"Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог противиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть". А. С. Пушкин

...Условия дуэли представлялись приглашением на казнь: десять шагов между барьерами. Дантес, не дойдя до барьера шага, стреляет. Пушкин падает лицом в снег, но кинувшихся к нему останавливает словами: "Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел". Стреляет. Раненый слегка Дантес оседает в снег. "Браво!" - кричит Пушкин и теряет сознание.

В шесть пополудни его привозят домой. Рана его ужасна: пуля попала в бок и, "ударившись о крыло правой подвздошной кости с внутренней стороны, скользнула... отщепляя его острые и мелкие осколки и, раздробив крестец, прочно засела в нем".

Мучился Пушкин невероятно, но присутствие духа сохранял. Звал детей, прощался с друзьями, просил у царя защиты для своего секунданта Данзаса. Стихотворец Жуковский плакали-с. Лейб-медик Арендт смягчал страдания раненого, выписывал бюллетени, зачитываемые с балкона толпящимся на улице.

29 января 1837 года в 2 часа 45 минут пополудни Пушкин скончался. Первая реакция недоброжелателей: "Корчил Байрона, а пропал, как заяц" (Ф. Булгарин).

На кафедре истории прозектор

Работа патологоанатома - того самого прозектора - не связана с особым отношением к личности усопшего, как не связаны были с только что почившим в бозе Пушкиным действия Жуковского и Арендта, густо мазавших его упокоенное лицо солидолом, дабы снять посмертные маски. Гламур отыскивается и в едва ли не повторе слов поэтом Сильвио - "Выстрел за мной!", и в системе использованных в собственноручно рожденной дуэли пистолетов Лепажа, коими стрелялись еще Онегин с Ленским.

Но поднимите скальпелем ткани мышц: отыскивая пулю, засевшую в крестце, вы обнаружите... жизнь без вариантов - жена, дети, мундир мелкого чиновника. Однако ж до наших дней каждый поэт жаждет быть отмеченным властью трона или кошелька. Отъезд за границу? Но даже просьба Пушкина об отъезде в Китай не удовлетворяется. Зреет замысел побега - через Дерпт. И рушится.

"Причины дуэли, - пишет А. Хомяков Н. Языкову, - порядочной не было, а вызов Пушкина показывает, что его бедное сердце давно измучилось и что ему хотелось рискнуть жизнью, чтобы разом от нее отделаться или ее возобновить".

Меж тем поэт в преддверии своей будущей кончины отписывает Болдино казне "за долги перед нею". Выживи поэт после дуэли, ему некуда было бы воротиться, как только в съемный дом на Мойке. Добавьте неизбежное после дуэли расследование обстоятельств ее возникновения, великосветские сплетни вокруг нее, а больше - вокруг Пушкина и Натальи Николаевны (Дантес-то будет изгнан из России "по-любому", и не о нем речь). Пушкина почитают русским Байроном, а он уже перерос его. Тон лучших друзей, верящих в его гений, - педагогическое журение: ему дают советы, как жить и как писать. Наконец, раненый Пушкин говорит секунданту Дантеса, атташе французского посольства в Санкт-Петербурге Огюсту д,Аршиаку: "Как только мы поправимся, начнем снова". Конченный человек, скажете вы.

Но... з а я ц?!

Заяц на дороге. Литературы

Пушкин совсем было уже собрался из Михайловского в Петербург накануне декабрьского восстания, но повернул обратно, ибо дорогу ему перебежал з а я ц. Поэт, воротившись назад, в один присест пишет "Графа Нулина", который начинается сборами на охоту и заканчивается затравленным р у с а к о м.

Есть вещи, которые рассказывали про Пушкина (Даниил Хармс), а есть, которые он рассказывал сам. Здесь его свидетельство неоспоримо: никому, кроме него, да еще, пожалуй, кучера, не известно, что з а я ц перебежал дорогу. А могло быть, что Пушкин явился бы к Рылееву аккурат 13 декабря. "Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я ... попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами...". Реакция царя в его понимании была бы следующая: он бы "рассердился и сослал его (Пушкина) в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кучум разными размерами с рифмами".

Что интересно, Пушкин этого зайца не жалует, хоть и спас тот ему ту волшебную Болдинскую осень, о какой до сих пор мечтает каждый литератор. И, верно, потому, что никто не в силах переменить его участь. Вот он отписывает жене из Симбирска: "...выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее". А уж не поворотить - Оренбург что Сибирь с ее Ермаками и Кучумами.

Но дорожки оказываются разными: виселица и Сибирь для товарищей, а для Пушкина - конец опалы и выход после шести лет ожидания первой книги его стихов. "Черт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить". А возвращаясь из Оренбурга, опять: "Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой, уж этого зайца я бы отыскал".

Заяц не пускает Пушкина... Куда? Байрон - пройден, Шекспир - достигнут. Гете? - единственный живой гений, всего менее ему знакомый: "Скупой рыцарь" и "Сцена из Фауста" - псевдопереводы с несуществующих оригиналов, как и "Песни западных славян". Сказки Пушкина - насквозь выдумка, ибо на Руси есть только Баба-Яга (одна), Кощей Бессмертный (один) да Иван-дурак (во множестве). "Медный всадник" не спасает, а грозит затоптать. Болдино - кончилось. Взгляд поэта все чаще устремляется на Восток. В "Памятник" забредает шаман-тунгус, но дорога лежит на Черную речку. Откушав в кондитерской Вольфа горячего шоколада, Пушкин отправляется к месту дуэли.

Да, навстречу попался экипаж Натальи Николаевны, "зайчихи", нарожавшей ему милых "зайчат", но Пушкин смотрел в сторону, а жена его была близорука. "З а я ц" не состоялся. А как было б славно:

Наташа! Там у города

Мы затравили русака.

("Граф Нулин").

По следам зайца

Следопыт, распутывая поворот Пушкина обратно в Михайловское, а затем все повороты пушкинской истории, неизменно обнаружит, что след непрерывен, а в конце обязательно будет заяц, что заметила еще Б. Ахмадулина. Да и Пушкин здесь откровенен: "...республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде".

Суеверие Пушкина сродни историческому анализу, где ученый ищет неизбежность. Обилие примет, повернувших возок поэта вспять, но вперед к высотам его литературных достижений, поражает. Со слов брата поэта, это был лишь пьяный поп, призывавший Пушкина поворотить. Со слов Осиповых, это уже три зайца и поп, да совет кучера. В пересказе Погодина - это белая горячка слуги, два зайца и поп. Вяземский же говорит об одном зайце.

В этом помножении зайцев лишь неясность выбора поэтом своей дороги, ибо "сибирское" его будущее легче себе представить, чем избранное поэтом. Поспел бы он к Рылееву и стрелял бы вместе с другом своим Кюхлей в героя 1812 года Раевского - закован был бы в кандалы и отправлен в Сибирь. А там - там Пушкин, автор "Ермака" и "Кучума" с бородой-лопатой, как у Трубецкого или Волконского, находился бы в дружеском столь же бородатом кругу, пахал бы да учил детей, а в пятьдесят шестом был бы вместе с Пущиным реабилитирован. Закаленный сибирскими морозами, дожил бы до преклонных лет, когда б в 1882 году, 83-х лет отроду, не решился бы заняться давно лелеемым трудом: историей пугачевского бунта.

Уже подъезжая к Симбирску, где намерен был разобрать губернский архив, Пушкин почувствовал бы жжение в груди. А выйдя на берег весенней черной речки Волги, явственно ощутил бы беспокойство. А что же такое? Всего-то мальчишки у кромки воды куражатся, посадив кошку на льдину, а теперь отталкивая ее от берега. Смех заводилы, рыжего мальчишки в заячьем треухе, звенел в ушах.

- Над чем смеетесь? - крикнул бы им поэт. - Над собой смеетесь...

Рыжий тряхнул бы ушами треуха и, поворотившись к старцу, пальцем воткнул в него: "Обезьяна!"...

Симбирские мещане, сбежавшиеся на шум, вырвали бы из рук маленького, чернявого, басурманского вида старика истошно визжащего мальчишку, коего тот "воспитывал" своей тростью. Старика оттолкнули, и он, упав в грязный подтаявший снег, еще крикнул: "Сокройся, адское творенье, беги от взора моего!", а уж потом преставился. "Это - наше все", - вздыхали бы мещане, глядя на покойного, а рыжего сынка Ульяновых еще долго жалели: Владимир с тех пор часто заговаривался, а букву "р" вообще не произносил.

Так что был заяц. Доподлинно был.

Игорь Конь-Трояновский.

Р. S. Не иронией движим был автор и насмешки не допустил. Это лишь поворот ума, предположившего вслед за В. И. Лениным: "Ну а что, если..." ("О нашей революции").