Петр Краснов

Главный из них, пожалуй, - глядеть на себя, на свой быт и бытие трезвыми глазами. Не поддаваться лести, самодовольству и хвалежу иных записных "народолюбцев", потому что в самовосхвалении достоинства теряется подчас не меньше,чем в унижении. "Народ правду видит" - в том числе и правду относительно самого себя, как хорошую, так и, скажем, неважнецкую.

И почти во всех бывальщинах, рассказах или переложенных "с народного" сказках и легендах Анания Павловича видна эта трезвая, здравая оглядка: а мы-то сами каковы - что, уж больно хороши?!.

На власть жалуемся - а как сами возьмемся судить-карать ("Своим судом"), то хоть к власти опять беги, правды искать и защиты от самих себя... Божьим именем торгуем, святые обеты в кабаках -"сбродовках" пропиваем ("Богомол"), до смертоубийства порой у нас один шаг ("Селянин") - "грустно, грустно, господа, вращаться в такой темной среде!.."

И в то же время везде и во всем надежда у него живет: мы не безнадежны и достойны лучшей участи - "если люди (русские. - П.К.) вспомнят Бога и начнут жить в мире". В мире с самим собой, с соседями по жизни, в ладу со всем живым и неживым обиходом ее ("Вестунья"). И эта мечта о здоровой жизни прежде всего связана в народном понимании с нравственным состояниям человека, а вовсе не с материальной только стороной дела: будет на месте совесть, будешь добрым во всех отношениях человеком - появится и достаток ("Совесть"). А уж коли задуришь, как глупая баба одна, то добра не жди, тут пойдет тогда почти по пословице нашей: глупый муж умрет -умная жена по миру пойдет ("Баба-хозяин").

Эта первенствующая нравственная сторона дела, эта постоянная моральная оглядка русского человека на себя и на людей - от христианского, православного именно идеала "сродного русской душе, привитого ей и живущего в ней, несмотря ни на какие катаклизмы новых, вечно бедственных времен, ни на внешние перемены в самом человеке. Как-то уж приходилось мне писать, что нравственная правда у нас такие права на человека имеет, каких нету нигде, и что мы, русские, всегда знаем, чуем, где правда, - другое дело, что не всегда поступаем по ней... Вот и в "Совести" у Анания Павловича мужик горьким пьяницей стал, вором, бабником и ругателем - а совесть (то есть знание нравственной правды) еще все-таки при нём живет, не покидает его... Может, она бы и покинула его ("только потому живет, что не знает, куда ей уйти") - но, в самом-то деле, кто теперь в мире, кроме русских, примет ее? У некоторых народов и слова-то даже, понятия такого - совесть - нет в языке...

Но это же и великую ответственность налагает на нас, тройной спрос с себя: а достойны ли мы, нынешние, того огромного духовного наследия, оставленного нам предками? Тут каждый отвечает прежде всего за себя - но и не только за себя. Народ - это единое соборное тело, где всё связано со всем и где любое неблагополучие в одних его "органах" плохо сказывается и на всех других, грех одного вводит в грех другого ("Война и мир"). И автор, тогда еще молодой, но зоркий, из тех, кого можно назвать истинно народным интеллигентом, хорошо видит, что корень всех наших социальных удач и неудач - в дельном или неумелом управлении, "наряде", в правом суде, в том, чтобы наши внутренние нравственные, совестные установления, достаточно высокие, стали моралью, "внешним" законом поведения. А то ведь и понимаем, что не так живем, не так делаем, как надо, - а творим черт-те что...

Век с лишним прошел с тех пор, а уроки эти, жестоко преподанные нам временем, как кажется, так и остались невыученными.

Своим судом

Рассказ из местного народного быта

Давно это было, лет сорок тому назад. В то время у нас на Руси теперешних мировых судов ещё не было, а были суды другие, заседательские. Неплохие были и заседательские суды, дай им Бог вечное упокоение - нет, говорить плохое про них было бы грешно, да дела-то в них разбирались уж больно мешкотно: иные дела разбирались лет по десяти, а иные так и больше. Вот поэтому-то отчасти наши русские мужики считали лучшим судиться у себя в деревнях по-своему, своим судом, чем заседательским. Своим судом в деревнях прежде судили за воровство, за непочтение родителей и за неплатёж податей и общественных повинностей.

Свой суд был очень скорый. Судили в нём просто. Поймают вора или уличат кого в воровстве - сейчас ведут его на сходку, а уж та с ним сделает по-своему: обопьёт его как можно, изобьет до полусмерти, а после этого с украденным предметом поведёт по улице "с заслонкой" - с заслоночным боем, как с боем барабанным. Ослушается кто старого, дожившего до оглупения отца или мать, - сходка задаёт ему порку или "поволочку". Не заплатит кто от бедности подати или общественные повинности - сходка сажает его в "тёмную", в сырой и холодный погреб.

Жесток был свой деревенский суд, и жестокие в нём давались наказания - столь жестокие, что многие из осуждённых не могли их выносить; часто случалось, что от такого наказания многие лишали себя жизни: накладывали на себя руки... Жертв этого суда было много, много было даже и невинных. Вот, например, одна из невинных жертв деревенского суда.

Иван Горемычный, крестьянин села П-ки. Он удавился, а удавился из-за того, что его, уличив в воровстве сена, провели по улице с заслонкой.

Как же Ивана Горемычного уличили в воровстве сена? Уличили, да и только. "Твой грех, Иван, больше ничей: ты украл сено у Микитки Курносова", - сказала сходка. Вот и всё тут.

Бедный был человек Иван Горемычный. Он жил на краю села. Изба у него была плохонькая: без кирпичной трубы, без ставней, без сеней, без заднего двора и без задних ворот; сарая и поветей не было. Скотины, кроме старой буланой тощенькой кобылёнки, захудалой бурой коровёнки да двух паршивых овчишек, не было. Ребятишек - семеро. И все-то они были мал мала меньше. Жена Прасковья, Горемычихой её прозывали, была хворая: два года с постели не слезала от ног. Ломота в них была, простудила: из бани босиком домой пришла. Сам Иван, дай ему, Господи, царство небесное (если только удавленникам царство-то небесное Господь даёт), мужик был как есть горемычный: в худеньких лаптишках, в худеньком зипунише, азямишке, в рваненькой шапчонке, мозглявенький такой, как "шкилет"; но лицо у него было доброе, глаза умильные, как у голубя. На вора Иван ничуть не походил. А в воровстве его всё-таки уличили.

В зимнее время дело-то было. Не хватило у Ивана для своей скотинки сена. Запряг он рано утром свою буланую кобылу в санишки и поехал за сеном на городскую дорогу. Городскою дорога звалась потому, что Ивановы односельчане по ней ездили в город продавать сено и по другим делам. На городской дороге всегда можно было набрать сена: когда его везут по этой дороге, то оно с возов падает и теряется. Насбирал Иван с полвоза и привёз домой. Когда он вёз сено, то сосед его Максим спросил:

- Где это ты, Иван, добыл сена?

- На городской дороге набрал.

- Вот и слава Богу, всё скотинка-то сыта будет дёнек-другой, - сказал Максим.

- Знамо дело, сыта будет, - подтвердил Иван...

День стоял на половине. Лежит Иван Горемычный на печи, рассуждает сам с собою и хвалит Господа: "Слава Тебе, Господи! Сам сыт, семейка сыта и скотинка - матушка-кормилица. Что ж мне ещё нужно? Слава Тебе, Господи!"

Но не думает и не знает, что на его голову выходит беда, и беда немалая: к нему идут сельский староста, соцкий, десятник и Микитка Курносый, соцкого свояк, и говорят: "Он украл, больше некому, потому что видели, как он вёз полвоза".

- Иван дома? - спрашивают, по-дошедши к избе, староста, соцкий, десятник и Микитка Курносый.

- Дома, - отвечает Иван, слезая с печки. - На что я вам понадобился?

- А вот выходи на двор, тогда и узнаешь, на что, - сказал староста.

Вышел Иван на двор; вошли туда и староста, соцкий, десятник и Микитка.

- А вот он его ещё и не убрал, -сказали соцкий и десятник, вошедши на двор и увидев сено, лежащее среди двора.

- Что такое "не убрал"?! - удивившись, спросил Иван.

- Да вот сено, которое ты украл, -ответил Курносый.

- Как украл?! Что вы, старички?! Какое сено я украл?! - вдруг, перепугавшись, заговорил сквозь слёзы Иван, обращаясь ко всем пришедшим.

- На сходку пойдём! Там узнаешь, какое сено ты украл, - сказали те, взяв по клочку сена.

Заплакал бедный Иван, а делать нечего: на сходку идти надо, потому - там мир, опчество.

Сходка уличила Ивана Горемычного в воровстве сена: "Твой грех, Иван, больше ничей, ты украл сено у Микитки, образчики подошли: точь-в-точь его сено". А уличив, осудили своим судом: спить полведра водки, наказать розгами и провести с заслонкой по улице.

Спил мир с Ивана вино, выпорол розгами и повёл его с заслонкой.

- Вора ведут! Вора ведут! Ивана Горемычного ведут! Его с сеном поймали. Вон у него на шее оно! В заслонку звонят! Его опчество судило, своим судом осудило.

Так раздавались голоса на улице, когда вели Ивана с заслонкой; но на другой день там было слышно другое: "Иван удавился! Горемычный удавился!"

Богомол

Рассказ

В день Грозного Ильи, двадцатого июля, я прибыл в село Абрамовку Оренбургского уезда, где мне было поручено нанять рабочих.

В село я попал довольно-таки рано, ещё до начала литургии. На колокольне сельского храма раздавался звон, призывающий верующих мирян в дом молитвы и покаяния. Народ толпами шёл на звон - к обедне. Отправился туда и я.

По окончании коротенькой службы батюшка произнёс своим мирянам назидательное слово - на тему о том, как пророк Илия, слывущий у народа под именем Грозного Ильи, посылает на землю обильный и благодатный дождь, если верующие обращаются к нему с искренними молитвами.

Батюшкина проповедь была очень длинная, изобиловала церковнославянскими выражениями, текстами из книг Священного Писания и, вправду сказать, была малопонятна для простонародья.

Многие из православных, не понимая этой проповеди, начали выходить из храма до окончания поучения. К числу их присоединился и я.

Выйдя из церкви, я остановился в ограде, недалеко от паперти, чтобы поглазеть на народ в праздничных нарядах. Едва успел я выбрать себе свободное место и остановиться, как ко мне подошёл старик, вывернувшийся из кучки нищих, толпившихся на паперти и клянчащих у выходящих из храма православных "Христа ради копеечку".

Это был один из странников, навсюду встречающихся на Руси, один из людей, прозванных народом богомолами. По нищему своему виду этот во многом походил на монаха. На нём был надет чёрный халат, опоясанный кожаным ремнем, чёрные же широкие, вправленные в брюки штаны; на голове - чёрная скуфейка-шапка, за спиной - кожаная котомка на ремнях, перекинутых через плечи и перекрещенных на груди; в руках он держал длинный, аршина в два, посох с медной шишкой на одном и железным копьем на другом конце. Если ко всему этому прибавить длинные волосы, нависшие брови, чёрную, клинообразную с проседью бородку, широкие скулы и приплюснутый нос да средний рост, то описание моего богомола будет вполне полным.

- По-о-дай-те стра-ан-ничку... Для-а спа-а-сения ду-у-ши ва-а-шей! - протянул каким-то загробным голосом, подходя ко мне, старик.

- Куда же ты, старина, странствуешь? - спросил я, заинтересованный его странною фигурой.

- В Верхотурию, батюшка, - ответил он, на этот раз уже не протяжно.

- К Симеону, что ль?

- Да к нему, к нему, отец родной! - сказал старик, называя меня отцом, хотя по наружности я ему годился бы во внуки.

- Откуда будешь?

- Рязанский, касатик...

- Что же тебя заставило в такую даль - и здешними, а не другими, более попутными местами - идти?

- Обещание, родной, обещание...

- Обещание?

- Да, желанный, обещание... И странник, вероятно, в ожидании от меня хорошей подачки встал рядом со мной, опёрся на свой жезл и начал рассказывать мне обстоятельства, вызвавшие у него обет на дальнее паломничество.

- В прошлом году дело то было. Любя ли или за грехи мои тяжкие наградил меня Господь своими щедротами... у меня заболели и отнялись ноги. Болезнь моя до того лютая, тяжкая была, что я молил Бога о скорой смерти. Но, знать, неугодна Ему была моя молитва: болезнь моя всё продолжалась и усиливалась, и я не находил себе ни места, ни покою!.. Муками мучился и страданиями страдал!.. И страдал я такими страданиями ровно шесть месяцев. На седьмом месяце, в какой-то праздник, меж утреней и обедней, входит в мою хижину какой-то старичок, седенький, лысенький, весь в белом одеянии, мне незнакомый.

Вошел и говорит: "С праздничком, Василий!" "Спасибо", - говорю я, а сам удивляюсь, думаю себе: как это он меня знает?! "Что, - говорит, - лежишь да удивляешься, когда все люди Богу молятся?" "Не могу, - говорю, - добрая душа, немощен..." "Иди, - говорит, - в чужие, дальние края, странствуй и не говори, что немощен!.." Сказал - и скрылся...

Кто был этот старик, я не знаю, да мне и знать не нужно! Только думаю, что не такой человек, как я, грешный, потому что на нём были белые одежды, и что с того дня я почувствовал облегчение в ногах, а скоро и ходить начал, и дал обет Богу сходить на поклон к угоднику Его Симеону Верхотурскому!.. И иду, - окончил свою повесть странник.

К этому времени слушателей набралось много, и все они старались дать страннику что Бог послал: кто копейку, кто две, кто три и т.д.

Не остался в долгу у этого паломника и я.

После найма, в тот же день вечером, я и пять человек рабочих от нанятой мной артели шли распивать магарыч в кабак с вывескою "Винная лавка".

На улице подле кабацкой избы стояла большая толпа народа. Раздавался хохот, визг.

- Ха-ха-ха!..

- Ай-да мо-ло-день!..

- Ха-ха... Вот так старина!.. Очевидно, толпа потешалась над каким-то стариком.

Это нас заинтересовало, и мы на несколько минут вдались в гоготавшую толпу.

Оказалось, что праздный люд забавлялся нашим давешним стариком, на этот раз много чудившим.

Он был пьян и бессвязно, заплетающимся языком бормотал:

- Согрешил, согрешил, православные!.. Чё-орт попутал. Потом, вытряхивая содержимое из своей котомки, закричал, обращаясь к толпе: - По-о-купай, ребята!.. Холст, чу-ул-ки, пла-ат-ки, ни-и-тки... Дё-о-ошево! Э-эх, ну!..

По-о-пили, по-ели -

По-о-лабаз-ничали:

Над чужи-ыми жё-е-нами.

По-о-праказ-ничали.

И, тряся своими длинными космами, старик пустился в пляс.

- Ребята! Да ведь это никак давешний старик, что у церкви чудеса рассказывал? - спросил один из моих спутников.

- Кажись, он; а правда - кто его знает? - сказал другой.

- Павлыч! Он, што ль? - обратился ко мне вопрошавший.

- Он, - отвечал я.

Да, это был он, тот самый старик, "богомол", тип которого создала и развила щедрая, но уже оскудевающая рука верующего простолюдина...

"Оплаканная" свеча

До какой степени тёмен здешний народ, можете судить по следующему случаю.

На днях здесь меня встретила женщина, ищущая какого-то фантастического святого "Обидящего" - для той цели, чтобы поставить ему нижним концом вверх "оплаканную" свечу. Как месть за обиду. - Почтенный! А почтенный! - обратилась она ко мне.

- Что тебе нужно? - спросил я.

- Да вот, хочу спросить... - протянула она, не докончив своей речи.

- О чём?

- Вот о чём. Ты человек бывалый, обошёл много сёл и городов.

- Что из того, что бывалый?

- А не знаешь ли ты, где находится святой, что Обидящим зовут?

- Нет, не знаю, потому что такого святого не было и нет.

- Ох, знаешь, да только не сказываешь!..

- Верно говорю: не знаю.

- А то уж скажи, родной!

- Да как же я тебе скажу, когда знаю: не было и нет такого святого?!

- Скажи, скажи, родной!..

- Право же, не знаю! А на что он тебе понадобился?

- Оплаканную свечу ему поставить.

- Это какую такую "оплаканную"?

- А ту самую, над которой я три дня и три ночи плакала, слёзы проливала.

- Ну а как бы ты её поставила?

- Знамо как, вверх тармой...

- За что же это так, вверх тармой-то?

- За обиду людскую: шабёр у меня последнюю лошадь отнял. Вот за это-то самое я хочу ему удружить...

- А святой-то тут при чём? Ведь тебя обидел шабёр-сосед?

- Как при чём?! Святой за меня заступится: когда я ему ту свечу поставлю вверх тармой, он, батюшка, пошлет на обидчика скорбь, ломоту и судороги...

Тут я начал было уверять глупую бабу, что всё это вздор, пустяки, но она не поверила, не стала слушать моих речей и удалилась.

Да, по данному случаю вы вполне можете судить, до какой степени народ здешний тёмен, так как случай этот есть один из заурядных, обыкновенных.

Грустно, грустно, господа, вращаться в такой тёмной среде!