Александр Трубенок

Для служебного пользования. Распоряжение по небесной канцелярии. При подсчете количества использованных дней из числа отпущенных каждому смертному дни, проведенные на рыбалке, не учитывать. Петр.

Готовлю удочку. Снимаю с удилища шуршащий болоньевый чехол, затем пластмассовый кожух, защищающий кольца. Сворачиваю чехол, стряхивая с него засохшие капельки грязи. Торчать на багажнике из-под рюкзака над бешено крутящимся задним колесом велосипеда, прыгающего в темноте по лужам и плюющегося грязью, а потом всю рыбалку проваляться скомканным в рюкзаке за потной спиной этого придурка - вот судьба!

Пальцы узнают характерные на ощупь комочки грязи и отколупывают их. Ладонь, отряхивая чехол, становится пыльной и ощущает это. Почти не глядя, хотя здесь еще темновато, срываю лист лопуха и вытираю руки - я знаю, где я нахожусь.

Маленькая полянка формой напоминает затемненную часть лунного диска на фоне сверкающего серпа. Выпуклая затемненная часть диска примыкает к Уралу, который шумно прогоняет бурлящую и занятую, кажется, только этим бурлением струю между поваленным и почти затопленным деревом и опасно нависающим над быстриной обрывом. Между мною и рекой, на самом краю обрыва, обнажив и свесив корни, стоит невысокий вяз, с которого я перочинным ножом срезаю веточку и, очистив ее от жестких, с ярко выраженным скелетом листьев, делаю короткую, освобожденную от коры и заточенную палочку. Вогнутый сверкающий край серпа (никакой и не сверкающий! Вот если б тополя... ) - это невысокий крутой склон, превративший мою полянку в маленькую террасу и резко отделяющий ее от материка очень густым частоколом, почти забором, из молодых стволов ясеня и клена.

Это - мой тайный маленький дом. Посередине него стоит пень высотою мне по пояс и диаметром около метра. Велосипед я прислоняю к пню, а на пень ставлю рюкзак, и еще место остается, хоть обедай! Вокруг пня расположились лопухи, много лопухов... Беловато-зеленые, свежие, сочные и крупные листья, совершенно не запыленные, не такие, как у лопухов, растущих вдоль дороги, - почти кричат о своей счастливой жизни здесь. И огромный куст паслена я именно здесь нашел и неплохо тогда подесертничал.

Чтобы сюда пробраться, нужно минуты три тащить велосипед по еле угадывающейся тропке, даже и не тропке, а единственно возможной траектории, подобно той, по которой электрон перескакивает на другую энергетическую оболочку.

Прибытие сюда напоминает компьютерную игру, в которой, израненный и обезоруженный, преследуемый врагами, забиваешься в гибельный тупик и вдруг понимаешь: это здесь! Раздвигаешь каменные стены и оказываешься в ярком, просторном, радостном мире, полный сил и желаний.

Прикрепил к удилищу ленинградскую катушку, которую купил в "Старте" за какие-то рубли с копейками в самом конце застоя. Тогда это было редкой удачей. Леску аккуратно пропустил через кольца. Тут ошибаться нельзя, иначе потом все придется начинать сначала. Нетерпение всегда приходится сдерживать.

Продеваю леску через отверстие в пробковом шарике и фиксирую поплавок палочкой, срезанной с вяза. Раньше я пользовался пенопластовыми поплавками, но голавль их пугается, сам видел, а пробковый - хватает, даже таскает, принимает, видно, за кусок коры.

На конце лески делаю петлю, над петлей прикрепляю маленькую пластинку свинца, поплавок опускаю до грузила. Поводок из тонкой японской лески имеет на себе только крючок. За рыбалку два-три крючка остаются в корягах, поплавок живет несколько рыбалок, а у некоторых мастеров, одного я знаю, - несколько сезонов.

Кузнецов уже нет: конец сентября. На своем пне перочинным ножом режу сырую говяжью печенку на кубики. Запах бьет в самую десятку: всплывают куски рыбалок, мои кванты счастья, кадры с плывущим поплавком, фрагменты непроходимого леса, сектора неба и облаков среди густой листвы, желтые, ржавые, голубые пятна, листья, плывущие по течению уже не только по поверхности воды, но и по всей проглядываемой толще: подводный листопад, послушный течению воды и памяти.

Наживка на крючке. Пробираюсь как Дон-Кихот с копьем на место. Чуть выше по течению от вяза лежит поваленный, но не упавший в воду клен. Над ним находится тот самый сектор неба, куда я просовываю свою снасть длиной пять с половиной метров. Упираюсь ногами выше колен в горизонтальные туго пружинящие ветви клена и наклоняюсь над обрывом. Быстрина проносится подо мной и под кленом, я ее почти не вижу. Вижу корягу, то есть поваленный и полузатопленный тополь, корень которого, как осьминог, одной лапой цепляется за берег, а вершина - бурлит в пятнадцати метрах от меня вниз по течению и в десяти метрах от берега. Застывшее напряжение в потоке отвязанной свободы. Выбирай.

Между тополем и струей у корня хозяйничает зона завихрения, образующая столб воды, который медленно крутится против часовой стрелки, затем наклоняет голову и уплывает, оставляя после себя непродолжительную неразбериху, постепенно формирующую новый столб.

Осторожно опускаю туда поплавок и слежу. Ветки клена мешают, наклоняюсь вбок, поплавка уже нет, вижу его под водой, дергаю. Леска натягивается и вдруг сильно тянет вбок и в глубину, под корягу. Мгновение борьбы и сход. Сердце чуть не выпрыгивает. Крючок пустой.

Насаживаю вторую порцию печенки, делаю заброс. Не тут-то было. Дураков нет. Крупный был голавль, может быть, хозяин коряги. Мелкие - глупее. Месяц назад я за минуту здесь двух полуфунтовых голавлей взял.

Ладно, пускаю поплавок в струю и веду его вдоль коряги. У самой вершины дерева, где вода бурлит так, что поплавка почти не видно, правую руку бьет током, катушка визжит, бог ты мой! Подсекаю. Борьба и опять сход! И снова голый крючок!

Насаживаю печень. Повторяю проводку. Поплавок доплыл до вершины, очутился в спокойной зоне, его стало хорошо видно, проплыл тихо метра два и исчез. Подсекаю. И опять сход! Вот это начало!

Делаю еще две проводки. Нет. Нужно менять место. Держу поплавок на весу и укорачиваю удилище, иначе отсюда не вьбраться.

Дальше, как автомат, обхожу все свои места, ловлю трех голавлей граммов по двести каждого. Проходит два часа. Подзабытое в этот неплохой сезон ощущение неудачи начинает свою воспитательную работу. Добираюсь до самой верхней отметки своего ареала и пускаю поплавок впроводку вдоль открытого живого места, где стрежень подходит к самому берегу, и идет вдоль него, подмывая обрыв. Глубина здесь начинается сразу, и поплавок плывет в метре от берега, потом заплывает за изгиб, и я теряю его из вида, но позволяю ему плыть дальше: до ближайшей коряги еще около двадцати метров...

Ну все, хватит. Для порядка, по давно заведенному правилу, услышанному в одном рыбацком разговоре, подсекаю. Леска натягивается, но не за изгиб обрыва, а к середине Урала. Чувствую сорок метров лески и на конце ее хорошую рыбину. Вот и награда за два часа пустых забросов!

Голавль делает марш-бросок почти к противоположному берегу, и я завидую, как по-свойски он обращается с Уралом, и горжусь им, моим голавлем. Только сейчас замечаю всю ширину реки и желтую полосу тополей за пляжем на том берегу.

Сорок метров тащить голавля против течения - это сказочное удовольствие! Вот он и показался. На вид граммов шестьсот - можно долго не церемониться. Даю ему подышать воздухом и опьянеть. Голавль висит с разинутой пастью, наполовину погруженный в воду, слегка изогнувшийся и напряженно неподвижный: ошалел от боли и воздуха.

Подматываю леску, прикидывая изгиб удилища. Если голавль ударится о край обрыва, он станет бешеным, и тогда все пропало. Медленно, как во сне, вынимаю его целиком из воды и несу к краю обрыва. Все-таки это удилище слишком гибкое для крупной рыбы. Мелькает тревожно: что буду делать, когда попадется экземпляр больше килограмма?

Голавль проплывает по воздуху в полуметре от края обрыва. Отношу его на безопасное расстояние, благо, здесь есть место, и опускаю в высокую траву. И тут он начинает биться, почувствовав жесткую опору. Кладу удочку и подбегаю к нему. Беру его левой рукой, холодного и разьяренного. Крючок он заглотал очень глубоко, видно, схватил насадку и сразу не накололся, и начал глотать, а когда накололся, было уже поздно, и он метнулся на середину Урала, где я и подсек его окончательно и сорок метров тащил его через весь Урал, и так удачно вытащил!

Ну, теперь жить можно! Не торопясь, бреду по краю обрыва вниз по течению и делаю аккуратные забросы. Мертвые места, то есть сильно вогнутые участки берега, почти без течения и без суводей, чередуются с живыми местами с быстрым и средним течением у самого берега, и с собственно суводями, которые часто посещаются особенно крупными экземплярами. В мертвых местах и суводях крупного голавля можно вытащить только первым, точным и осторожным забросом. Живые места часто выручают мелким голавлем при слабом клеве. Но сегодня никакой катехизис не помогает. Погода холодная, облачная, по каким-то причинам не вызывающая ассоциаций с хорошим клевом. Вроде как Урал затаился, узнав о чем-то. Хотя голавль, бывает, и в плохую погоду клюет, особенно крупный. Но сегодня как-то не так. И голавль дуром попался. Пора домой. Вот и велосипед. Все-таки далеко я от него ухожу. Уведут коня когда-нибудь. Заброшу в последний раз под свою корягу... Покрутись, покрутись напоследок.

Поплавок плавал довольно долго без перезаброса и затем решительно ушел вниз и вбок под корягу, а я в это время, отвлеченный звуками шагов по гравию, глядел на рыбака, бредущего в сапогах по пляжу на той стороне и кидающего блесну, блестевшую во время полета и глухо шлепавшуюся в воду, и видел параболу лески, поникающей в момент падения блесны, безвольной змейкой падающей на воду и затем опять натягивающейся. Впрочем, я и не сильно прозевал, или голавль, схватив наживу, не торопился, только поплавок я увидел под водой, и подсек, и немного протащил его, то есть голавля, или кого там, в конце концов! А потом он, я думаю,удивленный моей наглостью, потащил было меня, но, видно, передумал и выплюнул крючок. Какой же крючок тебе нужен, чтобы ты зацепился? И так уже десятка стоит. Крупнее поставишь, мелкий и средний голавль перестанут брать. Руки дрожат, будто кур воровал. А ведь ты был почти мой!