В самом деле, сюжетная основа пьеса Надежды Птушкиной в равной степени может быть и оспорена ввиду сомнительности некоторых жизненных реалий, и принята безоговорочно на веру как некий условный ход развития действия. Давно известно, что жизнь преподносит такие примеры, которые выглядят порой похлестче иного навороченного вымысла. Но в искусстве, в том числе и театральном, существует такое понятие, как художественная достоверность.Именно в соответствии с законами искусства самая безудержная фантастика приобретает формы реальности, а несоблюдение их постулатов приводит к тому, что голая правдоподобность воспринимается как грубое искажение действительности.

Целиком и полностью разделяя положительные оценки по основным позициям, приведенные авторами рецензий и других отзывов по поводу режиссерских удач и находок, позволю себе все же высказать мнение (и не только собственное, но и услышанное в процессе обсуждения спектакля со многими поклонниками театра) о том, что не всегда драматургическое содержание и сценографическая форма спектакля увязаны в единую гармоническую целостность, не во всех случаях художественная правда превозмогает волевые, навязываемые режиссером психологические и пластические средства.

Начать придется с самой первой сцены, где героиня спектакля мечется вокруг больной матери. Весь этот эпизод играется обеими актрисами на предельно повышенных тонах, с каким-то невероятно чрезмерным эмоциональным пережимом. И это при том, что по сюжету Софья Ивановна больна уже десять лет. Всякий, кому судьбой было суждено нести этот тяжкий крест, - ухаживать за тяжело больным человеком, согласится со мной, что жить долгое время на таком чувственном надрыве просто физически невозможно: с годами неизбежно вырабатывается более естественная, самой природой подсказываемая щадящая тактика поведения, когда к постоянным знакам любви добавляется многотерпение, сдержанный такт и несуетность. Ведь даже сама текстовая стилистика диалога между женщинами предполагает совсем другие взаимоотношения. Любовь - да, предупредительность - да, тревога - да. Но не истерика, не вскрики и всхлипы, не беспомощное мельтешение по сцене.

С большим трудом воспринимается и возрастная несообразность персонажей спектакля. Возможно, у автора пьесы были свои соображения насчет конкретного обозначения прожитых лет своих героев. Но когда публика видит Изольду Лидарскую с ее прелестным лицом, абсолютно не позволяющим помнить о том, что актриса недавно отметила 65-летие, - как она, эта самая публика, может поверить, что героине Лидарской аж восемьдесят?! Уж тогда надо было хоть загримировать исполнительницу под глубокую старуху. То же самое чувство обуревает и в отношении Зинаиды Карпович, то бишь сыгранной ею роли: и актриса в том возрасте, когда говорят: "Баба ягодка опять", да и сама птушкинская Татьяна ну никак не "тянет" на шестидесятилетнюю! Никогда женщина (имеется в виду обычная, а не звезда мирового экрана) не оденет такое фривольное платье в шестьдесят, уж поверьте мне. А вот в пятьдесят некоторым из них еще может "в голову ударить" от ухаживаний случайного ловеласа.

Особый разговор о "сорокалетней" Дине: здесь возрастное расхождение принимается как осознанная шутка-подставка режиссера, мол, раз уж обман, так на всю катушку! И герой Андрея Лещенко, Игорь, был бы куда более понятней и ближе зрителю, если бы пребывал в том возрасте, когда, по пословице, "седина в бороду, бес - в ребра", то есть в пятьдесят с небольшим. Вся линия поведения действующих лиц спектакля предполагает снижение их возрастного ценза как минимум на десять лет. И тогда многое встанет на свои места. Как бы мы ни отмахивались от того, что ныне называют менталитетом, а в понимании российского человека амурные шалости пятидесятилетнего мужчины с двадцатилетней девицей еще могут выглядеть смешно, а вот шестидесятилетнего - это уже , извините, извращение, тут уж противно, а не весело.

Сложно, очень сложно подвергать сомнению смелое решение Рифката Исрафилова привнести в постановку параллельные хореографические миниатюры, дополняющие сценическое действие. В первом акте спектакля они вполне созвучны тому, что происходит в маленьком мирке героев пьесы, отгороженном от остального мира стенами своеобразной комнатки-шкатулки. Это бытие в стиле ретро и ассоциируется с хрупкой мелодикой, с плавными движениями утонченных фигур, одетых во что-то эфемерное, старинное. Но вот наступает второе действие, и сцену заполняет оглушительно визжащая и кричащая разношерстная толпа, вернее, хищная стая молодых существ, незаметно преображенная в жестко сконцентрированные группки, механически выбрасывающие руки в более чем красноречивые жесты - пионерские салюты, воинские приветствия и фашистские знаки "Хайль!". Это осознанное уравнивание смысла и значимости столь разновеликих и разнополюсных символик, уверена, не у одной меня вызывает активное неприятие, ибо согласиться с такой, пусть образной, условной, но явно тенденциозной трактовкой давней и новой отечественной истории без дополнительных разъяснений и оговорок просто не позволяет сердце. И как бы ни оправдывалась благими намерениями попытка режиссера расширить круг проблем, слишком зауженный драматургической первоосновой, как бы ни приветствовалось его желание усилить социальное звучание спектакля, - конечный результат, увы, во многом проигрывает от этой тенденциозности, от несовместимости органики житейского сюжета и сугубо формального, замешанного на слишком лобовой публицистике и, по сути, антихудожественного его воплощения.

Не знаю, нужно ли подчеркивать, что моя несколько резкая оценка отдельных сторон новой работы театра драмы вовсе не подразумевает отвержение всей постановки как интересного и многообещающего плода творческих поисков.