В детстве я помню только одну предпасхальную службу в Никольском соборе. Это, вероятно, была служба Великой Субботы и, наверное, это была поздняя литургия. Бабаня отпустила меня причащаться самостоятельно в компании сверстников (среди которых были, кстати, и татары, мусульмане то есть по родителям). В храме вообще было много детей, с уроков что ли посбегали? И как-то по-школьному шумно, нецерковно. Нас исповедовали, и я помню, как поддавшись какому-то странному желанию противоречить, мысленно повторял: "Не грешен, не грешен..." Наша очередь к чаше была шумной, весёлой, но старичок-священник (не узнаю уже сейчас, кто) причащал всех (и мусульман) терпеливо, видно было, что ему нравится причащать детей. Ничего я тогда не понял о Пасхе, видимо, рано мне было приходить в храм самостоятельно. Единственно, когда замечательный наш хулиган Федька затеял причащаться по второму разу, я воспротивился: то, что Бог всё видит, Бабаня вбила в меня крепко. Более ранние походы в храм с бабаней как-то больше давали сердцу. Первый образ, который помнится вообще ещё от безотчётных лет, - образ Табынской Божией Матери. Тёмный, в тёмном киоте, обрамленный как бы золотыми отсветами свечей, он к себе притягивал и просто хорошо было стоять под тёмным ликом, раскрыв рот, молча. А весь храм вообще помнится каким-то бедным, чистым и беззащитным что ли (как больничная палата). Выше всего в храме казалось Распятие.

Очень уж реалистичное - капельки крови из-под тернового венца, следы пыток на лице и на теле - оно сильно расстраивало. Лики святых казались неуместно спокойными и детская, несправедливая мысль о том, что вот они Его не защитили, мучила. Очень сложно было понять, почему в своём храме только Он один - распят. И хотя бабаня читала мне о том, как казнили за Него первых христиан, это не действовало, картинки не было! Из детства потом надолго осталось, что храм беззащитен, что в нём есть, что любить и о чём думать. Но вот - Воскресение, Христос Воскресе! - это проникло в сердце дома. Когда двор оттаивал и начинал пахнуть живой землёй, и я знал, где, в каком углу появились уже изумрудные травинки. Бабаня в день Пасхи выводила меня смотреть, как солнышко играет, и оно сквозь прищур казалось пляшущим человечком с ручками и ножками, и чувствовалась в нём сила. В Воскресение я верил. Весной приходилось находить вытаявших мёртвых птичек после суровых зим, и я хоронил их с условием, что они - воскреснут. Они и воскресали для меня, их могилок я никогда больше не находил. В церковь я ходил с бабаней лишь до второго класса, это были годы потепления отношений между церковью и государством. В Кремле признали, что народ имеет право на свою веру, что если уж идёт спор о том, есть ли Бог или Его нет, значит, что-то есть. Ведь о том, чего нет, не спорят, не говорят. Однако власть переменилась, и Н.С. Хрущев, наверное, не пожелал делить её с Господом, выдумал даже собственные коммунистические скрижали, которые, однако, не защитили нас от тлетворных идолов Запада (безо всякой иронии, именно тлетворных). Для нас всё произошло быстро, жестоко и комично. Как-то после уроков учительница велела поднять руки тем, кто ходит в церковь. Подняли руки почти все (школа-то была в двух кварталах от собора). Педагоги пришли в наигранный ужас, собрали нас после этого вместе с родителями, объявили и им, и нам, что Бога нет, и запретили под страхом каких-то кар водить нас в церковь, Бабаня тяжело это пережила, но виду не показала. Она надеялась, что я вернусь в церковь, и не ошиблась.

Понимаю ли я Пасху сейчас? Ну, наверное, насколько это возможно для среднего ума человека. Лучше всего я, пожалуй, чувствую её в дни Светлой Седмицы в весеннем лесу, не пригородном, а дальнем, живом, в котором гибельное дыхание цивилизации не сразу, не вдруг обнаруживается. После двух лишь смертных цветов зимы (чёрный лес да белый снег) - вдруг такое сверкание первоцветов, свежей травы, переливы света в полой воде и гремучих ручьях, а эти, алые, на слепки поцелуев похожие грибы в прогретой влаге, а хрустальные гроздья лягушачьей икры, а первоцветы, перечислить которые не хватит пальцев. Какая сила творчества в каждом живом творении - в цветке, в грибе сморчочке, в голубой осине, в журавле и во мне самом, и ясно, что сила эта потрачена - ради бессмертия, ради Воскресения, не может всё это величие быть ржавчиной или плесенью на одном из зубчиков неизвестно ради чего тикающего механизма...