Иван Арнаутов, пенсионер

Село, где я родился, было основано более 150 лет назад, на границе с Казахстаном (почему-то их раньше называли киргизами). Набеги кочевников с целью захвата невольников, имущества были частыми и чтобы избежать горькой участи, люди селились по крутым берегам стариц Урала, почти в одну улицу и огораживались от внешнего мира всем, что имелось под руками, - телегами, плетнями, бревнами. Вот так и сложилось название села - Городище.

К дням моей жизни село выросло, окрепло: дома крепкие, дворы огороженные, ворота высокие, тесовые. В общем, станица оренбургского казачества, со всеми вытекающими отсюда нравами и обычаями.

Отец мой, Арнаутов Леонтий Григорьевич, был почти грамотный человек: умел расписываться, мог написать письмо. Работал сапожником промартели - тачал сапоги, шил сандалии, чинил валенки и ботинки.

Старший брат его Иван Григорьевич был активистом, первым вступившим в колхоз, отчаянный гуляка и трудяга, каких поискать. О таких еще Н.А. Некрасов писал: "Он до смерти работает, до полусмерти пьет". А куда деваться-то? В его семье было семеро детей.

Младший брат Александр Григорьевич был самым грамотным. Закончил курсы младших ветеринаров и всю жизнь проработал в ветлечебнице. Во время финской кампании он получил тяжелое ранение в ногу и был больше не годен для войны.

Мать моя Марина Алексеевна (родом из Сальниковых) была грамотнее отца - она целую зиму училась, а потом сиротство, нужда приказали: хватит "институтов"... В то же время она имела поразительную способность считать в уме, решая задачи со скоростью калькулятора. Братьев у нее не было, а вот сестер аж три - Мария (Вареникова), Елизавета (Морозова), Федосья (Рязанова).

Жили братья и сестры дружно и не было ни одного праздника, чтобы не собирались они вместе - выпить, попеть и поговорить по душам. Часто старший Иван говорил: "Ну что за жизнь пришла? Любота да и только. Вы поглядите-ка: мой сын Николай (старший) заканчивает техникум - инженером, железнодорожником будет. Алешка кончает семилетку, Мария тоже в школе не в последних рядах. Поглядите - село-то под железные крыши ладится. Надо скорее строить новую школу, а то в "шекееме" (ШКМ - школа крестьянской молодежи) детишек ставить негде, их ведь за парты сажать надо. Будет, все будет и мы доживем до коммунизма...

Говорил по-хозяйски, уверенно и твердо.

А песни, какие песни пели! И не только по пьянке. Соберутся сестры вместе, сядут на завалинке и затянут "У меня под окном расцветает сирень" или "Окрасился месяц багрянцем", а то и "По синим волнам океана..." И песням не было конца. Они менялись на каждой новой встрече. Душой песни была средняя сестра матери Елизавета Алексеевна Морозова - тетя Лиза. Прямая, открытая, добрейшей души человек, не потерявшая оптимизма даже и тогда, когда ее муж Федор Канонович, находясь в состоянии психической депрессии, бросился под поезд, оставив на ее руках четырех детей - Ивана, Марию, Анну и Настю. В селе песни в моде были хоровые, многоголосые, раздольные, ласковые, без намеков и пошлостей.

А в летние вечера, когда стихали работы и заботы, молодежь шла в центр села на улицу - так называлась площадь, где встречались юноши и девушки. Завязывалась любовь, кипели страсти. Шли девчата группками, с песнями, частушками по длинным улицам села. Я не совру, если скажу, что по их голосам мы узнавали: это идут "сибирские" или "кончанские", а то "угляне". Село-то было большое и части его носили свои названия. Так, "Голдаевка", "Козинка", "Сибири" - входили в колхоз им. Кирова. "Куток", "Угол" - принадлежали колхозу Красный Октябрь, а "Серединка" - колхозу Власть труда, а уж "Конец" назывался колхозом Красный Восток. И у каждого названия был свой песенный мотив, своя особинка.

Благополучие на селе вступило в противоречие с интересами некоторой части населения. В промартель, где работал мой отец, стало меньше поступать заказов на пошив и ремонт обуви: зачем заказывать, если в магазине есть и моднее, и красивее. Отцу пришлось решать задачу: либо терять специальность, либо ее применять в другом месте.

Так наша семья - отец, мать, сестра Варя, я и маленькая сестренка Надя (ей было несколько месяцев) стали городскими. Устроились жить на частной квартире в Ситцевке (район Оренбурга за Уралом) прямо напротив "Дюкова" моста. Сейчас на этом месте путепровод на Илек. Я и старшая сестра Варя стали учиться в школе N 24, что находится на Чичериной улице. Мать стала продавать молоко, разнося его по домам. А отец пошел работать коневозчиком в Дорстройучастке.

В 1941 году я впервые узнал, что такое стихийное бедствие. Весной, в апреле, полая вода после быстрого таяния снегов быстро заполнила берега Урала, залила вначале пойму, а потом и жилые дома Кузнечных рядов (в простонародье называли просто - Кузнечное), большую часть Ситцевки. Большой ущерб, часть саманных домов, унесло несколько деревянных домов, покорежена сельскохозяйственная техника, находившаяся в зоне затопления, нанесен был ущерб животноводству.

Пережили мы в этом году стихийное бедствие, а через полтора месяца привалило еще более страшное испытание.

22 июня 1941 года ранним утром страна была взорвана войной. В первые дни ушли на фронт мой отец и его старший брат Иван. За линией фронта оказался старший сын Ивана, его гордость и надежда. За месяц до начала войны он был призван в армию. Местом службы оказался город Гродно. Долго от него не было вестей. Потом мать получила письмо: "Мама, как и где я был, расскажу при встрече. Пришлите скорее мои документы железнодорожника..."

Все выслала мать, но больше ни одного письма, никакой иной весточки не пришло от него. Пропал, сгинул!

В первом бою погиб его отец, пулеметчик Иван Григорьевич, был ранен Федор Донковцев. Мой отец не попал на передовую. Он числился стрелком батальона по сопровождению эшелонов с военными грузами на фронт. Был под бомбежками, хоронил товарищей после налетов на поезда, но сам остался жив. Повезло! А ведь сотни городищенских воинов остались на полях сражений.

В 1942 году весна была ранней, паводок уже шел к концу, но вдруг, в ночь на первое мая пришла большая вода с верхов - видимо, где-то там рвануло плотины. Вал воды высотою не менее трех метров катился на Ситцевку, Кузнечные и другие оселки. К часу ночи мать, сестра Варя, я, сестренка Надя (ей было два года) в чем были, с коровой на поводу, убежали на территорию Оренбургской МТС. Корову, основную нашу кормилицу, поставили в складе на высокой эстакаде. А сами разместились по разным помещениям МТС. Мать ушла в столовую, а мы остались в конторе. Это было где-то в 3 часа ночи. Вода уже заливала двор и постройки на территории МТС. К четырем часам ночи вода поднялась еще на метр и мать не могла пробраться к нам. В пять часов вода начала проступать через щели в полу конторы, фундамент которой был метра на два от земли. Мы перебрались на чердак. В шестом часу утра вода поднялась настолько, что здание конторы начало сползать с фундамента. А вокруг море бушующее и крики людей о спасении. Стоявшие на высоких постаментах 60-тонные цистерны с горючим, вначале медленно, а потом будто разъяренные звери поднялись и пошли на дома жителей Ситцевки, оставляя за собой лишь след из лома, бревен и щепы. Все, что было в этом доме, становилось добычей потока воды. Железная дорога стала играть роль плотины. Вода с правой стороны ее была выше на метр, чем с левой. Поток воды находил свой выход только в пролетах железнодорожного моста и где-то лишь на 1 метр не доставала до рельсов. Катяшиеся тяжелые цистерны, поднятые с фундаментов крупные деревянные сооружения начинали цепляться за мост, задерживать проток и создалась угроза сдвига, сброса моста с опор. Было принято решение взорвать в трех местах железнодорожную насыпь, дать возможность для прохода воды. Сказано-сделано, но до взрыва плотины в районе Ситцевки - Пугачей появилась заводь со слабым течением. После взрыва течение стало стремительным и разрушительным для всех строений, а также и людей. В это время мы пытались как-то спастись. Все военнослужащие частей и гарнизонов, находящихся на территории области, а также все предприятия города были призваны на спасательные работы. Нам повезло. Нас подобрала какая-то большая лодка с военными. Я и сестры, а также еще десяток людей, которые сидели на этом доме, поплыли к железнодорожному полотну. Военные были уставшими, гребли медленно, лодку раскачивало. При подъезде к железной дороге гребцы недосмотрели. Лодка наткнулась на провода под водой, накренилась и перевернулась, мы все оказались в воде. Откуда-то подоспела маленькая плоскодонка, с проворным гребцом и он скомандовал: малышку в лодку, сами держитесь за борта, иначе лодка перевернется. Спасибо ему, ведь даже находясь от берега в 10 метрах, мы, безусловно, выбраться не смогли бы. Где мать? Как жить и чем? Мы не знали. Толпы людей, потерявших все, бежали в сторону Пугачей и ко второму аэродрому. Всю ночь второго мая мы бегали от паводка и лишь перед утром у горы Сулак вода оставила свое преследование. Все, что проплывало мимо, прибивало к берегу , становилось добычей. Поймана была наша корова. Ее долго оттирали, массировали, отогревали, а к вечеру было молоко для всех. Не знаю, как люди города узнали где мы, но уже к вечеру нам привезли хлеба. Много хлеба - досыта наелись. Пришли к нам летчики со второго аэродрома со своей помощью, даже часть детей взяли к себе в казармы на ночь. Тысячи людей, лишившихся всего, жили одной семьей. Не было ни одного конфликта или какого хищения. Только на восемнадцатый день, после того как убежали из дому, мы увидели мать, руины домов и все последствия наводнения.

Весь лес по берегу Урала за Вшивкой и далее был увешан и завален трупами животных, крышами домов, имуществом пострадавших людей. Это было страшнее бомбежки. А жить было надо и надеяться было не на кого. В июне мать нашла какую-то телегу, запрягли свою корову и поплелись в родное Городище, где был у нас хоть какой-то угол. В селе нас встретили родные, кое-что дали из одежды, кое в чем помогли соседи.

Через два дня после нашего приезда пришел бригадир колхоза Красный Октябрь Макар Архипович Чуносов, человек уже старый, больной, и говорит матери: "Ну, Марина Алексеевна, как жить-то думаете, где работать будете: в колхозе или как?" Душой он, может быть, был и добрый, но ни достаточных знаний, ни материалов, ни людей - ничего не было, а были только заботы, свои болячки да постоянная тревога тех дней - как там на войне? Поговорил, посочувствовал и посоветовал: "Давай-ка ты, Марина Алексеевна, своего сына ко мне в бригаду.

Так я без заявления и анкет в 13 лет стал колхозником. Привилегий у нас было много. В наших краях в те поры бригады находились на полевых станах далеко от села (8-30 км). Так что туда уезжали на все лето, до белых мух. Иногда привозили помыться в бане. А какая баня могла быть для детей, когда можно искупаться в озере? Встретили меня, как обычно встречали мальчишки: "А, городской приехал!" Но это было беззлобно, снисходительно, ребячески. Дали мне двух быков, водовозку с бочкой на сорок ведер, ведро и палку побольше и сказали: "Если прямо ехать, то через 6-7 км увидишь плотину - озеро, это будет Батуриха, там начерпаешь бочку воды, да смотри в воду далеко не заезжай, а то быки полную бочку могут не вывезти". Вот и все инструкции. Доехал я удачно, остановился на берегу. Надо воду таскать, а быки не стоят, а кто же их держать будет? Можно бы распрячь их, натаскать воды, да кто же их мне запряжет, ведь ярмо-то тяжелое, а быки непослушные. Потом уж приноровился и стало меньше проблем с этим. Начал носить воду: зачерпну, подойду к водовозке, подниму ведро на вытянутые руки, а они не достают до горловины и половина ведра выливается мне же на голову. В общем, целых часа два я наливал эту для меня бездонную бочку. Налил, поехал обратно, а бригадир: ну где же тебя черти носили - уже обед, а воды нет и кашеварка не может ничего сготовить. Так дело не пойдет, надо быстрее поворачиваться.

В общем, получил я выволочку. Это и было моим первым заработком.

Что ему сказать? Ведь и в самом деле при такой жаре воды не хватает, даже в тени не усидеть, а тут, на железной сидушке сенокосилки, как на сковороде, сидит под палящим солнцем такой же как и я богатырь, план делает. Норма-то была рассчитана на взрослых, а досталась нам - пашкам, ванькам, николаям, возраст которых не превышал 15 лет.

Кормили нас неплохо. Хлеба, правда, нормального не давали - из зерноотходов - горький до одурения. Дело в том, что в войну обработка земли от сорняков не проводилась. Поля зарастали полынью. Все проходило по конвейеру: чистое зерно - государству, очистки с минимальным содержанием зерна в склад, потом что получше - на мельницу, для питания. Выручало нас дармовое мясо - вечный вредитель сельского хозяйства суслик, который плодился очень быстро. Они стали нашим главным продуктом питания. Сначала было непривычно и невкусно. Но если его сварить да обжарить - сходил за деликатес.

Как-то к нам в бригаду заглянул первый секретарь райкома Иван Дмитриевич Буюрис. Рассказал нам о делах на фронте, о некоторых наших земляках, как они там воюют и т.д. И вдруг увидел что-то интересное в миске (задняя ножка суслика, сочная, аппетитная).

- Это что, курятина? - поинтересовался он.

- Да, - прогудели мы, - угощайтесь, у нас еще есть.

Мы видели, что он очень хотел есть. Видимо, с самого утра не ел, а уже близился вечер. Иван Дмитриевич улыбнулся и попросил: "Ну, угощайте!"

Наша повариха тетя Нюра Куренина зацепила черпак деликатеса и подала на стол. Он с аппетитом их ел и похваливал, осторожно поглядывал на нас, остерегаясь не оголодить бы нас. И надо же случиться, когда он уже доедал, из-под обжаренных ножек вывалилась голова. Он смотрел на нее с каким-то ужасом. Да и то сказать, из головы "курицы" на него глядели огромные глаза навыкате, а изо рта торчали огромные белые зубы. Иван Дмитриевич перестал жевать, медленно вышел из-за стола, потихоньку, как-то боком подошел к своему тарантасу, кулем упал на него и больше к нам в бригаду не приезжал.

К концу сенокоса я уже научился точить косы сенокосилок. Когда косари приезжали на стан отдыхать, я должен был успеть выточить косы. Мне это очень нравилось. Я становился нужным своим товарищам и почти равный косарям. Теперь я уже успевал не только возить воду и точить косы, но и подвозить сено в стога, копнить и т.д. Уставал. Но детский организм после 14-16 часов работы к 7 часам утра восстанавливался.

Не успели закончить сенокос, наваливалась уборка зерновых. И все это делали дети или женщины, хотя и не каждый мужчина довоенного образца выдерживал такую нагрузку.

Выходных и отпусков не было. Еще не кончилась уборка - начиналась вспашка зяби. Опять те же быки и богатыри-пахари.

Сев озимых. Две пары быков, двухлемешный плуг, два пахаря-ухаря - вот и весь экипаж. Один гонит быков и направляет их в борозду, а также поворачивает их на загонке, другой следит за плугом, чистит лемеха и следит за глубиной вспашки. Работа простая, вообще делать нечего. А норма была восемь кругов. Круг - это два километра в одну и два километра обратно. Возьмем только основную вспашку, выходит 4 км - гон (круг), а 8 кругов - это, следовательно, надо было только пройти 32 км за смену, а в годы войны существовало правило делать все сверх плана. Думаю, что сейчас на такую прогулку ежедневно не будет согласен ни один взрослый мужчина. А нам приходилось это делать ежедневно, до тех пор пока поле не станет снежно-белым. И мы еще находили время безобидно подшучивать друг над другом, слушать вести с войны, сочувствовать пострадавшим, потерявшим на фронте родных.

С годами менялись мы, но менялись и требования. Правда, почему-то по возрастающей.

К примеру: появились тракторы, колесники. Их представлял МТС. Была создана тракторная бригада. Появился в ней и другой бригадир - Василий Воронин, пришедший с фронта после ранения в левую руку, способный по состоянию здоровья лишь отдыхать. Но не тут-то было. Из мальчишек и девчонок стали комплектовать кадры трактористов, тех, кто поменьше, сажать на прицепы. И Боже мой, вместо облегчения мы получили еще большую нагрузку - механизированного эксплуататора детей.

Тракторишко был малосильный, заводился рукояткой, требуя больших усилий, чем вес ребенка. При заводке трактор отдавал рукоятку обратно и либо ломал руку, либо летел метров на 5-6 в пашню. Чаще всего сил завести не хватало и слезы бессилия с воем вынуждали бригадира бежать на загонку на помощь механизатору. С большим трудом этот израненный человек устранял неполадку, заводил трактор, сажал тракториста на его железное кресло и бежал на другой конец, чтобы избавить другого механизатора от воя и слез у заглохшего железного коня. Первым прицепщиком из нашей бригады стал Николай Палагин. Он был чуть постарше нас. Потом и мне пришлось испытать эту долю. Норма вспашки на тракторе была большой. За световой день ее выполнить не удавалось, а поэтому работали почти круглосуточно. Поля были засоренные. Плуг часто забивался и сил, чтобы поднять его и прочистить, не хватало. Спать ночью хотелось очень, так как за время отдыха не высыпались (5-6 часов), засыпали прямо на прицепе, а тракторист прямо за баранкой. Травматизм и даже со смертельным исходом был не такой уж редкостью. Воронин и сам иногда не выдерживал, вместе с нами стонал, жалуясь на раненую руку и вскоре снова попросился на фронт. Видимо, там было легче.

И так все годы войны, а по инерции и долго после войны в сельских школах учебный год начинался с октября, когда снег прогонял с поля, а кончался в апреле-мае, то есть с началом сева.

Зарабатывали мы немало. В конце работ бригадир выделял пару быков с рыдванкой и сколько сможешь наложить сена из копен, оставшихся не свезенными, столько и будет тебе за труд оплачено, другого ничего не предусматривалось. Но и это было Божьим даром. Без кормов не удержать коровы, а без коровы гибель семьи зимой. Надо бы еще и дровец, чтобы не мерзнуть зимой, да уж это проблемы не колхозные: запряги коровку, наруби хворосту - вот этого на недельку и хватит. Зима длится у нас 5-6 месяцев, значит, надо съездить за дровами 25-30 раз. А вот как быть с хлебом? Тут проблема посерьезнее.

На краю села, где сейчас находятся гаражи, по обе стороны дороги стояли два свинарника, голов на сто каждый. Обслуживали их трое: моя мать, Анна Елманова, и Фиона Палагина (старшая свинарка). Кормили свиней тем, что находили. Зерноотходы после четвертой или пятой очистки по сути зерна не имели. Там были головки молочая, полыни, лебеды и т.п. Такие зерноотходы свиньи есть не могли, их надо было сдабривать. Для этого привозили непродовольственную картошку (т.е. мерзлую и гнилую), такую же свеклу, капусту, тыкву и тому подобное. Все это смешивали, запаривали в котлах своих бань и ведрами на коромыслах разносили по кормушкам. Правда, в конце войны начали привозить понемногу хлопкового и подсолнечного жмыха и свекольной патоки, но это уже расценивалось как великая благодать. Уставшая за трудный день мать еще должна была придумать и приготовить что-то и для нас.

Мяса в колхозе не водилось. Свиней, крупный рогатый скот, овец и коз еще по осени угоняли на мясокомбинат и колхозу ничего не возвращалось. Колхозники кроме того обязаны были сдать государству по 40 кг мяса, 1200 литров молока, 4 кг шерсти ежегодно, независимо от того, есть у тебя скот или нет его. Всячески поощрялась помощь фронту. Добровольная сдача теплых вещей, подарков, денежных взносов на оружие и технику, разного рода займы. Всякая "добровольность" регулировалась.

Члены комиссий получали разнарядку, с кого что взять в каждый срок, и шли в люди. Члены комиссий были свои же односельчане, которые в меру своей воспитанности и дури проводили очередную кампанию разными методами: уговор, убеждение, принуждение, запугивание, а иногда и насилие. Люди их встречали соответственно: прятались, уезжали на день-другой куда-нибудь, не пускали в дома, ругались. Они не просили их освобождать от этих поборов, они просили снизить контрольные суммы, говоря: да, у меня на фронте муж, сын, дочь, но и здесь-то трое-четверо, а где я денег возьму, если в колхозе нам начисляют трудодни, а на трудодень ничего не получаем. Проходила кампания, проносилась дурная метель-заморочка и, как повелось на Руси, после этого кто с горя, а кто и в радости, от полученного письма или привета с фронта собирались кумушки-соседушки и пели. Песни были разные - со слезами на глазах и горечью в душе, светлые и теплые. Напоются, наплачутся и, вроде бы сняв грех с души, снова впрягаются в работу.

Годы войны были самыми неурожайными в Оренбуржье. Земля, иссушенная зноем, плохо обрабатываемая, лишенная начисто удобрений, давала урожай зерновых чуть больше, чем их высевали.

Тяжкое время голодухи толкало людей на все. Бывало и крали килограмм-другой зерна, но это стоило дорогого. Суды приговаривали на долгие годы за карман зерна. Как сейчас помню, во время уборки урожая мы набрали чистой пшеницы, напарили ее на костре и только прожевали эту вкуснятину, глядим, пылит кто-то на тарантасе. На них ездило только начальство. Быстро все убрали, спрятали, даже костер загасили. Подъезжает председатель колхоза.

Мы все спрятались в шалаше, а за столом остался Гаврил Палагин (глухонемой). Любил он с начальством на своем языке на пальцах и жестах поговорить. Ведь с нами-то ему было неинтересно - не тот возраст. Ну вот они начали разговаривать, жестикулировать, Гаврил что-то рассказывал, интересное для себя, громко смеялся и вдруг Гаврил затих, побледнел, как будто на него упал снег, и бочком, бочком побежал от стола, вроде быков нужно было пасти. Председатель непонимающе посмотрел вокруг и решив, что у Гаврила что-то поехало, отправился к бригадиру и женщинам, которые занимались стогованием розвязи. Часа два Гаврил пропадал в бурьяне, километра за два от стана. Потом пришел и объясняет: говорю с председателем и не замечаю, что у меня на рубашке, прямо на груди приклеилось распаренное пшеничное зерно. Если бы он заметил - все, мне тюрьма.

Но было и по-другому. Многие говорили: что же это делается - в городе, даже неработающие имеют гарантированные 300 граммов хлеба ежедневно, а мы, крестьяне, не можем себе позволить ни грамма. Вот даже в тех же колониях заключенным дают пайку, а нам кукиш с маслом. Людей удерживал не страх получить срок, а страх оставить семью (детей и престарелых) без опеки, без последнего кормильца. Это было хуже смерти.

Основным продуктом питания была картошка. Ее мы сажали везде - в лесу на полянах, на дне высохших озер и даже в оврагах. Дворы у всех были засажены тыквами, горохом и опять же картошкой. На овощных огородах, по поймам стариц (у нас их называли огуречниками) сажали капусту, помидоры, огурцы, свеклу и опять картошку. Огуречники требовали большого труда - полива. Надо было принести ведер этак 30-40. Кроме того, собирали желуди, чилим, мучку (корни аира) лебеду и даже опилки липы. Было и много всякого другого. От такой пищи происходили тяжелые заболевания и отравления.

Весной обезумевший от голодухи народ стал собирать в поле перезимовавшие колоски. Но скоро это благо обернулось колоссальной трагедией. Все, кто поел хоть немного этого хлеба, заболел смертельной болезнью, которой никогда в наших краях не было, - септической ангиной. Начиналась она с небольшой температуры, боли в горле, потом - резкое ухудшение, сопровождающееся высокой температурой, кровоизлиянием по всей коже.

Смерть наступала на третий-четвертый день после появления первых признаков. Лечить было нечем, да и не знали как.

Ни один счастливчик, покушавший такого хлеба, не выжил. Почти каждый день на могилках выла чья-то мать, из лучших чувств давшая покушать дитячи "настоящего" хлеба. А если сама сподобилась, то скоро уходила и она, оставляя сирот.

Сотни людей стали жертвами септической ангины только в Городище. А сколько по области, по стране? Бог знает. Те, кто кормил фронт, сам умирая от голода и болезней, кто изуродовал организм непомерными нагрузками в детском возрасте, остались на обочине социальных программ в наши дни. Фронтовики, вернувшиеся с войны, стали опорой семьям, а вдовы погибших в боях за Родину остались с протянутой рукой...

Так где же ты, крикливая социальная справедливость? Можно ли это словосочетание произносить сегодня вслух?

Пенсии и пособия зачастую находятся далеко за пределом прожиточного минимума. Раньше, плохо ли хорошо, помогал колхоз, подвозили дровишек, угля, выписывали центнер-другой зерна, пахали землицу под картофель, выделяли сено и солому. А теперь фермерам и акционерам какое дело до старых, больных людей? Ну уж по жалости или капризу разок в году кто-то побалует, может быть, в порядке благотворительности. Шуму, рекламы - на год! А есть и пить каждый день хочется.

И уже не поет село. Забыты не только веселые песни, но и те, что называют "со слезами на глазах". Скучно и грустно смотрит старый сельчанин и не видит просвета.