В номере "Вечернего Оренбурга" за 26 марта были опубликованы воспоминания Веры Александровны Крутилиной, посвященные известному литературоведу, текстологу, доктору филологических наук Н.В. Измайлову (1893-1981 гг.). Как оказалось, нашу газету читают не только в родном городе: вскоре из неблизкой Пензы пришел отклик на эту публикацию. Его автор, некогда живший в Оренбурге, достаточно известный журналист Леон Хосроев благодарит за сохраняемую память о Николае Васильевиче и предлагает свои заметки об этом незаурядном человеке. Думается, дополнительные штрихи к портрету замечательного ученого-пушкиниста помогут читателям живее почувствовать не только пушкинскую эпоху, но и время, отдаленное от нас полувеком и тоже успевшее стать историей.

На склоне лет людям скептического склада ума свойственно критически оценивать работу своих воспитателей. Порою оценки бывают весьма жесткими. Не будем сетовать по поводу людской неблагодарности. Занятие - явно нерентабельное. Но думается мне, что у самого отъявленного скептика среди многочисленных учителей, которые сопутствуют ему не только в годы учебы, но и практически всю жизнь, наверняка есть человек, о котором он вспоминает с благодарностью и признательностью. Для меня таким человеком был и остается Николай Васильевич Измайлов, с глубоким уважением к памяти которого я пишу эти строки. Он меня не воспитывал, он читал мне лекции по русской литературе в Чкаловском педагогическом институте, где я учился с 47-го по 51-й годы. То, что он был для меня Учителем, я понял позднее и не могу не испытывать удовлетворения по поводу того, что успел ему сказать об этом.

Надо представлять себе атмосферу провинциального института первых послевоенных лет, тех, кто преподавал, и тех, кто учился. Светлая память тем, кто ушел из жизни, и дай Бог многих лет тем, кто здравствует ныне. Говорю об этом от всей души. И все же...

На том фоне он резко выделялся своей интеллигентностью, культурой, огромной эрудицией. Если хотите, в этом плане он был белой вороной. Откровенно это не выражалось, но, уж поверьте мне, чувствовалось.

Первое впечатление. По молодости и неграмотности я увлекался тем, что ныне называю литературой второго сорта. Это Маяковский, Каменский, поэты серебряного века, и всю эту самодельщину, нынче честно могу сказать, с хулиганской запальчивостью однажды выплеснул Николаю Васильевичу. Он не стал меня опровергать, приводить какие-то аргументы "за" и "против". Выслушал меня очень внимательно, не перебивая. Сказал: "Поверьте мне, с возрастом вы обязательно придете к Пушкину".

Значит, поверил, что я не круглый дурак, и вновь, простите меня, я горжусь этим.

Он привел меня к Пушкину. Он вел у нас пушкинский семинар, и сегодня я отчетливо сознаю, что уровню этого семинара мог бы позавидовать любой университет мира. Не хочу вдаваться в литературоведческие тонкости, их много осталось в памяти, но он первый в то дикое оглупленное время без какой-либо предвзятости показал нам, что по поводу событий и личностей могут существовать самые различные точки зрения, отличные от официальной, и эти точки зрения могут быть доказательны. Пушкин - не только тираноборец, друг декабристов, атеист, вероятный автор "Гаврилиады", но он и автор Стансов, "Клеветникам России", человек, на смертном одре исповедавшийся священнику и принявший святых тайн. И в трагической ситуации, приведшей к смертельному исходу, тоже было все не так просто.

Не знаю подробностей биографии Николая Васильевича, но, очевидно, он приехал в Оренбург не по своей воле. В той ситуации и в то время ему следовало бы быть вдвойне осторожным. Но вот началась такая штука, как борьба с космополитизмом. Все, и наша профессура в том числе, с утроенной энергией стали доказывать, что все, что произведено на Западе, не стоит внимания, а все, что произведено в России,определяло духовное развитие человечества. Николай Васильевич читал у нас в это время курс русской литературы XIX века. И как гром среди ясного неба прозвучал его часовой панегирик французской литературе, ее именам и ее славе. Все настолько обалдели, что, по-моему, никто не сообразил донести на него. Впрочем, этого не знаю, но во всяком случае, если кто-то сравнивал Вольтера с Херасковым не в пользу последнего, ему не завидовали. Изгоняли, лишали званий и наград, а чаще всего просто сажали в тюрьму. Об этом сегодня рискованно писать, просто не поверят. Но это было так.

Николай Васильевич был мужественный человек.

И последнее. Учился я из рук вон плохо, и перед каждым экзаменом, как теперь принято выражаться, испытывал дискомфорт. Вместо того чтобы читать учебники, я старался узнать как можно больше о "милых слабостях" экзаменатора. О Николае Васильевиче знали, что ему надо обязательно сказать о своей любви к Пушкину и прочесть что-нибудь наизусть.

Не помню вопросов экзаменационного билета, но помню, что "поплыл" я позорно. Промямлив несколько слов, просто замолчал.

- Чего же вы так? - укоризненно спросил Николай Васильевич. Набравшись наглости, я сказал, что похож на Онегина, который "бранил Гомера, Феокрита, зато читал Адама Смита"...

- Пушкина-то вы читаете? О Смите поговорим как-нибудь потом.

Что-что, а память на стихи у меня была в ту пору великолепная. Я читал ему пушкинские стихи очень долго. Это был самый продолжительный экзамен за все годы учебы. Николай Васильевич не перебивал, слушал внимательно и, когда я выдохся, слегка улыбнулся, вновь укоризненно покачал головой и поставил мне четверку. Это была одна из немногих четверок, полученных мною на пути к диплому учителя литературы.