Александр Старых

«И во весь экран обрисовался голый живот, а в центре его – живописный пупок. Щелка – вдоль живота… …Батюшки! Да ведь это Томочкина штучка! Родимое пятно окончательно уверило. Такая живописная бархатистая родинка… С этой родинки, собственно, все начиналось… …Во весь экран - новое изображение. Да, совсем другая маленькая штучка. Он пригляделся. Да какая, к черту, маленькая. Какая там щелочка!.. Ба-атюшки! Да это же Валюхина штучка!.. …Края этой щели вроде задвигались. И вдруг она сделала резкий поворот – в горизонтальное положение. И стала все шире распахиваться. Вот тебе на. Уже не края женской плоти, а твердые костяные губы какого-то хищного пресмыкающегося… …А пасть все надвигалась. Мелькнула страшная мысль: «Ну да, она же с головы начнет заглатывать». «Ну, ладно, допустим, Томочка не захотела. А Валюха-то ведь хотела? Отвечай! – Да, но у нее же эта штука очень велика. Не по моему размеру… - Ну а у Флюры… подходила тебе по размеру? – Подходила. – А какого черта не женился? А? Отвечай!..» «…пупковая щелка начала вытягиваться, ее края сошлись, она начала опускаться. Наконец утвердилась в самом низу и стала окутываться нежным волосяным покровом. И вот опять явилась во весь экран во всей красе эта…».

Поздравляю, господа! – явился во всей красе новый номер альманаха «Башня», изданный трудами регионального отделения Союза российских писателей. Нет, не то чтобы отличаются башнеписцы болезненным пристрастием к гинекологическим подробностям, но, вот, получается, и не без этого. А, впрочем, без этого какая нынче литература? Великодушно предоставив половину номера молодым литераторам, редактор альманаха, он же председатель Оренбургского регионального отделения СРП мудрый Вячеслав Моисеев, сдается, намеренно поставил в начало второй половины нечто прозаическое под названием «Растлители» Николая Струздюмова. Старшие товарищи по цеху устроили мастер-класс, так сказать. Наивному молодому литературному щебетанию и лирическому чириканью противопоставили опус, сработанный мозолистой рукой старейшего знатока женских глубин. Учитесь, щелкоперы! Конечно, классики решали сложнейшие вопросы бытия и человеческих отношений, не ковыряясь в том, что ниже пояса. Но автор рассказа о Володе – возчике общепита - пошел дальше классиков и на восьмом десятке лет смело припал и к этому источнику. Что ж, литература вещь суровая – «нахлынет горлом и убьет». Она, можно сказать, сродни той самой, хищной женской штуковине, которая высунулась из телевизора и едва не заглотила героя юморо-сатиро-иронического произведения (по определению автора) рецензента Сырова. Правда, зачем она так поступает, знает только сам Струздюмов и, может быть, доктор Фрейд. Героя навязчиво преследуют гениталии прежних сексуальных партнерш, каждые из которых он легко узнает по знакомым очертаниям и родинкам (с фонариком он что ли их разглядывал?). В результате такой агрессии «нижней кромки нижней части второго отсека женского тела» (так, с юмором, у Струздюмова) у кого хочешь башня поедет, и неудивительно, что у героя начинается раздвоение личности: на судью - и подсудимого, обвиняемого в прошлых грехах. В конце повести рецензент Сыров сочиняет матерное письмо (типа запорожец!) ненавистному попсовому певцу из телеящика под одобрительные возгласы пивнушки.

Вот в принципе и весь сюжет скучного и пошлого бреда, сдобренного желчным старческим хихиканьем автора, которым он пытается накормить с лопаты любителей художественной словесности. Эксперименты в литературе – вещь полезная, но где при этом оказалась настоящая литература, а где Струздюмов? Где, где…

Впрочем, учить молодых Струздюмов однозначно опоздал. В этом убеждает хотя бы рассказ двадцатидвухлетнего Сергея Сотникова «Дым» (одноименный с повестью И.С. Тургенева), где автор опоэтизировал акт онанизма. «Летние вечера были теплые и разнузданные, разговор зашел о мастурбации, и Валера Тимирязев, самый взрослый из нас – ему было тринадцать, сказал, что он может показать, как это делается. Он вначале отлил в кусты, потом встал за костром и повернулся так, чтобы все могли его видеть… Я в этот момент от волнения сунул себе в рот сигарету и подкурил. Первая затяжка пришлась как раз на тот момент, когда он стал водить сжатой рукой по своему длинному и тонкому, как палец, члену. Зрители его возбуждали. Я, смущенный и ошарашенный, косился на друзей. Мне, равно, как и им, было интересно и стыдно. Когда Валера стал от напряжения закатывать глаза, к нему присоединились все остальные, чтобы показать, что они тоже не лохи в этом деле, не отстать от общей компании. Мы по очереди кончили на горящие ветки карагача. Семя шипело на углях, становилось похожим на яичный желток, а потом обугливалось». «Мое первое семя сжег огонь…». Что называется, «Я помню чудное мгновенье…». В литературе важно говорить о том, что хорошо знаешь. И здесь молодой автор, видимо, старается быть последовательным. Его герой разбирается не только в мастурбации и курении табака. «Трава – это мое студенчество, радость открытия мира и первая любовь… …Трава не дает нервам шалить. …Шала – так ласково (и только так) я называл зелень от бога. Она заменила мне сигареты. Я, признаться, курил не только зелень. И кокс, и метаамфетиновый лед, купленный за бешеные деньги, и тяжелый, дубовый героин – все курилось мной из праздного любопытства, но ничего из перечисленного нельзя сравнить с женщиной. Только марихуану можно назвать так же ласково - шала».

Можно курить даже навоз, вопрос в том, станет ли это фактом литературы. Художник всегда провокатор. Важно, для чего он это делает. Лев Толстой как-то заметил, что когда берет в руки новую книгу, его интересует не то, что навыдумывал писатель, а кто он такой. То есть, что он открыл в Божьем мире, что понял и чем хочет страстно поделиться - новым, рвущимся наружу, личностно и эстетически освоенным, полезным мне и моей душе.

Сергею Сотникову, как проговаривается герой «Дыма», «всегда нравились хорошо рассказанные истории». Поэтому автор всего лишь пытается следовать этому правилу в упрощенной системе координат выморочного постмодернизма – с его обязательным цинизмом, нигилизмом, высокомерием и насмешкой, с упадничеством и псевдофилософским скепсисом. В результате таких литературных экзерсисов обычно появляется на свет нечто похожее на радужные бензиновые пятна на воде – вроде красиво, детям и дурачкам нравится, но на самом деле ядовито и к самой воде отношения не имеет. Для читателя, искушенного в литературе, привыкшего черпать из живой глубины, молодой Сотников, пишущий к тому же между строк и на полях произведений модных сиюминутных авторов, интереса не представляет. Рассказ «Дым» существует лишь в плоскости сюжета, несмотря на потуги создать некую смысловую глубину за счет ассоциаций и многословного умничанья, которое в разговоре о литературе, например, переходит в косноязычное словоблудие («… эклектика снова нынче в моде. Классики стиля приветствуются ныне, хотя, опять же, в функции рефлексии и примера для отдельных мазков настоящего автора» и т. д.). Это скучно. Автор крайне неряшлив и в отделке текста. Ну, например, в какое время происходит действие и сколько лет герою? Вроде бы речь идет о наших днях - об этом свидетельствуют все реалии рассказа. Но: «Я курю уже пятьдесят четыре года» - в самом конце. Прибавьте к этому еще десять лет (напомним, что в этом возрасте герой одновременно начал курить и онанировать). «Мама умерла во сне, ей было восемьдесят пять». И вот проблема: в Москву герой приехал, не доучившись одного года в университете. Значит, ему было не больше двадцати двух. В табачной лавке, куда он зашел, «находился старый еврей в прозрачных очках, будто из фильма Гая Ричи». Непонятно, что было такого эксклюзивного в этих окулярах, но первый знаменитый фильм упомянутого голливудского режиссера «Карты, деньги, два ствола» вышел в прокат в 1998 году. И даже если 85-летняя мама героя скончалась прямо перед самым выходом в свет очередной «Башни», получается, сына она родила, уже уходя на пенсию. Мало того, четырнадцать лет спустя, после смерти мужа, «еще три раза выходила замуж. Но никак не могла найти того человека, который подарил бы ей семейное счастье и покой». Стремительное старение героев (как минимум год - за пять!), неряшливый язык («Наша беседа была растянутой и молчаливой»), путаница в хронологии и сюжете – не следствие ли это употребления травки и других ингредиентов, со знанием дела упомянутых в рассказе? Говорила же мама… Хотя, насколько помнится, она и сама покуривала.

В наше время подделывают всё: лекарства, автозапчасти, вино… А уж литературу подделывали всегда. Когда книжные полки вокруг сплошь забиты малохудожественными поделками в красивых обложках, неожиданно вырастаешь в собственных глазах: ведь и я так могу! Обилие имен под обложкой «Башни» продиктовано, скорее всего, именно этой мыслью незрелого ума о собственной значимости и незаурядных литературных способностях, а также неразборчивостью издателей или невысоким литературным вкусом, что собственно, одно и то же. Кто-то, как, например, Олег Маслов рассказом «Крушение» затевает литературную игру. Суть ее в том, что в одном купе поезда, идущего в Мюнхен, случайными попутчиками оказываются молодой Адольф Шикльгрубер (будущий Гитлер), Зигмунд Фрейд, Кафка и Ленин. Практически этого не было, но теоретически могло быть. Прием интересный, правда, далеко не новый. В наполнении сюжета автор не пошел дальше иллюстраций к философским, социальным и прочим воззрениям известных персонажей истории. Так что для чего им было встречаться – неясно. Читатель не становится участником заявленной игры, поскольку ничего в ней не вынесено за скобки описанного события. Можно судить лишь о качестве иллюстраций, но это интересно в основном лишь специалистам.

Другие авторы, собравшиеся под обложкой «Башни», в отличие от Маслова, в большинстве своем занимаются имитацией литературы, игрой в творчество. Называть их прозаикам или поэтами все равно, что мякину выдавать за пшеницу или курицу записывать в перелетные птицы. Читая рассказы Юлаева, например, вспоминаешь тип писателя, высмеянного Ильфом и Петровым. Помните: сел дед Пахом на завалинку, понюхал портянку и аж заколдобился… В произведениях Юлаева творческая задача сводится к подробному, преимущественно сельскому, бытописательству с гипертрофированной детализацией всякого изучаемого объекта или события. Уж если прочитал в начале рассказа «Гулянка», что «окна Андреева дома выходят на сельскую площадь, где высится выкрашенный в серебрянку кирпичный обелиск да стоят, вытянувшись веревочкой, четыре магазина», то будь уверен, что автор живым с тебя не слезет, пока не опишет каждый этот магазин и не перечислит до мельчайших подробностей, что в них продается. В рассказах Юлаева чувствуешь себя как на складе, где заведующий занимается подробнейшей инвентаризацией имеющегося товара. Причем товар, как правило, лежалый, заурядный или вообще не нужный в данный момент, а протокол о наличии составляется весьма приблизительным и бесцветным языком(«…зрители не сводили глаз с экрана, переживая то за «Чапаева», то за «Подвиг разведчика», то за нескладную жизнь Ивана Бровкина, узнавая на экране знакомую природу Оренбуржья; а то умирали со смеху, симпатизируя неподражаемому Чарли Чаплину». «И отцу была приятна эта похвала, и он, смеясь, выговаривал Ивану Фирсычу: «Да я-то уж не какой-нибудь разиня!»). Гулянка, описываемая Юлаевым в рассказе, - «замученная» тень сотен других гулянок из деревенской прозы с традиционными штампами: проникновенным исполнением песни «Степь да степь кругом», рассказами фронтовиков о подожженных «тиграх», плясками под гармошку и утренним похмельем. Заканчивается рассказ тем, что отец героя-мальчика стоит у окна, «вперив взгляд» в прозрачные холодные облака. Такой финал, по мнению автора, должен придать его произведению философскую многозначительность.

Нечто сходное с Юлаевым обнаруживает и Евгений Бушмакин в бесконечно длинном стихотворении «Первый снег.(Эсхатология)» (слово в скобках, надо полагать, сигнал для продвинутых: внимание, здесь свои!). Словно факир, тянет он изо рта, не переставая, пеструю ленту рифмованных слов, которые с одинаковым успехом можно закончить в любом месте или продолжать тянуть до бесконечности. Подсвистывая своему кумиру Иосифу Бродскому, Бушмакин забывает о форме стиха или не чувствует ее, что равносильно попытке сварить кашу без кастрюли.

С поэзией, кстати, читателям альманаха «Башня» тоже не шибко повезло. Открывая подборку пятидесятилетнего юбиляра Ивана Малова, я втайне надеялся, что уже не встречу здесь набивших за двадцать с лишним лет оскомину «плыви, чернильницы кораблик, под белым парусом пера», «под ногами две педали, как ступени в горизонт», «как расстрелянные диски, ряд прокрученных кассет». Напрасно надеялся. В ней все те же «пеньки на круглом пьедестале», «папа, в дневнике мне распишись» в окружении заштопанных и перелицованных строчек, обслуживающих метафоры и образы, изобретением которых многие годы и занимается Иван Малов. Для создания подобных стихотворных конструкций требуется, скорее, окказиональное, нежели поэтическое мышление. Тем забавнее выглядит сопровождающее подборку эссе (не уверен в точности определения жанра!) Валентины Рузавиной «Художественный мир Ивана Малова». То ли заявленную тему вообще трудно реализовать, то ли подобно Скалозубу школьный преподаватель не может выйти за пределы понятий, определенных общеобразовательной программой по русскому языку. Вот лишь один образец анализа «художественных миров» поэта Малова: «Стихотворение «Рыбаки» мне кажется примечательным. В нем 16 стихов, 44 слова, два неброских эпитета («На осенней реке», «влажным капроном»), одно сравнение («рыбам подобно, пестрела листва»), четырежды встречается тире – где выжаты лишние слова. Выпишем глаголы-сказуемые, составляющие словесную опору: вернулись-смеркалось-несли-висели-блестели-пестрела. Все они – в изъявительном наклонении, в прошедшем времени». А то ж! Конечно ж! В результате подробного разбора поэта по частям речи и членам предложения Рузавина приходит к потрясающему выводу: «Окончивши Литературный институт, он не нуждается в наставнике, правящем безударные гласные в корне и проставляющем запятые, дабы заумно втянуть в пополнение того или иного союза». Ну, чем не «дистанции огромного размера»?!

Короля, говорят, делает свита. Я намеренно не касаюсь произведений молодых авторов (за исключением Сотникова), напечатанных в номере, потому что взятые в свое окружение башенными «королями литературы» они скорее, чем роль свиты, сыграли роль живого щита, который по причине очень слабых творений первым примет на себя огонь критики. И на фоне которого будет меньше заметно, что короли по большинству своему сами ходят в чем мать родила.

Что же, все так однозначно плохо с литературой на страницах «Башни»? С литературой хорошо, без нее плохо. К счастью, есть в номере несколько имен, ради которых стоит взять «Башню» в руки. О подборках стихов студента Дмитрия Кима «Тоска некровного родства», Людмилы Ламоновой «Тоска по нежности», изящном и остроумно придуманном рассказе Лидии Дрофы «Мэри Рид и Анне Бонни, пираты невидимого моря», рассказах Александра Климова «Опрометчивое заявление» и Александра Гвозденко «Память» хотелось бы говорить именно как о фактах литературы. Но не в этот раз и уж тем более не в этом контексте.