рассказ

Георгий Саталкин

В голубых небесах, в сияющем облачном кружеве, в млечной гуще, вдруг сдержанно, притворно-строго кашлянул в кулак гром и свежий рокот его весело покатился по невидимым ступеням вниз, к горизонту. И тотчас же, после паузы короткой, бездыханной, с бешеным, рвущимся шипением, кипящим треском так ударило, так грохнуло гулко, бездонно, что плотно содрогнулись земля и воздух, и все мирозданье, и далекий грозный гул где-то в подвалах уже сотрясал земную основу.

Редкий светлый бисерный дождик вдруг сменился темно-сверкающим ливнем, и матовая дождевая тень накрыла огород, беленую хату под соломенной кровлей с подслеповатыми окошками под нею, сад - всю округу. Далеко за дождевой тенью этой, в солнечно-синем дыму кто-то бежал в красной косынке, а еще дальше, едва различимая в лиловатом масле воздуха, неслась подвода вскачь, и стоявший человек махал, приседая, на лошадей рукой - сек их невидимым кнутом.

Анютка, девчушка лет десяти, полола как раз картошку, окучивая ее по второму разу. Давно уже нужно было сделать это, картошка перерастала, и Анютка со старательной торопливостью, изо всех силенок своих махала тяпкой, не обращая внимания на первый дурашливый гром, на алмазный бисер начального дождичка. И вымокла до нитки под столбовым, рухнувшим следом ливнем.

Какое-то время в радостной растерянности она стояла среди огорода. И в следующий момент, оставив тяпку торчать в приникшей картошке, кинулась бежать, перепрыгивая через рыхлые грядки, мельком замечая, как срубленная трава безжизненно уже белеет на потемневшей земле.

Рукоятка мотыги, одиноко торчавшая, омытая уже дождем, янтарно стеклилась и как бы смеялась беззвучно, глядя на козлиные прыжки голенастой девчонки.

Опять шваркнуло низко, почти на земле, со звоном и стоном пошло вздыматься тяжело, неподъемно вверх и оттуда, из мглы кромешной беззвучно, жутко, остервенело дернула острыми локтями белая - в зелени с красным - молния. Анютка присела, почти упала на руки.

По двору деловито, с истовой целеустремленностью, вытянув голову с круглыми глазами, неслась вперевалку курица - прятаться под навес куда-нибудь. Потом еще одна, отощавшая сразу под дождем, за нею в обмокшем наряде своем сконфуженно улепетывал черно-красный петух. Подхватившись вслед за ними, побежала и Анютка к сараю, где был сеновал. И прямо на пороге настиг ее еще один хлесткий, саданувший над нею, удар разгневанного грома - к-кк-куддд-а-а-а-у-уа-а-а?!

Пулей, с колотящимся сердчишком, испуганная не на шутку, влетела она в сухой, душный сумрак сарая. Теперь не страшно! Оглядевшись, Анютка увидела мешок для травы - заплатка на заплатке и дыра на дыре. Она схватила его и вытерла омытое дождем загорелое, ясное, все засветившееся гладко в темном воздухе личико свое. Зеленоватые, в чистых белках глазенки ее блестели восторженным испугом. Грубой мешковиной вытерла она руки, забрызганные грязью, в прилипших листиках и нитках травы ноги, по жердяной, играющей под нею лестнице полезла на сеновал. И в счастливой отраде, в изнеможении свободы и воли рухнула на молодое, недавно еще совсем свезенное сюда, сено, в гущу горьковато-сладких, душистых, теплых запахов. Уф! - вздохнуло и слегка подбросило ее сено.

Как хорошо - дождь! За все лето, с самой ранней весны, с пахоты самой, с посадки картошки, свеклы, капусты и прочего - это одна единственная возможность без угрызений совести избавиться от работы, разогнуться и на небо поглядеть. Забыть и не думать о беспрерывных делах и заботах по их с сестрою убогому, сиротскому, но всеж-таки хозяйству: корова, куры, чушка еще и огород, огород, огород...

Она лежала, раскинувшись на сене, слушала мерный, сдавленный шорох дождя по соломенной крыше, с улыбкой смутной улавливала изредка доплывающий к ней водянистый, тревожно-свежий, усиливающий и оттеняющий душно-душистое тепло сеновала, запах дождя, сырости водяной. Руки блаженствовали, сладостно гудели, невесомо покоились отогревшиеся ноги. И сердчишко ее почти разрывалось от счастья.

Темные дождевые волосы ее уже пушились. Ситцевое излинявшее платьишко липло к телу и ознабливало слегка. Но это пустяки. Где-то далеко-далеко ощущение это поскабливало, досаждало... Пусть, не привыкать.

Счастье ее было не только в блаженстве нежданного отдыха. Что-то еще до краев наполняло душу. Затаившись, почти не дыша, вглядывалась, вслушивалась в самое себя - она росла, травинкой тянулась к будущей, неведомо-прекрасной жизни, уходя от пережитого, прожитого и не в силах от него оторваться...

Когда она вырастет, когда старшая сестра Ольга - хоть она и работает в колхозе, да ей пятнадцать всего - взрослой совсем станет, сиротами они уже не будут. Взрослый... он... ведь не сирота? Взрослый сиротой... не бывает?

Мать умерла год всего назад. Отец пропал без вести на войне. Но и с мамкою жили они так скудно, что только картошку сырую не ели. У них в Семеновке примета такая, ставшая поверьем, ходила: кто сырую картошку с голодухи, не дожидаясь, когда сварится она, грызть начинает, тот уже не жилец на этом свете... Помнит Анютка, как один раз - после войны, кажется, сразу - забрел к ним нищий старик. Они как раз вечеряли: в глиняные миски мать налила варева из одной лебеды, чуть забеленное молоком. Старика усадили за стол и ему налили, он хлебнул одну ложку, сосредоточенно нахмурился, стал жадно хлебать и пережевывать неизвестно что, деловито помаргивая и время от времени приговаривая:

- Ничогэнький борщок!.. Ничогэнький...

Еще вот вспомнилось: Анютка так мала была, что подставляла скамеечку, чтобы можно было рогачом чугуны двигать на шестке русской печки.

Один раз скамеечка взбрыкнула, и она полетела вместе с чугуном, полным картошками с водою, на пол. Как она ревела! Теперь-то весело Анютке вспоминать пустячный случай этот и удивляться безутешным слезам своим тогдашним.

Она уже давным-давно забыла, что плакала вовсе не от бессилия своего, а от того, что не успеет картошку сварить к приходу матери и старшей сестры, и те, до изнеможения уставшие, молча огорчатся, мать бледными губами улыбнется и погладит Анютку по голове и над улыбкой полуживой этой, над шершавой рукою матери - не заслужила ласку ее она! - а не над опрокинутым чугуном так рыдала, так убивалась Анютка когда-то...

Гром не грохотал больше. Где-то за пределами земными мигала молния. Свет ее трепетал в дверях сарая, не проникая в густой, насупленный сумрак его. Дождь равномерно шумел. Шум его дробили звуки булькающих наплывных капель, частивших то мерно, то вразнобой по лодочкам луж под стенами...

Но как Анютка дальше-то оконфузилась! Наревевшись, нарыдавшись, наплакавшись, она уснула! Прямо на глиняном полу у темного сырого пятна. Уснула, разбитая переживаниями, горем отчаянным своим со слипшимися ресничками, в корке высохших слез на разрумянившихся щеках, со спутанными, разметавшимися волосенками. То-то смеху им всем было, когда мамка с Ольгой застали ее, хозяйку, в положении таком!

И никто, никто не мог догадаться - даже мама, - отчего это младшенькая ее весь вечер, при первой же возможности берет ее тяжелую всю во вздувшихся жилах руку. И Ольга, помнится, ревниво, с сердитой улыбкой накричала на сестренку свою: чего липнет к уставшей до смерти матери!..

Слушая шум дождя, Анютка в забытьи своем горько-сладостном не отпускала то ощущение счастья, свободы, отдыха, которое дала ей гроза. А радость и то веселое возбуждение, которые возникли в ней с первых ударов грома, подпитывало еще одно, совсем недавнее событие - чудо какое-то, а не событие!

К соседям Анютки, к сверстнице ее и подружке Палашке Баранке приехал в отпуск старший брат, офицер. В мундире с блестящими золотыми погонами, в фуражке с кокардой, в сапогах черно-зеркальных - глаза от всего этого слепли! Вся улица их, весь Вяльковский конец и явно, и украдкой любовались и со смиренной завистью гордились им.

Но не это главное, чудо не в фуражке с погонами заключалось! С ним приехала молодая жена, настоящая горожанка. Таких никто вообще в деревне не видывал еще. Анютка не удивлялась, не восхищалась, не восторгалась - сил не было. Стыло, безотрывно, издали, издали только смотрела она на небывалое это явление в жизни маленькой ее. И почему-то перестала наведываться к Палашке - не захотела! - и почему-то у себя во дворе не могла видеть подружку свою заветную, пряталась даже несколько раз от нее.

А вчера, в полдень самый распаренный, душный, она вдруг, сама не зная как, очутилась в сенях Баранкиной хаты. И здесь, возле дверей увидела туфли, тихо и безмятежно сияющие лодочки на невысоком каблучке. И эти туфли принадлежали - Ей! Закрыв глаза, с полуулыбкой на ясном загорелом личике своем Анютка вступила босыми ногами в туфли и бесконечно долгую, бездонную, головокружительную секундочку постояла в них. А затем в ужасе дерзости своей, праздничного, запретного счастья кинулась на цыпочках прочь из сеней и полетела, и очнулась только на сеновале.

Никогда никому не скажет она про то, как стояла в чужих туфлях. Никто ее не поймет, а это слишком для нее серьезно, и даже Ольгу в первую греховную тайну свою она посвещать не станет. Ну, может быть, потом, когда-нибудь...

Угревшись, Анютка под мерный шум дождя думала как-то обо всем сразу: о матери с Ольгой, о дожде, давшем ей такой сладостный отдых, о старике-нищем, который похваливал их "борщок" из одной лебеды, о взрослых туфлях, в которых посчастливилось ей постоять. Но под этими то горькими, то радостными воспоминаниями медленно, трудно поднималась одна сплошная мысль о работе.

Анютка стала задремывать. Глазки ее повело вверх, реснички смеживались, слипались. Улыбаясь тихо, отдаленно, она невесомо опускалась куда-то...

Бедная, маленькая, бесконечная труженица моя... Не спи! Ты же знаешь, как трудно будет переламывать себя, как болезненный озноб из самой глубины существа твоего начнет тебя лихорадить. А еще от того лихорадка зажжется, что, проспав лишнюю минуту, станешь ты торопиться, спешить непосильно. Надо рвать траву свинье - лебеду, сныть, щерицу. А всюду последождевые крупные, холодные капли развешаны, и платьишко твое, еще не просохшее, опять вымокнет до нитки. А потом за ужин браться - печь топить. За стирку, с утра начатую, хвататься. А потом корова из стада придет. Ольга вернется с мотыгой на плече и с пустым узелком с буряков, с прополки...

Не спи. Поднимайся.

Дождь уже перестал, а тебе все еще кажется, что шуршит он... сладко шуршит по соломенной крыше.