Тамара Баскова

(Рассказ)

Мать жестоко наказала Томку, толкая за худенькие плечи, поставила в угол на горох. Тот самый, что в зеленом стручке, если развернуть его и раздавить во рту, лопается нежной мякотью, до которой лакомы все ребятишки.
Любит Томка зеленый горох, только от него живот пучит, почти как от соевого жмыха, а вот от подсолнечного - нет. Стоит Томка на горохе, отвлекает саму себя. А горох сделался сухой к зиме и вдавился в кожу, кажется, до самых костей. Ноет и спина. Если пошевелишься, он еще сильнее впивается в тело.
И все из-за вареного сахара! Разве она виновата, что он тоже такой вкусный, тает на языке и пахнет ... цветами, как мед.
Мать за один его кружочек пожертвовала свое подвенечное платье и отцовские подшитые валенки ради больной Насти. Легкие у сестры воспалились. Мать спрятала сахар на дне горбатого сундука с отставшей жестяной фигурной обивкой под кучей тряпья, завернув в белую тряпицу, потом еще в темную, чтобы Томка не догадалась. От сладкоежки, Томки, хотела уберечь... А Томка и не догадывалась, она просто искала спрятанную в сундуке мамину брошку, а наткнулась на сладкий слиток. И съела-то всего один кусочек...
Томка плачет от боли, но о прощении не помышляет. Скоро мать осерчала, да не вдруг простит. Что-то она со вчерашнего дня не в себе. То со стола ложку уронит, то помойное ведро опрокинет.
Томка слышит, как мать вышла в сени, вернулась с хворостом, бросила его у печки, но дверь не торопится закрывать. Томка не видит, но чувствует, как студеное облачко вползло в избу и медленно обволокло ее ноги. К тупеющей боли примешался холод. За печкой застонала Настя:
- Пить!
Но мать, не расслышав, продолжала растапливать печь.
Томке стало не по себе, в животе замутило, голова кругом пошла, в глазах потемнело. Она почему-то взглянула на икону, на белого старца с добрыми глазами и зашептала:
- Боженька, подскажи маме, пусть она меня простит, я больше никогда не буду брать сахар без разрешения, даже самый вкусный, и о больной сестре буду заботиться.
Томка куда-то провалилась. Вот она на зеленом июльском лугу, собирает цветы, много цветов. Отец смеется, разводит костер, мать обрывает соцветия, складывает в мятую алюминиевую кастрюлю, сыплет сахар, заливает молоком, ставит на огонь. Томка видит ее бледное лицо с серыми волосами. Она пытается спрятать прядь под выцветшей косынкой, но волосы опять нависают у лица. Мать стыдится своего исштопанного платья, беспрестанно прикрывает рукой латки, словно бьет комаров. Он, только что вернувшийся с фронта, в солдатских брюках и гимнастерке, вдруг схватывает ее за талию рукой, отрывает от земли и кружит, кружит, пока та не взмолится о пощаде. Потом принимается высоко подбрасывать Томку и ловит сильными руками. А Настя тем временем помешивает палочкой кипящий сахар. Томка сует палец в кастрюлю. Сахар огневой прилип к пальцу, она верещит, трясет рукой:
- Ой, больно, больно!
И тут внезапно раздается голос тети Тани, родной сестры матери:
- Ты никак совсем умом рухнулась? Гадство!!! Из-за сахара казнить родное дитя! Погляди, какие вмятины. Одна на ладан дышит и эту туда же!
- Ты еще, Танька, досады не добавляй! - огрызается мать, - без тебя тошно. Чаво с ней подеется?
- Чаво подеется?, - передразнивает тетя Таня, - на ноги ребенок не встанет, вот чаво!
Тетя Таня шершавой ладонью проводит по Томкиным коленям:
- Смазать бы каким-нибудь жирком болезные места.
- Да где же его взять-то, жирок, хоть весь Форштадт обегай, не найдешь.
Подумав, мать ринулась в чулан, принесла баночку, на дне которой что-то белело.
- Совсем запамятовала, барсучий жир ведь остался...
Нагнулась, чтобы поправить чулок. Но из-за пазухи выпал белый треугольник.
- Никак от Егора?! - тетя Таня порывисто подняла треугольник. Покосилась неодобрительно: - Чаво прячешь-то?
Мать схватилась за грудь, присела на краешек скамейки.- От евойного командира, дай-ка сюды.
Но тетя Таня развернула письмо и зашевелила губами:
- Ваш муж, Кузин Егор, - читала она по слогам, - пропал без вести.
Мать пустилась в слезы, закрыв лицо руками. Заголосила и тетя Таня: - Ой! Родимый ты наш. Томка, забыв про боль, соскользнула с табуретки на пол, всхлипывая, уткнулась матери в подол. Вдруг тетя Таня замолчала, высморкалась в застиранную юбку.
- Чаво живого мужика хоронить вздумали? Тут сказано, - она ткнула пальцем в бумагу, - пропал без вести, в убитых не числится, значит, живой он и все тут!
Мать вытерла слезы, спрятала треугольник на груди, с благодарностью взглянула на сестру.
- А ну как в плен попал? - испуганно заморгала она.
- А хочь и в плен, все одно живой, когда-никогда весточку подаст, только ждать надо. Вон от Пети мово весточки с коих пор нет, сама знаешь, а я нутром чую: живой. Томка увидела, как тетя Таня задумалась, опустив уголки посиневших губ, глядя куда-то под стол. Но вот, встрепенувшись, положила на стол натруженные руки.
- Хватит причитать, давайте кипятком душу погреем.
Мать засуетилась, взяла закопченный чайник, разлила по кружкам кипяток, поставила на стол миску с патокой, принесенной тетей Таней, а перед Томкой положила кусочек злополучного сахара.
- И то правда. Лишак с ним, с энтим сахаром! Вот возвернется отец... И бросила на Томку отрешенный взгляд:
- Кулема ты моя!
- Я Насте отнесу!- Томка зажала сахар в кулачке, за печкой послышался стон и изнуряющий кашель.
- Опять... давеча притихла вроде, замучилась я с ней. Скорее бы на травку, да суп из лебеды с крапивой наварганить, а то все жмых да жмых,- вздохнула мать. - Ох, война треклятая!
Томка вернулась, села за стол. Тетя Таня отхлебывала из кружки, обжигаясь и сделав губы трубочкой. Только сейчас Томка разглядела тетю, которую так ненавидела еще вчера за то, что она на правах старшей сестры поучала их с матерью. За злые глаза, тонкие губы и длинный язык. Томка видела, как она лизала жмых. Но сегодня у тети Тани добрые и синие, как незабудки, глаза, губы вовсе не тонкие, а пухлые и бантиком. Томке показалось, что все время прячут улыбку, вот сейчас разомкнутся, и наружу вырвется смех веселый и задорный и будет тетя Таня смеяться над матерью, Томкой и вареным сахаром. Будут смеяться мать с Томкой. Но смеха нет, одна только тишина, ни единого звука и слышно, что за окном воет вьюга. Все окна занесены снегом. Томка смотрит в них и думает об отце и никак не может угадать, что это значит "пропал без вести".
Она блуждает глазами по закопченному потолку, по заиндевевшим стенам, по нескобленому столу. Теперь уставилась в обшарпанную печку, слушает, как потрескивает хворост и становится на душе спокойно, тепло и уютно. Как ни бывало обиды и боли. Положила лицо на горячие колени матери и сладко спит, она видит сон про жаркий летний, весь в лучах солнца, день.

Игорь Бехтерев

Камиль

Время, век мой, сладко иль не сладко -
Вот она, твоя родная быль...
Жил в деревне за рекою Вяткой
Человек по имени Камиль.
Был татарин - имя не солгало.
Был как все - работа ли, гульба,
И ни звезд, ни бед не обещала
В общем-то обычная судьба.
Жил себе, мечтал о лучшей доле,
И как все - обрезан ли, крещен -
Был рожден для мира и для воли,
Для труда и радости рожден:
Чтобы жизнь летела, словно птица -
Белый голубь в небе голубом! -
Чтобы на земле своей трудиться,
Чтоб сидели дети за столом!..
Но когда эпоха щедрым жестом
Чашу испытаний поднесла,
Отхлебнул и он со всеми вместе,
Чтобы меньше стало в мире зла.
Круто был напиток тот заварен,
Чаша им полным была полна,-
И какое дело, что татарин?
Хочешь, нет, а пей его. Война!
Ей плевать, крещен ты иль обрезан;
Не считаясь с волею твоей,
Безразлична к личным интересам,
Поднесет и скажет веско: "Пей!"
Пей его, расхлебывай за этих -
Тех, что за чужую боль и кровь
Ни судьбой, ни жизнью не ответят,-
Пей его, давись, не прекословь!
Пей его, пока не захлебнулся,
Судоргою смертной не свело...
Повезло Камилю - не загнулся.
Выжил - в общем.
В общем, повезло.

"Что ж теперь,- заметит кто-то горько,-
Но ведь это многих скорбный путь..."
Погоди, я все скажу, но только -
Время, век мой, - дай передохнуть.

Повезло... Такие не вернулись -
Их вернули, сдали матерям,-
Те их в одеяльца завернули,
Повезли на тачках по домам.
Повезли родимых и роженых,
По проселкам и по мостовым,
Мимо их невест
и мимо жен их...
Мертвым ли завидовать, живым?
Привезли, поплакали украдкой,
Потянулась горестная быль...
Жил в деревне за рекою Вяткой
Человек по имени Камиль.
"Жил" сказал - и самому неловко:
Разве это жизнь, когда война
Все взяла, и только - как в издевку -
Только жизнь оставила она?
Вместо рук и ног - одни обрубки,
Слуха нет, безмолвствует язык,
И глаза - как две пустые ступки...
Человек ли? - спросим напрямик.
Но ведь мозг и сердце не убиты,
И такие бурив них кипят,
Что пред этой мукою сокрытой
Меркнет и бледнеет Дантов ад.
Там хотя б надежда освещала,
Озаряла мрачные пути,
Здесь же и лазейки - самой малой,
Самой бесполезной - не найти.
Нет ее и никогда не будет...
Как нам жить теперь, товарищ Кант?
Спишь себе, и кто тебя разбудит?
Но проснись, философ и педант!
Вот он, чистый разум в чистом виде:
Болью исковерканная тьма,
Мечутся по замкнутой орбите
Молнии, сошедшие с ума, -
Но терпи, покуда хватит жизни -
Без надежды, света и любви,-
Все забудь, и только губы стисни,
Против воли собственной живи!
Век живи - без слова и движенья,
Без сердечной милостыни книг,-
Прозябай, как бедное растенье,
Как Паскалев "мыслящий тростник"!
Не услышать слова утешенья,
Слова утешенья не сказать,
Не найти вовек успокоенья,
Где ты, с кем - и этого не знать.
Не напиться с горя, не забыться,
Не узнать, кто в битве одолел...
Есть ли милосердию границы,
Есть ли человечности предел?
Где она, возвышенная сила?
Разве для того нам жизнь дана,
Чтоб любой безумец и громила
Вылакать бы смел ее до дна?
Но ведь мы же люди, а не черви,
Хоть в дерьме поболее червей, -
Мы не черви, чтобы всякой стерве
Нас давить по прихоти своей...
О мой век! Потомкам в назиданье
Сделай так, чтоб скорбной чередой
Пир прошел в задумчивом молчанье
Перед этой мукою живой,
О мой век, как жить теперь на свете?
Просвети - зачем и для чего?..
Верю я: Камиль бы нам ответил,
Да поди, спроси теперь его!
Он молчит - и житель, и не житель.
Снизойди к нему, двадцатый век, -
Век-убийца, век-производитель
Выродков, уродов и калек,-
Призови всесилие науки,
Созови целителей-врачей,
Дай взойти словам из этой муки,
Крикнуть дай! - иль до конца добей.

Вячеслав Агаев

* * *

По Советской иду босиком.
А откуда? Конечно, с Беловки.
Радость плещется в сердце моем.
Молодой же я, сильный и ловкий.

Я купался до вечера, всласть.
Я нырял и в воде кувыркался.
У июля крепчайшая власть.
Жар полуденный разливался.

А на пляже кого только нет!
Дети, женщины, старики.
Солнце льет свой ласкающий свет
И на спины, и на башмаки.

Я голодный иду и усталый.
Возвращаюсь с купанья домой.
Нынче лето меня приласкало
Самой нежною в мире рукой.

* * *

Недопита чашка чая.
Лист на письменном столе.
Этой ночью сочиняю.
Мне стихи, как свет во мгле.

Чай остыл. А рифмы, строчки
По листу бегут, бегут.
Утро. Нужно ставить точку.
Только чувства не дают.

* * *

Нет, не знаю, что там, впереди:
Радости, невзгоды иль печали,
Зной, ветра иль нудные дожди.
В середине жизнь, а не в начале...

В середине - нет, не в золотой,
А в простой, обычной середине.
Ветерок июньский, успокой,
Чувства охлади, январский иней.

Середина середине рознь.
Что там впереди? Да кто же знает?
Каждый задает себе вопрос,
На который время отвечает.

Ванька-встанька

Русский человек, как Ванька-встанька.
Бьют его, он падает, встает.
Битый-перебитый этот Ванька.
Он России сгинуть не дает!

Сколько бы его враги ни били,
Он встает и сдачи им дает.
Без него мы дня бы не прожили.
Кто в России жил, меня поймет.

Ванька-встанька - это каждый третий
На Руси великой и святой.
Никакой его не свалит ветер,
Враг его не свалит никакой!

Воспоминание

Ветер по Форштадту разметал листву.
Выйду, как когда-то, сяду на траву,
Что уже поникла, были холода.
В памяти возникнут прошлые года.
Прошлые печали, радости и смех.
Песни, что звучали на устах у всех.
И еще я вспомню всех своих друзей.
И печаль наполнит душу, больно ей.
Больно ей и сердцу больно. Отчего?
Затворилась дверца детства моего.