ДРЕЙЕР Владимир Николаевич фон (1876 - 22 февраля 1967. Монте-Карло), генерал-майор, военный корреспондент. Окончил 2-ой Оренбургский кадетский корпус, Павловское военное училище, Николаевскую академию Генерального штаба в С.-Петербурге (1903). Служил капитаном в Генеральном штабе у генерала П.К. Реппснкампфа, затем в штабе генерала А.А. Брусилова. Во время Итало-турецкой (Триполитанской; 1911-1912), Балканской (1912-1913) войн был военным корреспондентом. Участник Первой мировой войны. Начальник штаба 14-й кавалерийской дивизии и 1-го кавалерийского корпуса генерала А.В. Новикова (в 1914 фактически командовал корпусом).

В 1915-1917 - командир 275-го пехотного Лебединского полка. В 1917 - начальник штаба 7-й кавалерийской дивизии и Сводного военного корпуса генерала П.Н. Врангеля. После Октябрьской революции 1917 жил в Москве. С трудом избежал мобилизации в Красную Армию и под видом украинца выехал с женой и годовалым ребенком на юг, чтобы вступить в Добровольческую армию. Весной 1919 прибыл в Екатеринодар, однако не был принят в армию из-за подозрения в контактах с немцами. Несмотря на оправдание судом и личную просьбу Врангеля назначить Дрейера начальником его штаба, А.И. Деникин вновь ответил отказом Дрейеру. П.С. Махров, начальник штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами юга России, вспоминал об этом случае с сожалением, поскольку, по его мнению, "...Дрейер мог быть очень полезен особенно в коннице, на командных должностях. Это был очень храбрый, с большим порывом и в то же время умный и способный офицер Генерального штаба». Работал военным корреспондентом, затем эмигрировал из России. Жил во Франции, США, Монако. Автор работ «Крестный путь во имя Родины (1921), «На закате империи». Последняя была издана в Мадриде в 1966 году и в России не издавалась. Предлагаемая читателям глава на русском языке публикуется впервые.

Владимир Семенов, историк.

Юные годы. Корпус

В 1887 году для уроженцев Туркестанского края, детей военных в городе Оренбурге был открыт новый кадетский корпус — 2-ой Оренбургский, — превращенный из военной прогимназии, и занял то же огромное здание на берегу реки Урал, впадающей в Каспийское море. Кроме нового корпуса, в Оренбурге существовал другой - Неплюевский, основанный в 1825 году Императором Николаем I.

В этот новый корпус меня и отправили мои родители за 2000 верст от Ташкента, где я родился. Отец, капитан артиллерии, прикомандированный к дипломатической миссии при эмире Бухарском, за свой острый язык остался за штатом; денег не было, чтобы меня учить в Ташкентской гимназии, где я прошел приготовительный и первый классы. Между прочим, в этой же гимназии учился и Керенский, будущий Верховный Главнокомандующий, приезжавший, будучи студентом, на каникулы к своим родителям и бегавший за ташкентскими гимназистками. Семья Керенских, весьма почтенная, жила довольно широко; отец — попечитель народных училищ целого края; мать — умная, образованная женщина; и, наконец, сестра — Неточка, местная гимназистка, вышедшая вскоре по окончании гимназии замуж за адъютанта генерал-губернатора штабс-ротмистра Алферьева.

Генерал-губернатором и командующим войсками Туркестанского края и всей Закаспийской области в последние годы конца прошлого века был барон Вревский. Говорили совершенно серьезно, что Лев Толстой списал портрет Вронского с барона Вревского. Этот, почти «Наместник» огромной территории, жил довольно замкнуто в великолепном генерал-губернаторском дворце со своей племянницей и её гувернанткой, жилистой и не очень красивой англичанкой мисс Хор, управлявшей домом и, кажется, самим Вревским.

На Новый год и в день тезоименитства Государя к генерал-губернатору приезжал со свитой эмир Бухарский с подарками и наградами, в виде звезд и шелковых халатов для ближайших сотрудников генерал-губернатора, а англичанку мисс Хор являлись поздравлять ташкентские дамы. Халаты раздавались от одного до дюжины, в зависимости от ранга губернаторских чиновников, которые продавали их, по желанию, лицам свиты эмира по выработанному тарифу. А для мисс Хор визитерши привозили цветы и конфеты.

2-й Оренбургский кадетский корпус, куда меня привезли в 1887 году и где я прошел в течение семи лет свое первоначальное образование и воспитание, был создан по тому же образу и подобию, как и все прочие корпуса, за исключением одного Пажеского. В нас основательно вбивали воинский дух; все мы горячо были преданы нашему Государю, зачитывались подвигами национальных героев, особенно Скобелева, адмиралов Нахимова, Корнилова. На стенах большой залы висели портреты Суворова, Кутузова, всех героев Отечественной войны. Книги, как, например, «Белый Генерал» Немировича-Данченко, «Тарас Бульба» Гоголя, читались по многу раз.

Воспитатели, в большинстве армейские офицеры, не все были специалистами в деле воспитания детей и юношей кадет, редко разбирались и считались со свойствами характера каждого мальчика. Многое было построено по шаблону, далеко не всех воспитателей любили, но зa других стояли горой.

Припоминаю одного, штаб-ротмистра Любарского, равнодушного, апатичного толстяка, очень доброго, с трудом справлявшегося с сотней подростков на своем дежурстве.

Барабанщик бьет строиться к обеду или вечернему чаю; кадеты не торопясь выходят из своих классов в залу; порядка нет, кричат, спорят, переругиваются. Любарский стоит, смотрит и время от времени произносит: «Поговорите, поговорите, а я подожду». Проходит пять, десять минут, иногда четверть часа, наконец получается нечто вроде строя, и Любарский ведет роту в столовую, где болтовня и шум не прекращаются.

Совершенно другая картина при воспитателе Энвальде. Маленький, лысый, очень способный, хороший чтец, великолепный рассказчик и актер на любительских спектаклях, этот Евгений Васильевич Энвальд за малейшую шалость наказывал беспощадно. И на его дежурстве с десяток кадет часами стояли у печки, а в строю, выровненные в струнку, боялись дышать. И все это делалось без всякого крику; а взглянет этак исподлобья и негромко скомандует: «Смирно, равняйсь», и через несколько секунд наступала гробовая тишина и рота была выровнена, как на параде.

Но зато, когда в 1918 году вооруженные большевики явились в корпус, чтобы арестовать офицеров, то 13-14-летние мальчуганы тоже схватили ружья в первой роте и своих любимых воспитателей Дударя и Любарского решили не выдавать.

Большевики не постеснялись перестрелять несколько мальчишек и на глазах кадет прикончили обоих воспитателей.

Программа обучения в кадетских корпусах приближалась ближе всего к программе реальных училищ. Главное внимание обращалось на математику; из иностранных языков проходили французский и немецкий.

Преподаватели хорошо знали свой предмет, но далеко не все умели привить свои знания кадетам. По языкам требовалось главным образом знание грамматики и усвоение бесчисленного количества слов. В итоге пятилетнего обучения иностранным языкам, при выходе из корпуса, мы кое-как читали a livre ouvert, но не могли составить правильно и двух фраз.

Француз Жагмен, молодой человек, отлично говоривший по-русски, спросив у нескольких кадет заданный урок, немедленно переходил на личные воспоминания и анекдоты. Рассказывал все это по-русски, в классе царило веселое настроение, француза всячески поощряли, просили рассказать еще и еще, он увлекался, начинал уже врать и хвастать, пока не раздавался звонок об окончании урока.

Почти то же было и с немцем Гиргенсоном. Заставив нас вызубрить кое-какие стихи из Шиллера по-немецки, спросив нескольких учеников урок, немец задавал выучить новые стихи, вдобавок к грамматике, и эти стихи тут же переводил на русский язык, и также в стихотворной форме. Приняв соответственную позу, заложив руку за борт форменного сюртука, Гиргенсон декламировал:

«Есть колодец, в том колодце есть чьюдесных два ведра,

Одно вверх идъет, другое опускается на дно.

Оба разом влагой чьюдной нас не могут услаждайть,

Ви не можете ли сразу эти ведрэ мне назвайть?»

Стихотворение называлось «День и Ночь».

Русский язык преподавал в трех старших классах - пятом, шестом и седьмом - некий Антоненко. Несмотря на фамилию, в нем ничего не было малороссийского в отличие от математика Ильи Фомича Горского — типичного украинца.

Скромный, очень доброжелательный, Антоненко учительствовал также в женском институте благородных девиц. Мы заставляли его краснеть, спрашивая, пользуется ли он успехом у оренбургских институток; и часто, когда он проходил между партами, объясняя следующий урок или устраивая диктовку, совали ему незаметно в карманы форменного фрака записки знакомым институткам.

Дочери туркестанских офицеров и военных чиновников каждый год, как и мы, уезжали на каникулы; очень часто путешествие это по Волге, Каспийскому морю и затем по вновь открытой Закаспийской военной дороге совершали вместе.

В пути знакомились, влюблялись. Затем уже на каникулах встречались, танцевали и по возвращении в корпус виделись на балах в корпусе или в институте во время рождественских праздников.

Каникулы, с середины мая по конец августа, были самым счастливым временем для каждого из нас. До открытия Закаспийской дороги, в 1890 году, построенной в рекордный срок по сыпучим пескам пустыни через Бухару до Самарканда военным инженером Анненковым, оренбургские кадеты ездили к родным в Туркестан на почтовых лошадях. Почтовая дорога — почтовый тракт — шла из Оренбурга на Орск, населенный оренбургскими казаками; далее - через «Голодную степь» на Игриз, Казалинск, Перовск, возле Аральского моря и затем через города Туркестан и Чимкент до Ташкента, всего протяжением в 2000 верст. На всем этом пространстве было около 90 почтовых станций; на каждой содержалось от пяти до восьми троек лошадей и до десяти тарантасов. Через «Голодную степь», по сыпучим пескам, на протяжении около 300 верст, в экипаж впрягались верблюды.

Вся эта длинная дорога была оборудована на свой счет купцом Ивановым, жившим в Ташкенте; государство платило ему за ее содержание известную сумму.

Путешествие, как говорилось, на «перекладных» длилось около 10-11 дней, но при удаче можно было его сделать и в девять. Ехали обыкновенно днем и ночью; и, приехав на станцию, бросались немедленно к старосте, и прежде чем просить лошадей и тарантас, говорили: «Староста, нельзя ли самоварчик».

Без этого самоварчика, ценою в 20-25 копеек, составлявшего доход к мизерному жалованью станционного смотрителя, лошадей получить было нельзя. Как правило, свободных лошадей у старосты не было; но, получив двугривенный, он их все же находил.

Чай пили или не пили, но лошади запрягались, вещи перекладывались в другой тарантас. Ямщик-киргиз усаживался на козлы, двое других киргизов с трудом сдерживали полудиких пристяжек, путешественники быстро влезали, староста произносил: «С Богом», и тройка, рванув, неслась карьером по степи.

Промчавшись верст 5-6 и утомившись, лошади переходили на спокойную рысь. Чем ближе путешественники-кадеты приближались к родному дому, от которого были оторваны около года, а иногда и двух лет, как было со мной в мои первые каникулы, тем сладостнее замирало сердце.

Но вот на 10-ый день показались глинобитные стены сартовского кишлака (поселка), предместья Ташкента; повеяло чем-то родным, хотелось и плакать, и смеяться; и ожидание, что вот через несколько часов увидишь свою мать, свой дом, сад, арыки, наполняло грудь радостью и счастьем.

Но уже с 1890 года оренбургские кадеты и барышни-институтки стали ездить на каникулы по открытой для движения Закаспийской железной дороге. Путешествие до Ташкента тянулось тоже 10 дней, но оно было настолько интересно и разнообразно, что являлось как бы вторыми каникулами. Проехав в течение полусуток по железной дороге из Оренбурга в Самару, мы садились там на великолепный пароход общества «Кавказ и Меркурий».

Три дня плыли по Волге до Астрахани, там пересаживались на не очень комфортабельную шхуну и через четверо суток через Дербент, Перовск и Баку добирались по Каспийскому всегда бурному морю в Узун-Ада, откуда начиналась Закаспийская железная дорога. Путешествие проходило весело и разнообразно.

Волжские пароходы останавливались в Сызрани, Саратове, Камышине, Царицыне; мы пускались на пристани и бросались к торговкам, продававшим всякую снедь. На пароходе еда была недорогая и входила в стоимость билета для пассажиров третьего класса, но на берегу всё стоило буквально гроши: за десяток громадных раков платили пятачок; вобла стоила копейку; столько же стоили небольшие арбузы в Камышине, когда мы возвращались в августе в корпус.

Путешествие по морю было менее приятным особенно для тех, кто страдал морской болезнью. Шхуну трепало во все стороны; мы крепились, оставаясь день и ночь на палубе, обдаваемые соленой пеной и ветром, закутавшись в свои шинели. Надо было подавать пример ехавшим с нами институткам.

В спокойную погоду пели на палубе:

«Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно,

В роковом его просторе

Много бед погребено».

Смотрели влюбленными глазами на институток, у каждого была уже своя «симпатия», флиртовали и, если удавалось, украдкой целовались.

Последние три дня ехали, изнывая от тропической жары, по железной дороге до Самарканда, чудесного города, утопавшего в садах, где в средние века Тамерлан устроил свою столицу.

Два с половиной месяца, проведенные в родной семье, проходили быстро, как один день, и в середине августа мы той же дорогой возвращались в корпус, нагруженные фисташками, кишмишом, сухим урюком и прочим азиатским «дастарханом».

При открытии 2-го Оренбургского корпуса в нем было только два класса — приготовительный и первый. Каждый год по мере перехода нас, кадет первого класса, в следующий, открывался новый, сперва - второй, затем - третий и в 1893 году - последний седьмой.

Начиная с шестого класса каникулы наши сокращались вдвое, и в лагере — в 7 верстах от города, куда на лето отправлялись кадеты, не уехавшие к себе домой, - нас начали обучать строевой службе с ружьями. Жили мы в деревянных бараках, выстроенных в степи, где не было никакой растительности, кроме выжженной травы, но вблизи, верстах в двух, росла большая роща и внизу в долине текла бурная полноводная река Сакмара, куда нас водили почти ежедневно купаться. Верстах в десяти от нашего лагеря находилось село Берды, где Пугачев, когда пытался овладеть Оренбургом, устроил свою ставку.

По окончании корпуса, вернувшись с коротких каникул 25-го августа в Оренбург, мы стали готовиться к отъезду в училища. Большая часть должна была ехать в Петербург, где находилось пять военных училищ. Другие кадеты предпочли Московское Александровское училище, где в те годы обучался писатель Куприн.

Повез нас вместе с выпускными кадетами Неплюевского корпуса командир роты этого корпуса полковник Воробьев, бывший гвардеец; позже, в чине генерал-лейтенанта, отличившийся на Кавказском фронте в боях против турок, в первую мировую войну.