В этом году журнал "Молодая гвардия" в нескольких своих номерах будет публиковать стихотворения и прозу оренбуржцев Дианы Кан, Антонины Мелешко, Юрия Орябинского, Владимира Петрова, Юрия Мещанинова, Николая Пашкова, Ольги Мяловой. В третьем номере журнала с большой статьей о творчестве оренбургских поэтов "Поэтические сны русской глубинки" выступает известный русский поэт, профессор, руководитель поэтического семинара Литературного института им. М. Горького Владимир Цыбин. Эта статья станет и предисловием большого тома стихотворений и прозы, созданными в разные годы воспитанниками нашего родного литературного объединения. В книгу собрано все лучшее, созданное двадцатью прозаиками и девяноста поэтами за последние сорок лет.

Геннадий Хомутов,

руководитель областного литературного объединения им. Владимира Даля.

Поэтические сны русской глубинки

Владимир Цыбин

Как-то В.В. Розанов, написав о безродных духом, добавил, что Россия родит не кровью, а духом. Сказал о том, чего не понял Чаадаев своим ночным умом проницательного сомнамбулы.

При нынешней целенаправленной перелицовке человека с закупоренным сердцем, который должен быть отсечен от других, от "самочинного умствования народа" (Ключевский) и сокращен до минимума, поэзия как орган души не только не нужна, но и опасна для технологов перекройки.

И вот в столице, в "центре" поэзия переведена на "искусственное дыхание" и задохнулась от астматической информационности или же от головного рационализма. Столица ныне "делает стихи" (Маяковский).

А что же провинция? Она в общем не приняла ни скептицизма, ни "гражданственности" в советском исполнении, ни "соцреализма", который в ее исполнении в сущности есть сентиментальный реализм; ни западного нынешнего бесформия как знак безволия духа.

Глубинка продолжала хранить традиции как направление, поэзию - как слово и смысл. О чем мне хочется сказать на примере поэтического мира поэтов Оренбуржья - становой середины России, понимая и "прощая" определенную скудость поэтических средств и их немногообразия.

Казалось, еще недавно в устах советской литературной "элиты" самым оскорбительным было получить печатку - "областной поэт". Так, например, ныне забытая и напрочь отвергнутая поэтка Вера Инбер заявляла:

- Есенин - областной поэт. Шолохов - областной писатель. И вообще довольно областничества.

Так изощренно отлучали от литературы и их, и других - Ф. Сухова, Вл. Гордейчева... И даже классиков - Н. Лескова, А. Ремизова.

Так шел геноцид - по низу, по крестьянству и казачеству, по культурному слою.

А между тем русская провинция выстояла и осталась интересной, внутренне стихийной, остро чувствующей слово. Провинция - хранительница языка и души народа. Отсюда начинались и вечно будут начинаться лучшие русские таланты. "Москва" же - их закланница. Вся "крестьянская" ветвь поглощена и погублена ею: С. Есенин, Н. Клюев, П. Васильев, Б. Корнилов... Но самое главное, провинция сохранила искренность, пусть и поврежденную большевиками и либералами.

И говоря ныне о молодых поэтах Оренбуржья, я имею в виду прежде всего именно это. И еще то, что хоть на окраинах время как бы утяжелилось. А в Москве время проживается как дармовой капитал.

Итак, как воспринимают нынешний день и самое время молодые этой уральской земли, где целый "куст" различных поэтических дарований? Узнать "по сердцебиению поэта сердцебиенье страны" (Л. Лавров)?

Время, время,
сбереги мой Пепел -
Вотчину саманную мою!
Дым его,
так сладостен и светел,
И так слаб у века на краю.

Это пишет Надежда Емельянова о своем захолустном селении Пепел, той самой точке отсчета для нее всего сущего. Это понимание тягловой силы народа изнутри, из начала.

Если в "столицах" безбожие ныне вошло в церкви со свечами в руках, то "провинция", наоборот, - хранила свою веру, родовую, православную, сохраненную в бабушкиных молитвах. Это ее естественное мирочувствование:

Как тыщу лет все женщины Руси,

Молюсь одной молитвой незабвенной:

"Я все отдам, Но сына упаси..."

Здесь нет лжи интеллигентской ереси, ни заданности. Просто так продышались слова из сердца по закону внутренней правды вздохом смиренной печали. Чтобы так сказать - нужно и быть таким, потому что "наступила пора выбирать: с кем, зачем, что спасешь за собою, на костре, если надо, сгорать, на щите покидать поле боя".

Смиренность - это воля добра. И драма нашей жизни и времени понята поэтом и принята как личное дело. Ведь время наше как никогда - время выбора правды.

Конечно, она пишет искренне, но порой неровно. У японского поэта Такубуту есть высказывание о том, что нужно писать слова, "словно я их знаю один на свете". Вот таких прорывов в словесном ясновидении у Н. Емельяновой еще мало. Но этот путь по вершинам уже, на мой взгляд, намечен в отдельных прорывах. И это обещающе...

Совсем иного поэтического состава стихи орского поэта Николая Пашкова. Они предельно насыщены его жизненным опытом шофера-дальнобойщика, рожденного нашим временем:

В пестроте калейдоскопа
От дорожного столба
Начинается Европа,
Продолжается судьба.

Это стихи из самой гущи жизни. В них есть та особая жизненная документальность, может быть, в чем-то уже другого русского человека - не "выживальщика", не самооплакивальщика, а "ваньки-встаньки", которого как ни наклоняй - тут же распрямляется. Тип человека бывалого, "босяка" на колесах, заменивший скитальца с посохом. Вспомним хотя бы судьбу талантливейшего поэта А. Добролюбова, ушедшего на Волгу с посохом в руке, отринувшего славу поэта-символиста.

И Н. Пашкова поманила дорога:

Оседлой жизни не приемлю,
И Крым прошел я, и Нарым,
Ремни дорог вращают землю,
Шоферы помогают им.
Это путь не в скит, а в мир.

Тот же кочевой дух пути, побега из оседлости и у другого оренбургского поэта Анатолия Тепляшина. Воистину - дорога, уезжанье из бесприютицы в новую бесприютицу - примета нашего века, примета взмятенной, обреченной на новое, колесное кочевничество, Руси. "Под перестук отчаянный, стоим мы у окна: земля такая белая и белая луна". Мчит человек по земле и ничего не запоминает. Остался только белый отпечаток, как на негативе.

Это какое-то подневольное движение, сверх воли его. Оседлое сознание протестует, а не в силах преодолеть искуса движения:

Я не пойду к зовущему костру -

И не отдам того, что было с нами.

Казалось бы, почему? Только ли протест, смена фетишей? Нет, это и другое еще: "Чужою дорогой по свету пошел, пошел и был обманут".

Горькая примета нашего обманного времени, режима лжи и фальшивых клятв. И если в чем-то в иных стихах у него не так - то это дурное наследие "гневной" театральности лирики 60-х годов.

Но это не только у него одного, а у всех нас. Трудно было устоять перед фатальной популярностью "эстрадных" поэтов: когда кричат - "шепота" не слышно. Это потом услышали Н. Рубцова. А "глубинка" тогда просто-напросто была оглушена.

Немыслимым было, например, услышать эти вот нашего завременья стихи об ангеле-хранителе: "И новое что-то свершится в судьбе. Ты не дал мне счастья, Спасибо тебе".

А вот пришло время - и стихи написались: в очередной раз "ванька-встанька" покачнулся и опять выпрямился.

А вот Антонина Мелешко тихо и стеснительно исповедует чудо "раскованной созвучности души", но ее стих трудно выкарабкивается из-под словесных завалов, вроде "чужую боль швыряй под ноги удовольствий".

Словно прорастает, подобно подснежнику из-под летошней, отболевшей листвы.

Это работает внутренняя подъемная сила почвы - и ткется снова из надежд и памяти, из наших "снов" сердца. Трудно и скудно происходит в новом поколении поэтов реставрация души:

И не снегопад -

Я углом к земле.

Но глухонемая душа все-таки назвучивается словом и отворяются у нее, казалось бы, утраченные речь и слух.

Какая-то внутренняя растрава, согласие, принуждение себя к самоопале, хотя и понимает, что ей по-прежнему тесны границы собственной опалы.

Она еще не осознала, где же она настоящая - верный знак, что возраст сердца ее заторможен и ей трудно оторваться от девических настроений, ей, судя по всему, достаточно много пережившей и очутившейся в зоне одиночества, горького осознания: "но мир пока не стал добрее".

Это стихи - отражение растерянности перед новыми, нынешними "правилами жизни". Русская провинция не взроптала устами своих поэтов, она пока что еще недоумевает, почему же

Я рождена для верности, но нет
Того, которому должна быть верной.

Недоумевает и не в силах смириться с "продажной" неверностью.

Похоже, что беды страны и всеобщая порча не очень затрагивают ее, оренбургскую глубинку, а если что и ущемит, то как-то по касательной. Все болезни нашего времени доходят сюда отзвучно и, если укореняются, то слабо, не затрагивая и не "перестраивая" прежних основ. Это состояние какого-то психологического "пролетья", когда и сам, запущенный в действие, процесс увядания, преждевременной осени заторможен и верхушечен.

Лирический поэт всегда наиболее искренен в стихах о любви. Так какая же ныне любовь на окраинах нашей земли? Это, как я уже выше отметил, жажда верности, тоска по "рыцарю" в кепке, который чаще всего оказывается легковесным мальчишкой, который, если спьяна и поплачет, да цена этому - пустячная, потому что:

Недолга детская печаль

До первых полок магазинных.

Этот современный "Ромео" - не соблазнитель, не злодей, это - просто соглядатай, припорченный порчей "вещизма", тогда как дело обстоит и глубже, и печальней: идет спешное пересоздание человека, хоть и обыкновенного, но сокровенного, в человека "уличного", "подъездного", подмененного и, значит, мнимого. За изъятием души последовало изъятие самого живого духа, духа любви, духа мечты о себе как способе внутреннего взрастания.

И поэт, пусть порой и неуклюже, с дневниковой достоверностью пишет об этом, смутно еще сознавая подземную "прелесть" (от прельщать) падения любимых ею людей в "никуда". А падать в "никуда" не страшно - это вроде бы и не бездна. Такой падающий человек летит, как метеорит на землю, дотла стираясь о воздух земной бездны.

Единый Адам - снова распадается на Адама и Еву, снова "на две половинки". И это страшно.

Если Антонина Мелешко еще только смутно осознает, что из потерянности в мире можно восстать ввысь в молитве, то Наталья Кожевникова уже молитвенно служит в слове Богу. Она уже в стихах смиренно православна, когда душа горит, как свеча, затепленная Богу, хотя эта молитва беспокаянная еще, но важно, ох, как жизненно важно, что молитва эта уже не за себя, а за всю Русь.

Но, Господи, какая синь
Порой заглядывает в сени!
Исчезну я. Но не отринь
Земли, упавшей на колени!

У многих поэтов столичного разлива духовная тема - это еще только тема, своеобразная татуировка времени новообращенных, у нее же - это тайный ее духовный путь, а не тема как таковая.

Это ее сердцесвечение, а не болезнь выздоровления помраченной души.

Нестерпимо трудно жить "нам в этом времени проклятом, где все толкуют об ином. И смерти нет. Лишь Дух крылатый витает в воздухе живом".

Как читателю, должно быть, стало понятно - автора статьи интересует в однообразии многообразия духовный мир, духовная энергия поэзии русской провинции и тем самым - сила внутреннего отпора тех, у кого слово - Удерживающий в хаосе смуты.

Вот Ирина Пуликова в первых своих публикациях, как бы очнувшись от некоего морока, восклицает:

Просто снег - он белый-белый...
Просто на душе тревожно,
Просто я сама не знала;
Просто жить - как это сложно.

И опять - симптоматично удивление и растерянность еще недавно "благополучного" поколения, рожденного в годы "застоя" перед подменой судьбы. Да, им как бы подменили судьбу, подменив (заменив) прежний духовный климат: меньшую ложь заменили большей.

Ей нужно опасаться скептической сумятицы, свойственной нашему "усередненному интеллигенту".

Если Павлики - Морозовы,
Если Лизы - только Чайкины,
Если Юры - только в космосе,
Если чайник - то в начальники.

Ведь и другая оренбургская поэтесса Елена Пудовкина тоже почти рефлекторно ощутила толчки исторического землетрясения:

Весну, суету и слякоть
Нет силы преодолеть...
Мне еще плакать, плакать,
А сердцу болеть, болеть.

Это недуг - первого серьезного столкновения, "отлученного" от будущего поколения с новым мифом о рае в одиночку. Ведь о том же, о том пишет и Татьяна Белозерова:

И смотришь в круглое окно,
Как из аквариума рыба.

Это взгляд в жизнь из омертвелой самоизоляции. Холодная оторопь "зомби", провал в беспамять. И здесь одно спасение - бегство к природе, к изначальности, за которым следует потепление сердца:

Но берут расписные ведерочки
И идут за водой белозерочки.
В октябре возле старых озер
Расцветает цветок белозер.

Так из полумертвой тесноты кокона вылетает трепетная бабочка. Но нелегко, почти непосильно живой мысли и душе нашего российского современника прорвать завесы дурманного информационного "смога".

На каждое новое поколение в России - своя война, пусть и "малая", как где-то в Анголе или "среднетекущая", как в Афганистане.

У Александра Вырвича - Чечня (а перед этим Приднестровье). Это тоже результат вброса России в потоки управляемого хаоса. Появилось вроде бы как новое военное сословие "наемники", добровольцы, рыцари суматошных, суверенитетских войн, которых и продают, и предают, а им остается только проклинать и заклинать.

Но если путаешь ты Сержень-Юрт
с Хатынью,
То не в России стоит тебе жить.

В Чечне эти силы были обречены на "поражение", приготовленное в Кремле. Такие войны никогда не выигрывают. Это заклание молодой и опасной силы.

Чувство общей, надвигающейся со всех сторон на русский народ беды заставляет горько прозревать и Юрия Орябинского - подлой войны "верхов" со своим народом:

Может, в нашем лихом безвременье
И пропойстве народ ослаб.
Но все реже видать беременных
Материнством цветущих баб.

Здесь отражен третий и, может быть, самый страшный способ извода русской силы через создание заранее мертвой, пустой зоны не заселенного никем будущего: если не можно сразу уничтожить опоры народные, то их истощают и губят по извечному рецепту корчмарей.

"Нужно, - так говорил С. Наровчатов, - сначала оценить прошедшее и увиденное, а потом оглядеть себя".

Вот в таком положении и находятся лучшие, талантливые люди на Руси. Они уже оценивают прошедшее и увиденное: теперь настало время им оглядеться, оглядеть себя, только так и только тогда, начав с себя, с накопления внутренних, личностных ресурсов можно создать мощное, охранное силовое поле для противостояния.

Геннадий Хомутов как личность и поэт, несмотря на приглушенность своей болевой энергии, почти целиком вписывается в это направление. Только у него меньше протестной силы, стихии сегодняшнего дня как бы не достают его. Он еще верит: "Москва начиналась с деревни моей".

Верит извечной верой нашей "глубинки" в свою изначальность. И продолжает обживать вспаханное историческое поле. Это тоже требует упорной силы, чтобы "оглядеть себя".

Вот почему он ищет постоянства в людях, в их характерах, пишет их поэтические портреты, осмысливает через лирические образы нравственный опыт отца, матери. Родину он ощущает через эти родственные узы, в потоке исторических поколений. И понимает:

Мне в жизни видеть приходилось всякое,
Но мысль одна таится у меня,
Когда в душе моей огонь иссякнет,
Пойду к народу и найду огня.

Но ведь это "пойду" все равно, что путь к себе, ведь "хранитель огня" народа - это его поэты. Миф об огне - личное сновиденье поэта, греза его в растерзанной реальности.

И человек прозревает не в сон, а - в пробуждение. И без чувства, что сам поэт как энергетическая сила общества обречен на наркотическое состояние жить "по-прошлому".

Однако трезвость души и ума, сама реальность спасает его от недвижности грезы. Мелькнет, как забытое напоминание образа детства, нечто снежное - оклик бабушкиной сказки:

И катит зима руками ребят
снежную бабу, как колобок.

Его воспоминания - о людях, даже заглавия говорят об этом: "Ожидание сестры", "Колдунья", "С сорок первого года пусты закрома", "Песни нашей матери". Сердцу его внятны горькие думы матери, смотрящей в окно, на дорогу, по которой ушли сыновья - так смотрят цветы.

Смотрю я на них, и кажется:
выбежит
Сердце мое из груди сейчас.
Ждут они вас и, наверно,
не выдержат,
Пойдут по дорогам разыскивать вас.

Жизнь сама ставит поэтов перед выбором не только пути, но и правды среди ее подобий. Правда как справедливость прежде всего.

Жить по правде - это жить для русского человека наиболее полно. Вот он и искал ее искони и уходил в странствия, как некрасовские мужики. Одни народы влекла вдаль нажива, другие - меч, третьи - мечта. А у нас - правда.

А истина, наверно, в пресном хлебе,
Которым только нищий дорожит.

Так осознала Ирина Моргачева это чувство в самой себе. Это уже нечто от нынешней философии выживания, человека заменяющего на выживальщика. Но - и нечто давнее, исконное, идущее от понятия "хлеб насущный". И это понятно, потому что мечта, как маяк в жизни, почти искоренена из сознания многих:

И мечется мечта во сне,
И слышен крыльев плеск,
Сгорает в жертвенном огне
Ее безумный плеск.

Мечта, как личная Атлантида, погружена в воды забвения. Мы присутствуем как бы при жертвенном погружении усыпляемого человека в темноты сновидения. Где выход? когда:

"Чем ярче Божий день, тем ночь еще черней", - как пишет Любовь Баева.

И понимаешь, что на свету "Божьего дня" сгорает и тьма с ее миражами.

Для нас важно, что все поэты, о которых я здесь говорю, как и Любовь Баева, не самоумерщвляются душой, а стремятся "воскреснуть" из обморочного сна, виртуального, как ныне говорят, прикрывая иностранным словом небытие, мнимость, обман.

Русь в лире ее "коренных" песнопевцев не хочет засыпать под гипнозом, насланным колдунами "перестройки". Она - жива и уже готова к бодрствованию, результаты которого предсказуемо близки...

Обычный путь столичных поэтов - начав с громкой романтики, а затем перейдя в скептики, а оттуда - в либералы, и негде не отстоялись, не затвердились, а только повторили других заемным путем, провинция же останавливалась в самом начале: скептицизм претил душе своей советской двуличностью, а либерализм казался и являлся повзрослевшей, старческой романтикой.

Вот на этом "запоре" и останавливалось творчество талантливых поэтов российских весей.

Они как-то упорно отстранялись и отстранились от духовного пути, где их творческое спасение.

Богатая жизненная закваска, близость к сердцебиению народа - вот что выручало и выручает их, чем они и интересны нам. Но это только первый творческий этап, на котором многие останавливаются и замыкаются. В артериях их строк пульсирует все та же необновленная кровь.

И еще: странно - они чувствуют своего читателя, но не видят его. Вот и пишут как бы для всех сразу, а в сущности для никого. А читатель есть, нет, не всеобщий, а любитель (библиотекарь, учитель, свой начинающий самородок и свой графоман...).

Вот отсюда и ощущение своей заземленности, "первоэтажности":

Мы живем на первом этаже,
На первом этаже неба.

Так точно передал эту заземленность и недвижную открытость к небу Геннадий Хомутов. Это то же самое, что "прибавить аромата фиалке" (Шекспир). Все равно - все выходит земно, твердо, крыло. Хочет лететь, а встречного воздуха нет. И тот, кто сдается, - обречен летать по сновидению в мираже, в ложную поэтичность, т.е. в никуда и в незачем.

Там, где нет Бога, - там властвует идеология. А у власти, если она никакая, - нет и этого, и ей нечем обосновать свое существование. Она остается без символов и тягловой силы истории.

И оказывается, что судьба развела страшно и гибельно жизнь и мечту, ночь и день: наверху - сатанинство власти, внизу - поиски духовности во Христе у поэтов народа.

Молодым поэтам наших отверженных губерний живется даже тяжелее нас. Мы живем, окруженные культурой, хотя и летаргической. Их же поместили туда, откуда выкачан воздух, - в вакууме. Но у русского корневого таланта при его переполненности житейским горем, как сосуд с водой, есть и другой сосуд - вообще зачастую ненаполненный. Это его генетический резерв, проявляемый у крайней черты. Нужно уметь только перераспределять свои силы по этим сосудам, которые никогда не уравновесятся, т.е. жить одновременно двумя половинками своего существа - розмыслом и душой.

Они, поэты наших многочисленных глубинок, - не "из народа", они - в народе. И они лучше всех чувствуют и понимают его. Как сказано в гетевском "Фаусте": "Ты равен тому, кого понимаешь". У русского таланта при его переполненности почти всегда остается какая-то незавершенность, определенная размытость формы. Ему важна во всем - суть и путь, чаще всего неравномерный, а порой - мечущийся из стороны в сторону.

Это надо помнить, ибо сжатая энергия сильнее всего действует.

Один американский поэт начала века сказал, что форма - это джин в бутылке, пока он стеснен ею - он силен.

Это касается и внутренней энергии, в данном случае лирической. Потому я и попыталася сделать анализ молодой поэзии Оренбуржья по "сгусткам", отринув все попутное или слабое.

Знаменательно, что стихи молодой русской глубинки по какой-то странной ностальгии по будущему, по разрыдной интонационной ноте, по теме утраченной (или утрачиваемой) Родины, по самой, живой и резкой кардиограмме стиха - во многом как бы двойник сколков поэзии "серебряного века" в первой русской эмиграции, запечатленной в стихах И. Бунина, Г. Иванова, Г. Адамовича, именно этого крыла, куда можно отнести и "Белый стан" М. Цветаевой. Времена и чувства русских поэтов сдвинулись, кольцо замкнулось, ибо у них во многом - один корень и одна правда, без которых русский человек - сирота среди безродства. И сны поэзии глубинки - сны вещие.