Александр Старых

Что можно добавить к оценке стихов, над которыми, утверждает молва, плакали такие мэтры литературы и отечественной мысли, как Владимир Солоухин, Вадим Кожинов, Петр Палиевский? Юрий Кузнецов, строгий на похвалу и на дух не переносивший «женской поэзии», называл их автора «истинным поэтом». Наш, кувандыкский Владимир Курушкин, долгое время живущий рядом с больной матерью, немыслимым образом собрал деньги на скромное издание сборничка стихов. Подумав, он отказался от половины своих и напечатал произведения всё той же Светланы Сырневой.

Еще два факта роднят вятскую поэтессу с Оренбуржьем: её бабушка и дедушка, офицер Белой армии, жили когда-то в Бузулуке. Об этом Светлана Анатольевна рассказывала в интервью «Вечёрке», когда несколько лет назад приезжала в наш город, чтобы получить премию победителя Всероссийского Пушкинского литературного конкурса «Капитанская дочка» (родившегося, кстати, на страницах «Вечернего Оренбурга»).

«Оренбургская земля для меня не чужая, - сказала тогда она, – как, впрочем, исторически для каждого человека она не чужая. Всё взаимосвязано на русской земле, всё настолько переплелось, перепуталось в истории, в судьбах, что невозможно развести по полюсам».

В этих словах есть ключ к пониманию того, почему и ее поэзия так близка русскому сердцу. В какую бы сторону ни совершалось поэтическое движение, поэт начинает его с перепутья и никогда не приводит читателя к рациональному финалу. Жест остается незавершенным, истина неизреченной; единственное, что совершенно определенно и ясно вытекает из ее стихов, – это ощущение высокой трагичности земной жизни. За внешними признаками реального мира скрывается метафизическая сущность бытия. Только в духовном мире существует высшая справедливость, только в нем возможно обрести утраченную гармонию взамен земных страданий - родины и русского человека.

Кто обманом, злом, кто честным трудом

полагаем жить, отведя беду.

Но случится час — и сгорит твой дом,

и повалит смерч дерева в саду.

И своей судьбы ни один народ

не предрек еще, да и как предречь:

мировых стихий самовластный ход

в недоступной нам вышине течет.

Сырнева возвращает поэту статус пророка, зрящего духовными очами в будущее через прошлое, где изначально, со времен грехопадения для человека существовала только одна система координат: Небо и Земля. Поэт живет в мире, где всё одухотворено, пронизано стремлением к небу и невозможностью преодолеть земное. Трагизм русского человека – в горестном разъединении основ – земной и небесной, которые раздирают его во все времена, превращая человеческую историю в цепь падений и взлетов, компромиссов и диктата, ставя его каждый раз в ситуацию исключительного выбора – до кровавого гефсиманского пота – между святостью и предательством, правдой и ложью, Небом и Землей.

При этом стихи Светланы Сырневой органично соединяют высокое и обыденное, метафизическое и нарочито бытовое. Граница между ними условна, ощущение надмирности, может быть, главное в её поэзии, из чего вытекает и другое ощущение – доли и удела русского человека с его жалостью ко всему живому, глядящего на всё вокруг глазами сердца и раздираемого крайностями, из которых и состоит русский характер.

Видно, так и завещано нам выживать

на холодной земле, на пожухлой траве –

извлекать из пустот, в пустоте вышивать

по начертанной Богом незримой канве.

На прошлой неделе Светлана Сырнева отметила юбилей. Поздравим её с этим событием, а также с выходом в свет сборника «Новые стихи». Увы, купить его практически невозможно. Лучшая поэтесса России смогла выпустить в свет лишь пятьсот экземпляров

книжки. Кинувшиеся в интернет-магазины поклонники ее творчества уже в первые дни обнаружили на всех сайтах объявление: «Извините, книга уже куплена». Хочется думать, что, несмотря на нынешнюю не самую благоприятную читательскую ситуацию, объявление это появится даже при тираже в десятки тысяч экземпляров.

* * *

Детство грубого помола,

камыши, туман и реки,

сад, а в нем — родная школа,

вы остались в прошлом веке.

Счастье, вкус тоски сердечной,

платье легче водных лилий —

все исчезли вы навечно:

вы в прошедшем веке были.

То, на чем душа держалась,

из чего лепила соты —

в прошлом веке все осталось

без присмотра и заботы.

Кто там сжалится над вами,

кто на вас не будет злиться,

кто придет и в Божьем храме

будет там за вас молиться?

Ты своей судьбой не правил,

не берег себя вовеки.

Беззащитное оставил

за горою, в старом веке.

Вспомни, там мы рядом были,

значит, нас хулить, не славить.

На твоей простой могиле

ты велел креста не ставить.

Нет ни ада и ни рая,

ни копейки и ни цента.

И тебе земля сырая

Не пришлася равноценно.

Но сиял в мильон накала

новый век, алмазный лапоть.

Где тут плакать, я не знала,

да и ты просил не плакать.

* * *

Человек тридцати пяти лет,

проживавший похмельно и бедно,

потерялся в райцентре поэт —

просто сгинул бесследно.

А друзья его, сжав кулаки,

все шумели, доносы кропали:

дескать, парня убили враги,

а потом закопали.

Перерыты все свалки подряд,

перекопан пустырь у вокзала.

А жена собирала отряд

и в леса посылала.

Пить за здравие? За упокой?

Мужики не находят покоя:

Эх, талантище был, да какой,

он еще б написал не такое!

На поэтов во все времена

не веревка, так пуля готова.

Зазевался — придушит жена,

как Николу Рубцова.

Может, снятся им вещие сны,

может, ангел встает у порога:

"Ты поэт? Убегай от жены,

убегай, ради Бога!"

Так у нас глубоки небеса

и бездонные реки такие,

а вокруг — все леса и леса,

вологодские, костромские.

И земля не закружится вспять,

и где надо, лучи просочатся.

Можно долго бежать и бежать,

задыхаясь от счастья.

Посреди необъятной земли

вне известности и без печали

сбросить имя, чтоб век не нашли,

и пожить еще дали!

Он бежал, никого не спросив,

мир о нем никогда не услышит,

он исчез, и поэтому — жив,

и еще не такое напишет.

* * *

Знойное небо да тишь в ивняке,

ни ветерка бесприютному горю.

И василек поплывет по реке

к дальнему морю, холодному морю.

Нет ничего у меня впереди

после нежданного выстрела в спину.

А василек все плывет. Погляди,

как он беспечно ушел на стремнину!

Плавно и мощно струится река,

к жизни и смерти моей равнодушна.

Только и есть, что судьбу василька

оберегает теченье послушно.

Не остановишь движение вод,

вспять никогда оно не возвратится.

А василек все плывет и плывет,

неуправляемой силы частица.

Может, и нам суждено на века

Знать, от бессилия изнемогая:

больно наотмашь ударит рука —

медленно вынесет к свету другая.

Правда, что холоден мир и жесток,

зябко в его бесприютном просторе.

Я не просила, но мой василек

все-таки выплыл в открытое море.

* * *

Достигало до самого дна,

Расходилось волной по окраине —

там собака скулила одна

о недавно убитом хозяине.

Отгуляла поминки родня,

притупилась тоска неуемная.

Что ж ты воешь-то день изо дня,

да уймешься ли, шавка бездомная?!

Всю утробушку вынула в нить

в бессловесную песню дремучую.

Или всех убиенных обвыть

ты решилась по этому случаю?

Сколько их по России таких —

не застонет, домой не попросится!

Может, молится кто-то за них,

но молитва — на небо уносится.

Вой, родная! Забейся в подвал,

в яму, в нору, в бурьяны погоста,

спрячься выть, чтоб никто не достал,

Чтоб земля нарыдалася досыта!

Вдалеке по реке ледоход,

над полями — движение воздуха.

Сто дней плакать — и горе пройдет,

только плакать придется без роздыха.

Это наш, это русский секрет,

он не видится, не открывается.

И ему объяснения нет,

И цена его не называется.

* * *

Свершилась поколений пересменка,

круги дождя распались на воде.

И часто снится мне поэт Фоменко,

который долго жил в Караганде.

Потом он в Шахматове пил жестоко,

сторожки тёмной обживал углы.

Он выходил во двор – и образ Блока

ему являлся из вечерней мглы.

И Блок смотрел с безмолвной укоризной

секунды три из пелены дождя

и растворялся в небе над Отчизной,

в её туман легко переходя.

Леса теряли жёлтое убранство,

клонились долу жёлтые цветы,

и было ливнем занято пространство,

в которое рискнул вернуться ты.

Срывай, поэт, листы бездомных лилий,

глуши вино в попутных поездах!

Нам негде жить: мы слишком долго жили

в Караганде и прочих городах.

Оглянешься на тёмное, пустое,

за что тебе полвека зачтено, –

и думаешь, что дальше жить не стоит.

Быть иль не быть! – теперь уж всё равно.

Не тяжело в бесчувствии глубоком

доматывать уже недолгий срок.

Твоя судьба могла бы стать уроком,

но никому не нужен твой урок.

ПРОВИНЦИЯ

Здесь погибельный бор на судьбу ворожит,

по болотам чернеет вода,

и глухая дорога в канавах лежит

не затем, чтобы ездить сюда.

Сторонись этих горьких, нехоженых мест,

неизменных на тысячу лет!

Здесь вдали от столицы содержат невест,

чтобы царский не застили свет.

Здесь и солнце гуляет, и бродит луна,

вольный ветер летит, просвистав.

И свободно заносят сапог в стремена

Светобор, Любомир, Родостав.

И покуда невеста таилась вдали,

и пока она тихо ждала,

королевич объехал все тропы Земли,

всех дворцов повидал купола.

По весеннему небу плывут облака,

светлый вечер печалью согрет.

Он, конечно, приедет, – но жизнь коротка,

и царевны давно уже нет.

Значит, можно обратно отпрянуть во тьму,

значит, сказки не то говорят!

Тут и выйдут из леса навстречу ему

Светобор, Доброслав, Коловрат.

КАЛЕНДУЛЫ

Уже, чернея в темноте,

ждала машина у калитки.

По дому пыль, и в суете

давно уж собраны пожитки.

И свет погас. Мы вышли в сад,

его навеки покидая.

Кругом тянулась наугад

земля изрытая, пустая.

Предзимняя печаль земли,

от коей ничего не надо!

И лишь календулы цвели,

забытые у края сада.

Они, возросшие в тиши,

взглянули с пажити опалой,

как современники души,

невосполняемо усталой.

И жизни гнёт, и славы тлен,

убогий слог житейской были,

итог предательств и измен

им в этот миг понятны были.

Мы мчались, обращаясь в прах,

во тьме кромешной, первородной,

и я держала на руках

букет календулы холодной.

Цветы смотрели на меня

в моём закрытом кабинете.

Они увяли за три дня,

как увядает всё на свете.

ГИБЕЛЬ ТИТАНИКА

В зыбучую глубь, в бездонную хлябь

уводит сия стезя.

Не надо строить такой корабль

и плавать на нём нельзя!

Но вспомни, как сердце твоё рвалось

и кровь играла смелей:

гигант свободы, стальной колосс,

он сходит со стапелей!

Творенье воли, венец ума,

невиданных сил оплот.

И дрогнет пред ним природа сама,

и время с ума сойдёт.

В далёкую даль, к свободной земле,

связавшись в один союз,

мы тоже шли на таком корабле –

грузин, казах, белорус.

В опасный час, на том рубеже

спастись бы хватило сил –

но кто-то чёрный тогда уже

по трюмам нас разделил.

Ты вспомни, как бились мы взаперти –

все те, кто был обречён,

кто вынужден был в пучину уйти,

предсмертный выбросив стон.

Заклятье шло из воды морской,

сдавившей дверной проём:

«Пусть будет проклят корабль такой!

Зачем мы плыли на нём?!»

Ты вспомни: выжил тот, кто не ныл,

забвения не искал,

кто переборки наспех рубил

и на воду их спускал.

Кто на обломках приплыл к земле

и там из последних сил

своих находил, согревал в тепле

и заново жить учил,

и кто вписал окрепшей рукой

в дневнике потайном:

«Надо строить корабль такой

и надо плавать на нём!»

МАРИЙСКИЙ ПЕВЕЦ

И терпенью приходит конец.

Я тебе благодарна заранее,

неизвестный марийский певец,

отказавшийся петь в ресторане.

Смотрит в окна осколок зари,

все охрипли от водки и лени.

Выйди вон и один покури

под кустом первобытной сирени!

Вымирает твой древний народ,

разлагается, тлеет и тает,

а сирень, как и прежде, растёт

и в положенный срок расцветает.

И всё так же природа сильна

даже в малом, последнем остатке,

и тебя наделила она

статью воина в должном порядке.

Брат, ты вышел из этих дверей –

и почувствовал силу за дверью.

Обратися же в сойку скорей

по природе твоей, по поверью!

Ты летишь, и тебе нипочём,

ты крылом задеваешь за ветки

по лесам, где над каждым ручьём

жили вольные, смелые предки.

И гудела в кустах тетива,

недоступна для чуждого глаза.

Никого не сгубила молва,

никого не сгубила зараза.

Так мы жили без нефти и газа!

Ты лети, ты неси свою весть,

спой, как можешь, как сердце велело.

Ты летишь – тебе некуда сесть:

всё обуглилось, всё погорело.

И на твой бессознательный клик,

на беззвучный твой шелест крылатый

выйдет малый и выйдет старик

с допотопным дубьём и лопатой.

Вот стоит твоя нищая рать,

не видавшая белого свету.

А другой не удастся собрать,

и надеяться надо на эту.

РОМАНС

Облетает листва уходящего года,

всё черней и мертвей полевая стерня,

и всему свой предел положила природа –

только ты никогда не забудешь меня.

Старый скарб унесли из пустынного дома,

и повсюду чужая царит беготня.

Изменило черты всё, что было знакомо, -

только ты никогда не забудешь меня.

Это грустный романс, это русская повесть

из учебников старых минувшего дня.

Как в озёрах вода, успокоилась совесть, –

только ты никогда не забудешь меня.

И остаток судьбы всяк себе разливая,

мы смеёмся и пьём, никого не виня.

Я по-прежнему есть. Я поныне живая,

только ты никогда не забудешь меня.

НАСЛЕДСТВО

Где бы знатное выбрать родство –

то не нашего рода забота.

Нет наследства. И нет ничего,

кроме старого жёлтого фото.

Только глянешь – на сердце падёт

безутешная тяжесть сиротства:

в наших лицах никто не найдёт

даже самого малого сходства!

Эта древнего стойбища стать,

кочевая бесстрастность во взоре!..

В ваших лицах нельзя прочитать

ни волненья, ни счастья, ни горя.

О чужой, неразгаданный взгляд,

всё с собою своё уносящий!

Так таёжные звери глядят,

на мгновение выйдя из чащи.

И колхозы, и голод, и план –

всё в себя утянули, впитали

эти чёрствые руки крестьян,

одинокие чёрные шали.

Что с того, что сама я не раз

в эти лица когда-то глядела,

за подолы цеплялась у вас,

на коленях беспечно сидела!

И как быстро вы в землю ушли,

не прося ни любви, ни награды!

Так с годами до сердца земли

утопают ненужные клады.

Что не жить, что не здравствовать мне

и чужие подхватывать трели!

Как младенец, умерший во сне,

ничего вы сказать не успели.

И отрезала вас немота

бессловесного дальнего детства.

И живу я с пустого листа,

и своё сочиняю наследство.

* * *

Утро да стебли сухого бурьяна.

Путь мой неблизкий! И это бывало.

В поле убогом, в разливе тумана

стая гусей не спросясь ночевала.

Кто вас приметит среди глинозёма?

Не подавайте тревожного клика!

Что вы проснулись? Вы разве не дома?

Что встрепенулись в печали великой?

В сердце усталом давно не отвага.

Счастлив ты крылья иметь за спиною:

вздрогнешь от самого тихого шага –

перенесёшь себя в место иное.

Ты уберёгся среди перелёта,

душу не продал для чьей-то наживы.

Что ж не спросил ты: а живы ль болота,

гнёзда родные и заводи – живы?

Долго взлетали и долго кричали,

прежде чем в серое небо подняться.

Воздух тяжёлый собой раскачали –

ходит и ходит, не может уняться.

Вышибло ветром далёкие двери,

в небе открыло струю неземную –

и унесло обронённые перья,

чтоб не упали на землю родную.

* * *

Медленно в ветви шум утечёт

круговорота вороньего.

Вечер несмел. Он побудет ещё,

только не тронь его.

Не испугай его. Не дели

на вековые ценности.

Долгие годы в распыл ушли –

пусть он пребудет в цельности!

Жизнь твоя мнима, лишь он настоящ,

тайны своей не выскажет:

робким оленем выйдет из чащ,

мышью летучей выскользнет.

Так не разгаданы все, кто нем,

все, кто огня сторонится,

кто постоит и уйдёт ни с чем

и, зарыдав, схоронится.

Где, по какой жестокой цене

нами, людьми, покупается

право прожить с травой наравне

и ни в чём не раскаяться?

* * *

Я прошу тебя, побудь со мной.

Эта ночь полна апрельской влаги,

и ни зги не видно за стеной,

где шумят и рушатся овраги.

Я налью холодного вина.

Я не виновата, что от роду

и моя душа темным-темна,

как долина в полночь ледохода.

Я уже не сделаюсь пьяней

и не о душе своей заплачу –

о тебе, которому по ней

пробираться надо наудачу.

Я давно уже узнала: да,

ты упрям, не любишь отступаться.

Для тебя и это не беда –

в ледяной купели искупаться.

Если так, то выпей и побудь,

посидим и помолчим немного.

У меня один остался путь –

неостановимая дорога.

И на то мне вещий голос дан,

чтоб тебе молчать со мной отныне,

как молчит несомый в океан

чёрный волк, оставшийся на льдине.