Павел Спесивцев

Поле обещало урожай, дом - защиту от дождя и врага, двор - укрытие для скота, амбары - достаток.

Почему он, крепкий, достойный человек, не мог спокойно наслаждаться плодами праведной, исполненной труда и забот жизни? Почему так напряженно стучало сердце?

На крыльце плотная женщина деловито оглядывала суетящуюся внизу живность. Увидев мужа, она стряхнула остатки зерна и поспешила на кухню.

Обед, как всегда, был сытным и вкусным. Мужчина вознес благодарственную молитву Господу за хлеб на столе, попросил удачи и приступил к трапезе.

Но мрачные мысли не оставляли. Он встал, раздраженно отодвинул добротный стул, сколоченный в минуты отдыха.

Проклятье Господне сбылось: он в поте лица добывал хлеб свой, руки огрубели от мозолей, а душа - от постоянной борьбы за свое, кровное, нажитое столь нелегко.

Нет, он не протестовал - даже благодарил Небеса за то, что труден его хлеб, ибо понял цену ему.

Господь милостив: он не допустит, чтобы прохудилась кровля (кстати, надо бы переложить доски с левой стороны), не позволит солнцу выжечь посевы (хорошо бы в вечерней молитве настоять на дожде), не даст корове разрешиться мертвым приплодом (прошлой весной бычки уродились на славу - надо поблагодарить Всевышнего за заботу).

Мужчина тщательно затворил массивную калитку, отделившую кровный кусок земли от мира, бесполезно раскрытого ветру и запахам степи.

Вот-вот, степи... Пыль поднялась вдали: приближался брат, беспечный, как небо над головой, - его боль, его враг, его заноза, которую так хочется удалить. А идет - одет-то, одет, не приведи Господи: какая-то шкура наброшена, тело тряпкой обмотано. Ни кола ни двора, а весел, счастлив! Шалаш от дождя устроил, даже не шалаш - навес. Говорит: стены звезды загораживают и, выдумает же, мешают дыхание степи слушать...

Пустой человек! Имя - то какое - Авель. "Мираж", "пыль"... Ничего прочного ни в названии, ни в вечно худом бродяге. То ли дело - Каин: что-то основательное, земное. Родители знали, как назвать крепыша, низким плачем требующего внимания. Позже он поражал родных упорным стремлением находить во всем пользу, и они радовались надежной опоре в старости.

Истинно так...Почему же тревога грызет сердце? Все из-за этого бродяги, способного лишь перегонять стада с места на место да сочинять нелепые песенки. Пастух! Пастырь... овцам, ничтожество, не сумевшее оценить важность стен, затворов и похлебки, добытой столь тяжело. Ну что для него жизнь? Мираж, сон...

Не раз Каин приглашал непутевого братца в дом - отдохни, смой пыль с ног, усни на мягкой кровати, а не на пучке каких-то трав. Нет же, ему душно в четырех стенах. В них, видите ли, не увидеть падающих звезд! А зачем на них смотреть - ночью спать надо!

В них, понимаете ли, песни не слагаются и стихи уходят, не успев родиться. Пренебрегает братским кровом!

И ведь что обидно: костер разведет в степи, на землю ляжет, глаза в небо уставит, травинку несъедобную в рот засунет - и счастлив. Счастлив вопреки проклятию Божию, наказанию Его, богохульник!

Дудочку какую-то смастерил, заиграет - звери дикие забывают, что здесь не Эдем: к костру ближе подходят. Где логика? Птицы летать перестают, как им положено, садятся на землю возле Авеля, а ветер, совсем захмелев, ласково перебирает его длинные, только им и расчесанные волосы. Опять же богохульство и позор старшему брату, домовитому хозяину!

А песни эти... Как-то он, Каин, подкрался к костру (просто из любопытства!), так защипало что-то, горло перехватило, слезы появились... Отполз в сторону, уши закрыл, дома на все засовы заперся, потому что колдовство это, от дьявола - вечного искусителя, непотребство и пустая трата времени. А он, Каин, до этого лишь один раз прослезился, когда бычок, вскормленный, пал от непонятной болезни. Как просил он Господа вернуть кормильца - не внял Всевышний; огонь жертвенный развел, а с небес ветер рванул, и дым пошел низко, удушающе: не принял Бог плача его, Каинова.

А этот бродяга совсем одурел:

- Господь дал все: дороги, жар костра, звезды, небо. Молитвы - мои песни во славу Света и Гармонии. И возможность идти Туда - по ту сторону бытия!

Раз Каин увидел его смехотворный жертвенник-камень, возле которого и трава-то не умята, и знаки не разложены. Разве Господь услышит столь несерьезную молитву? Но обидно-то как: дым от тельца ввысь вознесся легко, прямо, без задержки.

Каин к брату - о чем он просил, почему Бог принял? Тот свои глаза зеленоватые поднял, улыбнулся (улыбка-то, улыбка, словно ребенок после сна. Никакой серьезности!) и сказал:

- А я на трапезу его позвал, возблагодарил за радость, что живу, что душа слышит Его...

- И все? - Каин даже всхлипнул от негодования. - Горек и труден наш хлеб, глаза к земле опущены: того нет, того не хватает - детей обуть, вырастить, погоды вымолить, будущее праведностью обеспечить! Что ты за человек? Глупый, бессмысленный...

- Я о душе, брат, - тихо сказал Авель, - о душе. Ей с Господом разговаривать... Дела земные конечны - не буду я у Бога просить того, что принадлежит земле. А потом, - он опять улыбнулся, - смотри, дым поднимается вверх - значит, я прав!

- Нет! - вскричал Каин. - Нет...

Он внезапно ощутил, как велика его миссия: уничтожить этого уродца. Больных и юродивых всегда будут любить небеса - пусть! Авель существованием своим утверждает, что есть иная правда - не Каинова. Нет её, нет и не будет. Это мираж, пыль, как его вредные песни, навес вместо стен, радость вместо страха, беспечность вместо трудной борьбы за свой кусок, свой угол, свое место под солнцем...

Кровь Авеля смешалась с кровью тельца... Каин не бежал, не прятался - он стоял спокойно, с сознанием выполненного долга; непонятное, что нес брат его, враг его, было уничтожено. Надо домой - спать, завтра трудный день. На земле, которая знает только его правду.

И тут раздался глас Божий...