(Рассказ)

Валентина Ерофеева

Церковка наша стоит в весьма скромной низинке рядом с бестолково размахнувшейся станцией метро и такой же бестолковой на фоне церковки каракатицей наполовину жилого, а наполовину торгового дома. Но церковка довольна и тем, что есть. И даже, кажется, горда. Еще бы - пятиглавая и целых три века за плечами! Отчего ж не погордиться? Тихой этой смиренной гордостью пропитано все вокруг.

Месяца два уж наблюдаю около нее влюбленных. Настоящих. Не тех, которые везде и прилюдно целуются, обжимая друг другу почти все "еротические" места. И изображая тем самым страсть неимоверную. Насмотрелись бедняжки скудоумного телевизора. Своего ничего Бог не дал, вот и обезьянничают. Печальна, по обыкновению, участь таких "любовей". В нас, зрителях невольных, они вызывают чаще всего отторжение или нездоровый не к месту и не ко времени "еротический" же подъем. Ну, в лучшем случае, равнодушие наигранное, смешанное с тем же отторжением. Эту любовь, даже если она где-то в зародыше и была, мы, нечаянные свидетели, и убиваем. Вот этим самым отторжением, нездоровым подъемом или притворным равнодушием.

Мои же влюбленные были по-настоящему стыдливы. И оттого приметила я их, скорее, случайно. Сначала его.

Около церквушки нашей горделивой в воротах перед входом появился нищий. Новенький. До этого там роилось несколько периодически сменяющих друг друга, но уже привычно знакомых лиц. А тут новичок. Нищие обыкновенно люди без возраста. Но этот возраст имел: лет тридцать ему уже было. Это точно. Но не больше. Имел также и лицо, что тоже нечасто бывает среди людей такого рода. А уж лицо было и вовсе неординарным не только для его собратьев, но и просто нормального, пока еще не на паперти церковной сидящего люда.

Открытое лицо, не стертое, живое. Даже слишком открытое и слишком живое. Голубые светящиеся глаза, простецкие необыкновенно. Облупленный и заветренный простецкий же нос. Что-то детское совсем было в лице его и на тридцать-то лет не тянувшем. Но не то детское, что оглупляет и опрощает человека взрослого донельзя, а то, что очищает и осветляет. Будьте как дети - это про него.

Увидела его в первый раз около церковных ворот сидящим на ящике, встрепенулась - ах, на кого это он так похож? Да на всех сразу близких и родных мне людей. И на брата Николушку, без времени погибшего в одной из горячих точек земного нашего шара. И на отца, вслед за ним на излете зрелой еще не старческой жизни ушедшего по болезни, в три недели растерзавшей его.

А еще был похож новенький нищий на друга моего детства Сережку Смирнова. Где-то он сейчас? Говорят, что в Питере. Владеет какой-то трикотажной мануфактурой и еще чем-то, не знаю уж точно. Как он там? По-прежнему чист и широк душою или совсем новообрусел по примеру многих, ушедших этой дорогой...

Вот так вот. Увидела его. Поймала взгляд пронзительный и открытый до беспомощности, и с болью и стыдом отвела глаза, бросив как все, монетку, неизменно для таких случаев находившуюся в кармане. Рядом - костыли, а ступня, видно, что деформированная или незаживающе больная и оттого не влезающая в ботинок, обмотана для тепла и непромокаемости в тряпку и полиэтиленовый пакет, желтый, почти новый и хрустящий.

Просидел он так на новом месте недели две. Январь, холодно. Хоть и зима не суровая в этом году. Но это нам не суровая, не лишенным пока возможности ни двигаться, ни работать хоть за скудный, но заработок. Монеток ему много мелких бросали, это я видела, проходя мимо. Да и жил он вроде бы тоже здесь при церкви в небольшой деревянной сторожке чуть в стороне во дворике, прямо на горушке. Хоть это успокаивало. Значит, не совсем бездомный. Ночевать есть где.

Стала уже привыкать к нему. Да и видеть приходилось чуть ли не каждый день: путь мой домой лежал прямо через сквозной церковный дворик. Привыкать-то привыкала, но старалась не встречаться взглядом, боялась, что жалость мою увидит. И монетки перестала бросать. Соседу напротив бросала, а ему нет. Отчего-то казалось, что унизительны ему мои - именно мои, а не чьи-то другие - подачки. И мысль крамольная в голове стыдящейся зародилась. А не забрать ли его к себе? Пусть живет в одинокой моей непритязательной квартирке. Одна комната ему, другая мне. Но куда там, зачем ему все мое - младшего научного сотрудника, книжного червя и немладой уж девы, богачество? И разговоры эти мудреные - на какие я еще способна, замороченная в своем смиренно-гордом и интеллигентски-безденежном одиночестве? Скучно и тоскливо будет ему со мной. Это я понимала. Но бросать монетки все же перестала. И глаза опускала долу, в великом стеснении проходя мимо. Знала, что в жалости такой, какую я ему предложить хотела, ему будет еще тошнее, чем на холоде у ворот церковных. Так уж устроен человек. Жалеть его опасно.

Но однажды он исчез. Прохожу мимо - нет. На другой день прохожу - опять нет. Стала искать глазами, может, переместился куда поудобнее. И вдруг вижу дивную картину.

Стоит дружок мой сердешный, для удобства слегка подавшись вперед и опершись грудью на костыли, пред красной девицей. И девица та и на самом деле симпатична. Но самое главное - улыбка красоты неописуемой на всю ее физиономию разлита. Стоят они напротив друг друга, воркуют о чем-то и вот так неописуемо и улыбаются оба вместе. И разделяет их только столик торговый со всякой кулинарной снедью да еще костыли его.

Я потом специально подходила к ней на следующий день, когда его рядом не было. И обнаружила, что ее-то я давно уже знаю. Еще с осени установили здесь этот переносной столик со снедью. И ее посадили - дородную такую, крупную деваху в толстенном, для тепла, пальто и фартуке, чуть ли не брезентовом, поверх этого пальто. И с лицом кирпично-красным, превратившемся как-то сразу в часть зимне-осеннего, открытого всем ветрам городского пейзажа.

Но это я знала ее такой раньше. А теперь, когда он вот так вот снизу вверх из-за костылей смотрел на нее радостно-смущенный и говорил ей что-то, а она так же радостно-смущенно отвечала ему взглядом и словом, она и на самом деле казалась девицей-красавицей. Глаза большие, карие. Брови естественно-широкие, а не выщипанно-выбритые, и ровным царственным полуовалом по-над глазами. Правильный и красиво очерченный профилем нос, который не портила даже крупноватость. Да и само лицо с совершенно гармоничными линиями подбородка, скул, височков. Почти идеальное по форме. И полнота тела оказалась вдруг легкой, плавной. И никогда, кажется, и не должна была превратиться в излишнюю, отечную, мешающую.

Вот и встретились две душеньки-души. С тех пор время его было разграничено четко. Утром, пока ее нет и идет служба церковная, он на месте на своем рабочем. А с ее появлением и весь пресветлый день - рядом - на ее рабочем месте. Или стоит неустанно-радостно около нее, или сидит на приставной скамеечке и тоже радостный о чем-то с ней разговаривает. Она похудела, похорошела еще больше. Фартук исчез брезентовый. Шапочка новая кокетливая появилась. Да и у него перемены: вместо кое-как подвязанного желтого хрустящего пакета аккуратно, почти по цвету единственного ботинка, подобран и подвязан другой, потолще и попрочнее. И штаны новые, хоть и не притязательные, простые на месте стертых, пятнисто-американских, с некоторых пор, правда, ставших и нашими, армейскими.

Сидят, улыбаются друг другу. Идиллия да и только. Больше месяца это длилось. Я уж как-то и отключилась от них, чтобы не мешать лишним, хоть и тщательно скрываемым и доброжелательным любопытством, как вдруг он пропал. Утром не видно, вечером не видно, и днем около нее на скамеечке пусто. Да и сама скамеечка вскоре исчезла. Я растревожилась не на шутку. Может, застудился на ветрах холодных да и заболел? Заглядываю издалека ей в лицо. Не подойдешь ведь, не спросишь, где он? Неудобно. Человек я совсем для них посторонний. Но вижу по безмятежному и спокойному лицу ее, что все в порядке. И худеет, и расцветает все больше и больше. Просто катастрофически. И смотрит светлыми очами в пространство, как в туманное марево, не видя. Так-так... А он-то где? Да там, наверное, в доме ее, далеко ли, близко ли отсюда расположенном, не знаю. Чистый, согретый, посветлевший еще больше. И дети ее около. У таких дородных красавиц обязательно должны быть дети. Девочка и мальчик. Теперь они с ним. И в детский сад их не надо водить - лишние траты и больше болезней принесешь оттуда. Сидят они сейчас за столом. И читает он им сказки. Хорошие русские сказки. Про животных. Или "Муху Цокотуху" читает. И хохочут они вместе до беспамятства...

Нет. Ошиблась я. Вот уже несколько дней он на старом месте у ворот. А чуть подальше - метрах в двадцати - она. За своим торговым столиком. Спиною к церкви.

Но вот возвращаюсь на днях совсем поздно - вечерними лекциями мучаю студентов - и опять их вижу. Вместе. Бредут устало через пустынный церковный двор вниз по дорожке. Куда это они? Что там потеряли в глухом углу? Ах да, там же маленький церковный туалетик. От неловкости и жгучего стыда за подсматривание свое бросаюсь чуть ли не бегом прочь. Позабыв даже лоб перекрестить на икону у входных дверей. Сколько бы не проходила мимо, стараюсь повинно и в наслаждении это делать. Но сейчас не до этого. И все же оборачиваюсь. Их уже нет...

Теперь я встречаю их почти ежедневно. Только не за ее торговым столиком, как раньше, а у сторожки на горушке, или на широком бетонном канте подземного перехода у метро, как это случилось вчера. Они стояли там и пили. Пиво или вино легкое - мне издалека не видно было, только бутылки темные светились. С ними был и третий, должно быть, кто-то из церковных нищих.

И смотрели они друг на друга по-прежнему...

Господи, не понимаю я, наверное, чего-то в этой жизни. Вразуми меня, Господи!

Май 2001г.

Москва - Оренбург.