Горюнов Иван Фёдорович
Верить или не верить в сны? У меня нет однозначного ответа. Сказать, что верю - не правда, сказать - не верю, неправда тоже. Верить настолько, чтобы считать сонники настольной книгой, это, конечно, слишком. Но вот в вещие сны - верю, и чем больше живу, тем больше верю.
... Сегодня 40 дней со дня смерти мамы, и ночью, накануне, мне приснился необычный сон. Мама со мной заговорила. Раньше, во сне, а бывает это очень редко, они, родители, со мной не разговаривали, я был сторонним наблюдателем и ни в каких действиях не участвовал. А тут вдруг первый раз мама во сне и сразу с просьбой: «Мне соринка в глаз попала, ты убери её, сынок», - и взгляд её, внимательный, внимательный, но не просящий, да и в голосе просьбы не было. Я слышу её, знаю, как соринку убирают: надо влажным кончиком языка под поднятым веком провести, соринка на языке и останется, а сам сижу и ничего не делаю. Даже думаю: «А как же я у мёртвой-то буду соринку вынимать?». Так и проснулся: и не сделал ничего, и не понял ничего.
Мысль, ещё даже и не мысль, а, скорее, намёк на догадку, мелькнула утром, но оформилась она, и понял я всё, когда молился с бабушками, которых я привёз накануне из Гребеней. Это очень громко сказано - молился. Стоял, слушал, держал свечку в руках. Да ещё неприятно удивлялся маленькой детали: квадратик бумажки прорезался в центре, и надевалась та бумажка на свечку. Свеча горит, и руки чистые, не испачканные воском. Практично очень, но не могли такого русские люди придумать: когда молишься, о чистоте рук не думаешь, о чистоте души думать надо. И потом, как я могу молиться? Бабушки поют что-то и читают на старинном языке, я ничего не понимаю, сколько ни стараюсь вникнуть. Хотя и крещёный я, крещён своей бабушкой, как и все старообрядцы, дома, но воспитывали нас, как атеистов. Да и какие у нас знания о Боге? Только детские первые самые, светлые самые чувства-воспоминания.
... Весна. Пасха. По деревне тропинки сухие, кое-где травка зелёная, но есть ещё и грязь. Ходил я с друзьями христосоваться. Начинали с родных дядей и тётей, а так как родными были, почитай, все вокруг, то и получалось заходить в каждый дом. Много чего в тот день нахристосовали: и конфет разных, даже шоколадных, а кое-кто и деньги давал (потом на кино сгодятся). В то утро мама одевала меня в новенькую рубашку и в новенькие же сандалики, в которых так приятно ходить по сухим тропинкам. Бывало, и в грязь наступишь, тогда горе, но с ним быстро справиться друзья помогали: помыли в ближайшей луже, и опять чистый, да ещё в брючках новых, как у больших, с карманом и ширинкой. А по радио в это время играли Гимн СССР. И на многие годы вперёд у меня так и сохранилось к Гимну это пасхальное чувство: чистое, уютно-тёплое, пахнущее цветочным мылом, новенькими сандаликами и ванилином, что кладут в куличи.
А мысли, первые осознанные мысли о Боге, начали появляться, когда в школу пошёл...
... Был у меня дедушка, мамин отец — Иванов Тимофей Петрович. Любил ли я его, я не знал тогда, маленький был. Дедушка был надёжным человеком, всегда выручал и давал пять копеек на кино. Но брать без отдачи, даром, мне было неудобно, стыдно, и я стал ловить сусликов. Дедушка, дедака, как мы, внуки, его называли (и было нас душ 15 только в деревне), работал заготовителем: принимал шкуры животных. Поскольку убивать сусликов, а тем более обдирать их потом, я не мог, жалко мне их, я приводил сусликов к дедушке живыми. Первый раз привёл суслика на верёвочке, а тот уже обсох, шёрстка стала золотистой, она мокрая, когда из норки водой суслика выльешь, некрасивая. Суслик упирается, сбежать норовит, даже свистеть начал. Мне его опять жалко стало, но в кино охота. Зашёл во двор, молча стою у крыльца, суслик рядом, на верёвочке, тоже успокоился. Дедака вышел, седой весь, борода белая, большая, лопатой. Смотрит на меня, молчит, долго молчит. Потом понял всё, усмехнулся, нет, улыбнулся хитро в бороду, взял верёвочку, а мне протянул заветные пять копеек. Я пулей в клуб: пока оба молчали, кино-то началось уже.
И ещё любил я пить чай у дедушки. Садились за большим столом. Обычно в праздники, на Рождество, на Пасху. Чай пили и в другие дни, но что это за чай? Забежишь и на ходу, бегом, с пирожком бабушкиным, быстрее, быстрее. Обожжёшь весь рот — ребята ждут в войну играть, да и чай из чайника. А на праздник - из самовара, он стоит посреди стола, ещё пыхтит. Это только называется — чай попить, а на столе чего только нет: и пироги, и лепёшки сладкие, и с калиной, и с черёмухой, их почему-то «грязными» у нас называли. Кокурок гора, горкой же и розанцы, и варенье всякое, масло сливочное. А дедушка берёт в руки головку сахара, большая такая пирамида, килограмма на 1,5-2, она аж голубизной отдаёт, и блестящими щипчиками откусывает маленькие кусочки сахара, и раздаёт нам, внукам, опять хитро улыбаясь в свою большую бороду. А мы и про чай с пирогами забудем, глядим на эту головку и на щипчики в руках у дедушки: всем ли ровно, одинаковые ли кусочки?
И вот дедушка умер...
Я смотрю на могилку, которая заполняется землёй, и горько-горько плачу. Крест поставили, холмик оправили, на кресте я читаю: «Под сим крестом покоится Раб Божий Иванов Тимофей Петрович (1888-1965)». «Какой же дедушка Раб? Он ведь большой и добрый, а Раб - это ведь слуга. Так в школе учат. Кто же тогда тот, чей Раб дедушка?». Обо всём этом я у бабушки спросил. Бабушка моя, Ефросинья Перфильевна, тоже не отличалась многословием: «Господь Бог, внучек», - был мне ответ. Уязвлённый таким коротким объяснением, через несколько дней я поддел бабушку, поняв, что Бог - на иконах. «Если он Господь и мы его рабы, чё же ты над ним штаны повесила», — кивнул я на иконостас, перед которым висели занавески.
Правую и левую половинки занавесок сверху перекрывала поперечная шторка, ну совсем как штаны.
«От ведь зараза! Чё не ндравится! Новеньки занавески! К Троице только сшила».
И вот нет уже никого в живых: ни отца, ни матери, ни дедушки с бабушкой. Иконостаса тоже нет. А был он на диво богатым и красивым. Икон с десятка два и больших, и маленьких, в серебряных окладах, на полках стояли и на стенах висели. Маленькие медные и медные, складывающиеся, как книжечки. Но больше всего я запомнил огромный медный крест с красным камнем, рубином, наверное. Сейчас этот крест в городской старообрядческой церкви, отдали его на помин души одного из внуков бабушки. Иконы по внукам разошлись, мы сохранили, но были и такие, что продавали, это уже праправнучки бабушкины, она бы их «антихристами» назвала и поделом. Бабушка наша была ревностным хранителем старообрядческой веры. Был у папы друг, много лет уже прошло с тех пор, а он даже на меня обижался: «Я чё, сынок, заразный аль больной? Попросил у неё попить, она мне вынесла кружку с водой, я попил, а она кружку выкинула. Это как? Все вы кержаки хреновы! С другой стороны, чё сделашь? Я ведь партейный... был».
... И я тоже был «партейный», и вот теперь ни Креста, ни Знамени. Пытаюсь прислониться к кресту, в церковь пошёл. Что туда толкает? Вековая вера предков? Пришёл, поставил свечку у иконы Богородицы, пытаюсь молиться. Приходит женщина со шваброй, с иконы паутину что ли обметать? Мельтешит перед глазами, икону закрывает, всем своим видом показывая, как она тщательно, добросовестно делает своё дело. Показывает мне и ещё двум женщинам, молящимся рядом.
Молиться мешает, трудно сосредоточиться. Неужели нельзя убираться, чистоту наводить, когда нет никого. А как убирают свечи! В некоторых церквах только поставишь свечку, вот она, бабка в чёрном вся, свечку пальцами тушит и забирает. Зачем? Я один раз даже не сдержался и говорю: «Вы хотя бы подождали, когда я уйду». А ей хоть бы что, даже взглядом не удостоила. Во всех церквах торгуют. Господи! Уже и церковь стала учреждением. Всё-таки права моя бабушка, Ефросинья Перфильевна, чище наша старая вера: нет в ней такого стяжательства и показухи, и между Богом и человеком нет посредников: те же бабушки, что читают кануны, в жизни были доярками, поварихами, продавцами, перенимая умение своё от своих бабушек. Молитве, разговору твоему с Господом, у староверов никто не мешает. Случилась беда в моей жизни, заболела тяжело жена, в реанимации 8 дней. Землячки мои, бабушки каждый день за её здоровье молились, и я с ними в два самых тяжёлых дня. Приходили соседи, их дочери, сыновья, молились мы подолгу: 2-3 часа, но никто не посмел громко разговаривать, даже войти в переднюю, сидели тихо-тихо и молчали, а соседка с дочкой молча же и плакали. Зато сколько искренней радости и слёз искренних было, когда мы с женой спустя три месяца, в первый же вечер после больницы приехали к ним с благодарностью: «Да ми-ленька ты наша! Живая! Слава те, Господи! Жи-ва-я!»
••
А верить в то, что чудо всё-таки случилось, настал и мой черёд. В первый трудный день закончили молитву в половине седьмого, вечером. Запомнил, потому что на электричку надо было бежать. Приезжаю утром в больницу, а врач-реаниматолог, который дня три мне твердил, что положение тяжёлое, делаем всё возможное, крепитесь, радостно сообщил мне: «В половине седьмого вчера вечером ваша жена пришла в сознание и сама села на кровати». Казалось бы, всё хорошо, но появилась какая-то опухоль. Изучали, исследовали ещё с неделю. Лечащий врач уже областной больницы почти не оставил нам надежды. Поехал я к землячкам второй раз, и мы опять молились.
А утром заведующая отделением в своём кабинете сообщает: «Выкиньте из головы всё, что Вам наговорили лишнего. Опухоль не злокачественная, это побочный итог болезни. Всё хорошо, теперь мы её вылечим!». Вот так! Было! Было! И до сих пор звучат во мне слова этой молитвы: «Сохрани от скорби, от болезней, от недуга тяжкого болеющую Рабу Божью Ольгу! Подыми её с болящего одра! Милостивый Господи! Яко усердно все к Тебе прибегаем, к Милостивому избавителю и всех Владице Господу Иисусу. Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
... Увлёкся воспоминаниями и не заметил, что молиться уже закончили. Накрывают на столы. Поминки. Мы сидим, ждём. Обычные житейские разговоры между приглашёнными бабушками. Бабушка Наталья: «Уезжала, свет везде выключила. Така крыша в сарае толста, из брёвен, а на провода течёт. Видать крыса дыру прогрызла, вот и капат на провода. Боюсь, замкнёт когда-нибудь, и своим сказать забываю, совсем памяти нет, ничё не помню!».
Другая землячка поясняет соседке своей: «У деда Володи поминки-то 7 декабря, у Бориса Петровича - 3 апреля, а у Матрёны - 4 мая!».
Бабушка Наталья, поворачиваясь в их сторону: «Ты говоришь 4-го, 4-го - это у Пани, а у Матрёны-то 14-го». - «Твоя правда, Васильевна!»
Я спрашиваю Наталью Васильевну: «На провод капат, и он может замкнуть, ты своим забываешь сказать, а вот что поминки у Матрёны, которая умерла лет 40 назад, 14 мая, ты помнишь. Так есть память или нет?».
Наталья Васильевна возмущённо, даже со стула привстала: «Да ты чё, Ваня! Я за всех убиенных на Куликовом поле родичей кажну пятницу молюсь. Так и молюсь, за родичей! Имён-то кто знат? А остальных всех родных и всех, кого я помню, завсегда в молитвах поминаю кажну субботу. Они же у меня в синодиках записаны, а дыра в сарае - нигде не записана!».
«Записана!» — прямо кольнуло меня это слово. У меня же записана, «соринка» мамина записана! Какие у нас бывают «соринки» с родителями? У маленьких. «Ты, чай, куришь, Иван?». - «Не-е». «А чё же от тебя табачишем прёт! Мотри! Получишь!» - грозит мама полотенцем. Я неловко уворачиваюсь, и пачка «Памира» выпадает из-за пазухи. Хотя я и убегал, но вдогонку полотенцем она меня доставала.
А запись та сделана, когда мне уже пятый десяток, а маме за 80. Это как раз те времена, когда ваучеры, приватизация, когда старенькие, казалось бы, дома родителей стали вдруг стоить бешеных денег. О наследстве я не думал, хотя отец часто говорил об этом. «Живите дольше вы, а я сам наживу себе всё», - был мой ответ. Но бумаги нужные отец всё-таки мне оставил. Вот, видимо, это и обидело маму. То, что отец один всё решил. Вот на этой почве мы и поссорились. Обиделся и я на несправедливые упрёки и записал много чего, но последняя строка такая: «Откуда в человеке, моей маме, фронтовичке, столько зла в 80 лет?! Она что же, в жизни так ничего и не поняла?». Я тогда не за наследство переживал, а за это неприятное открытие. Вот она и «соринка»! Не писала тогда рука, как будто держал меня кто-то, но я пересилил себя и записал.
А теперь еду назад, домой. Отвёз бабушек в Гребени, а сам еду и думаю, что вот теперь, на сороковой день, Господь попрекает её этой соринкой. Тут опять мама, её просьба не просьба и взгляд внимательный передо мною. И я понимаю, я вдруг по-ни-ма-ю тебя, мама: «Соринку убрать у тебя мне важнее, для меня важнее, для моей жизни оставшейся перед Господом и людьми! И как током ударило! Господи! Не её прости! Меня! Меня! И ты, мама, прости меня! Что теперь значат те злые и мелкие слова мои, когда тебя уже нет и никогда не будет, а мне надо жить с виной моей вечной!». Я лежал на руле, и слёзы, обжигающие слёзы душили меня. Слёзы эти и строчки эти, я надеюсь, уберут ту соринку. Надеюсь, что придёт срок, кто-то уберёт и мои соринки.
И вот чем дольше живёшь, тем отчётливее понимаешь, что надо делать добро людям живым, а неживым уже не сделаешь. Вот и жалеешь, что ведь мог тогда сделать что-то доброе, но за бытовой текучкой не сделал, забыл, на потом всё откладывал, опоздал! А так хочется жить, не соря и не опаздывая!