяготения
Лёжа рядом в вязкой полутьме,
друг друга грея дыханием и глупыми вопросами –
«А что тебе от меня нужно?»
«Да что с меня взять?..»
Я – тело в системе координат постели.
И я ожидаю худшего.
Влажно шепчешь мне в волосы:
- Тебе надо баллотироваться в президенты США.
- Неужели я такая сволочь?
- Нет, ты такая дура...
Dura lex, sed lex.
Кажется, наш закон –
пахнущий яблоками закон тяготения.
Простыня превращается в планету,
сбиваясь в ком.
- Я хочу быть с тобой...
- А давай – во веки веков!
В моём теле, словно в земле, появляются
тоннели и норы.
Для яблони –
чтоб тебе было, куда пустить свои корни.
«Во веки веков!»
И веки веков поднимаются,
открывая тебя – глазное яблоко раздора.

Мотив 1
Нашла коса на камень.
Попала нога в колесо.
Наступила себе на подол – как неуклюже.
Запутала в спешке волосы.
Лепи меня, ну же, этими вот руками.
Раскладывай – к волоску волосок,
к лоскуту лоскут, к вене иголка.
Мне спокойно от твоего голоса.
Оттащи меня от монитора,
напои чаем из любимого бокала,
расскажи, что мы с ней совсем разные.
Танго втроём – зажигательный танец.
Лепи меня новую из того, что ещё осталось,
Потому что скоро совсем ничего не останется.

Письмо
Коле Артюшкину
Привет...
Знаешь, у нас прямо посреди города
стоит заброшенная многоэтажка.
Так вот, догадаешься, чего я хочу?
Забраться на неё и прыгнуть,
как Сююмбике с падающей башни.
И лететь к тебе.
Я бы так и сделала,
если б верила, что долечу.
У вас, наверное, сейчас красиво.
Морозный месяц в небе, и Кул-Шариф
светится зелёным.
Или синим.
А ты спишь, руку под щёку подложив.
А я пью таблетки с горячим чаем,
меряю температуру
(довольно точно совпавшую
с количеством попугаев)
и почему-то скучаю.
По чему-то, по Минор Горелик,
по Нео, похожему на тебя, - да что там...
По тебе.
Приезжай ко мне в гости, а?
У нас, конечно, нет кремлей с пирамидами,
и Кул-Шариф не светится по ночам...
Зато, зато у нас есть многоэтажка
Заброшенная.
Прямо в центре.
И там можно любоваться городом
и лазить по кирпичам.
Ну всё, выговорилась.
Так обычно и бывает: понаписала с три короба,
вспомнила всё, что могла...
А когда от тебя приходит сообщение,
ума только и хватает,
чтоб ответить: «Привет! Как дела?..»
До связи.
Привет общим знакомым
(такие найдутся в Сети).
Удачи и прочего-прочего.
Пишите письма мелким почерком
или сообщения мелким шрифтом.
А я не закончила!
Постскриптум:
не подумай ничего такого...
И на всякий случай прости.

Поезда
Как поют поезда, тормозя на заснеженных рельсах...
Как переводят дух, придя на последнюю станцию...
Как любят друг друга с низким, тяжёлым стоном, -
движась друг к другу, соединяя вагоны.
А потом – сцепленные, ровно в 6:35
на конечной кончают...
свой путь, прощаясь привычно.
Всё равно нам не снятся сны, так зачем нам спать,
когда можно заняться чем-то более ритмичным.
Скоро, совсем скоро.
«Слышишь, не спи...»
Я забыла, как будет.
Мне кажется, будет холодно.
Бьются вагоны в агонии любви.
Мы близки, мы так бесстыдно близки к городу.

Босх
Не ругайте разум художника
и глаза его, руки и кисти
за то, что демонов рожи
рисует он вместо жизни.
Не ругайте то, что позабавило
простого старого мастера.
Вам неведомо, что за дьяволы
разрывают его на части,
вы не видите то, что видимо
стариковским глазам покрасневшим.
Как же глуп тот, кто позавидует
глазу, видящему эти вещи!
Вы живёте, и вам неведомо,
что повсюду прячутся черти,
каждый день сотни тысяч демонов
вас толкают в объятья смерти.
Оттого он и бьётся в рыданиях
под распятием на коленях,
что он чувствует уж заранее
удушающий запах тленья.
Мир съезжает в адское полымя,
как телега с гниющим сеном.
Оттого и холсты свои голые
он одел чертовщиной и тленом,
и резвятся слепые люди
среди Сада Земных Наслаждений...
И художника ночью будит
рой кошмарных, адских видений.
Мир на грани. Покайтесь, грешники!
Жизнь, как ветер, несётся мимо...
Не зовите же пересмешником
вы страдальца Иеронима.

Бутылка
Я бутылка, разбитая посреди мостовой,
жадно выпили и разбили.
Это наша судьба, это наше с тобой,
я валяюсь в облаке пыли.
Это я захрустела под ботинком твоим
и вонзилась в подмётку колко.
Я лежу на асфальте, сквозь солнце и дым
на прохожих ощерив осколки.
Подойди и возьми меня нежной рукою,
моё твёрдое горло сдави.
И с размаху о камень моё тело пустое -
твои тонкие пальцы в крови...
Или просто возьми крепко, как настоящий
ревнивец за горло любимую,
Донеси на руках прямо в мусорный ящик
меня – выпитую и разбитую.

Грехи
Семь всадников виделись мне на заре –
как странно, как странно.
Туманные мысли, печальные сны.
И пахнет обманом
росистый и терпкий ковыль.
Обманчивый голос пришедшей весны,
что душу мою заставляет гореть...
Семь тайных желаний,
семь всадников в чёрных плащах
в расплаве рассветного неба –
о звёздных горячих ночах
я всё знаю заранее.
Не верьте ни плоти, ни хлебу,
вся жизнь – просто пыль,
если не за кого умереть.
Так мне нашептали
семь всадников, что ускакали
навстречу весенней заре.

Плюшевый волк
Я волк, но совсем не страшный,
хотя одинокий очень.
Я смирно сижу на диване,
грущу я и днём и ночью.
Я маленький, тихий, серый,
с пришитой на хвост заплатой,
из плюшевой ткани сделан,
набит до отказа ватой.
Со мной никто не играет –
наверное, все забыли,
и шёрстка моя покрыта
обидной и серой пылью.
Возьмите меня на ручки,
снимите меня с дивана –
и я покажу вам сказки,
и вам будет очень странно,
что можно не быть серьёзным
и не стесняться нисколько,
что можно играть и смеяться
с весёлым плюшевым волком.
Шепчите мне в ухо тайны,
и гладьте, и обнимайте,
но лишь на диван обратно,
пожалуйста, не сажайте...
Я знаю, вы взрослые люди,
и вам не понять игрушку –
но одному на диване
ужасно, ужасно скучно.

Руина человека
Как давит небо на меня,
как воздух в лёгкие вливается
тягуче, как будто сердце мне наполнили
свинцом и в грудь обратно вшили.
Как больно мне дышать и говорить:
всё застелили слёзы, словно тучи,
и вены, где недавно билась кровь,
окаменев, застыли.
И только голос из глуби души,
заплаканный, кусает губы
и повторяет: «Просто я люблю...
А вы меня избили – дерзко, грубо.
Не кулаки, а слово било метко,
Не плеть, а речь – оружие твоё.
Из слов всегда прочнее клетки,
У слов всегда до крови ранит остриё».
И я одна обманута, разбита -
развалина, руина человека.
С обидою своей сижу, обнявшись,
Вот так меня и сделали калекой,
Вот так мою и отрубили душу
от тела и порвали на куски.
Проклятая любовь!
Зачем ты рушишь меня
железным молотом тоски?..

* * *
Такие ночи хороши для боли,
такое время – рай для расставаний.
Я в стуке клавиш обретаю волю,
конец моих трёхмесячных страданий.
Слова бросаю яростно и метко
к тебе по электрической проводке.
Бунтующая тень, марионетка,
я рву зубами нити кукловода.
Они протянуты сквозь километры
в далёкую холодную столицу.
Обрывки слов в лицо кидает ветром -
скорей умру, чем это повторится.
Скорей умру, чем чьей-то куклой стану,
не дам себя украсть и переделать.
Прощай. Живи без моего обмана,
я – просто буквы, чёрные на белом.
Я – кто-то по ту сторону экрана,
и ты – незримый житель Заэкранья.
Как жаль, что всё бывает так спонтанно,
как жаль – ничто не ведомо заранее...

Урод и бабочка
Кричащая цветом бабочка
в моих узловатых пальцах,
большое лучистое солнце
в слезящихся красных глазах...
Громадное сердце, что бьётся, как молот,
о хрупкие рёбра скитальца,
который не нужен ни людям,
ни солнцу на небесах.
Уродливый дьявол снаружи,
внутри рыдающий ангел...
Огромное сердце болит
И, как бабочка, бьётся.
Я смотрел в голубое небо
И, щурясь от солнца, плакал...
И сердце стучало всё чаще...
А скоро оно взорвётся.
Лети же, милая бабочка.
Я бы мог оборвать тебе крылья,
растоптать тебя, бросив в траву,
раздавить тебя, сжав кулаки...
Но пусть лишь мне одному
придётся развеяться по ветру пылью.
А ты расскажи небесам,
насколько они высоки.