В "оке бури"

Владимир Одноралов

"Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится". Псалом Давида N 90

Когда возникает вдруг давний спор - христианин ли Пушкин (в старорусском понимании этого определения), я вспоминаю прекрасную его повесть "Капитанская дочка".

На взгляд человека, которому русская жизнь чужая, а православие - ересь схизматиков, "Капитанская дочка" - это "сказание о Смите и Мери", как сказано в одном японском переводе повести, попавших в ураган опасных приключений и завершившихся "хеппи эндом", мало ли таких историй? Но "Капитанская дочка" - одна!

Первые страницы показывают, как развивается в дворянской семье хорошего достатка русский недоросль Петруша: "С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла". Поразительно сочный отрывок! Далее следует "послужной список" Бопре и история его изгнания: ... "вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю..." Случай был обыкновенный: Бопре уличили в увлечении дворовыми мадемуазелями и водкой, разумеется, к неописанной радости Савельича. Бопре, л-аббе,словом, мосье - обычное лицо в дворянских домах России именно с описываемых Александром Сергеевичем времен. И Петруше повезло, что его мосье "не очень понимал слово "оутчител" и не осознавал свою миссию законодателя образования. То есть он мало успел напортить нашему отроку, как-то все же воспитавшемуся в патриархальном своем семействе. Забавно, что в 12 лет он мог здраво судить о свойствах борзого кобеля, но ведь и русской грамоте выучился наверняка по извечной "псалтири", "четьи-минеям", "Священному писанию". Да и Савельич, имевший на Петрушу сильное влияние, был конечно религиозным человеком, а матушка - глубоко верующей русской женщиной, а батюшка - твердым в вере христианином. Словом, при всей безалаберности русской жизни со всеми ее борзыми кобелями, молодой человек рос в среде воцерковленных людей, с понятиями о высшем предназначении человека и долге, что в будущем и подтвердится. У него, 16-летнего, имелась честь, которую следовало беречь. Но и мусью кое-что привнес. Как только Петр Андреевич оказывается свободным от родительской опеки, он с помощью гусара Зурина соблазняется "бесовской игрой" и напивается первый раз в жизни - примеряет так сказать столь милый всем "ветреным и беспутным малым" образ жизни. Наутро Савельич точно ставит диагноз: "И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не были, о матушке и говорить нечего, отродясь, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват! Проклятый мусье!" И Савельич обосновывает лихое обвинение: "То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: "Мадам, же ву при, водкю!" Вот тебе и же ву при! Нечего сказать, добру наставил, собачий сын!" Когда Петр Андреевич, уязвленный Швабриным, становится дуэлянтом, Савельич и в этой беде видит "уши" Бопре: "Нет, батюшка, Петр Андреевич! Не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притоптывать, как будто тыканьем да топаньем убережешься от злого человека!" Савельич, холопского звания старик, порой глупо и даже опасно суетливый, бывает, однако, прозорлив и мудр. В самом деле, скоро Гринев попадет в такую круговерть, что жизнь его окажется во власти не просто злого человека, но в руках воплощения зла, от которого действительно не убережешься "тыканьем да топаньем".

Пушкин повествует от лица Гринева, словно придумывает себя - им, словно мечтает о себе, не - бывшем. О себе, состоявшемся, он вот как иной раз пишет: "... Мечты кипят в уме, подавленном тоской /теснится тяжких дум избыток/. Воспоминание безмолвно предо мной /Свой длинный развивает свиток/. И с отвращением читая жизнь мою /Я трепещу и проклинаю/. И горько жалуюсь, и горько слезы лью/. Но строк печальных не смываю".

Но можно ли так сближать Пушкина и Гринева? Они ведь разделены не только статусами автора и героя, но и широким потоком времени: когда А.С. исполнилось 18 лет - его герой уже опочил. Но точки соприкосновения у них есть, они даже на поверхности! Гринев - так же поэт, в юности он сочиняет стихи, а в зрелые годы становится прозаиком и выдает пушкинской высоты афоризмы о русском бунте, о том, кто такие реформаторы в России... И у того, и у другого в учителях были мосье - но тут и разница есть, пушкинские мосье не чета беспутным и безобидным по этой причине Бопре; они уже и старательно, и умело вливали в юные души самого передового и действенного тогда сословия яд французского просвещения. Гринев-то легко стряхивает шелуху неверных представлений, навеянных его "оутчителем", он всякий раз опирается на пример матушки и батюшки, на родную православную почву, в трудные минуты слово Бог у него на устах. Потому и путь его прям. Лишь в самом начале смута юношеской горячности туманит его, но далее - он просматривается ясно до самого конца. У Пушкина, когда он был в возрасте Петра Андреевича, такой почвы под ногами не было, не мог он опереться и на пример матушки с батюшкой, ибо они сами уже были "обработаны" умелыми "мосье"; он в гриневские годы берет уроки атеизма, становится масоном, волочится за женщинами, режется в карты, дерется на дуэлях (и лишь благодаря Богу не становится чудом каким-то убийцей). То, что от его героя отскакивает, как от стенки горох, оставляя разве что ссадины на память, - автора мучило годами. Он от своих блужданий избавлялся трудным опытом преодоления в себе эпикурейства, уныния, своеволия и легкомыслия. Недаром так близка была ему молитва Ефрема Сирина. Ряд его произведений (стихотворное изложение этой молитвы в том числе) - ступени этого трудного избавления, "Капитанская дочка" - предпоследняя, кажется, ступень... Иной раз кажется, что Пушкин завидует Гриневу, этой кристально сложившейся под его пером жизни. Но если разобраться, то нынешним-то плюралистам роднее и ближе Швабрин. Он впрочем и "коммунякам" должен быть ближе: он изгнан из гвардии за поединок - значит, человек без комплексов и в то же время - пострадавший от тоталитарного режима. Он остер, байроничен, у него французские книги есть, то есть - нового, западного мышления гражданин, а раз так, то противник самодержавия, конечно! Он и о женщинах судит по-западному: "Ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков, подари ей пару серег". Материя для него, как видите, первична! И переход его на сторону революционера-самозванца (борца с проклятым царизмом) и для плюралистов, и для "коммуняк" - поступок хороший и определен всем вышеозначенным, а не страхом только за жизнь. Ведь дрался же Швабрин на дуэли, значит, не такой уж и трус!

И однако, герой с положительным знаком у Пушкина - Гринев, совершенно православно мыслящий и действующий русский юноша. Возьмем его отношения с Швабриным. Сначала ему "не нравятся всегдашние шутки его насчет семьи коменданта", то есть злоречие - грех по христианским понятиям. После дуэли Гринев прощает врага при первом же движении того к миру, безо всяких условий, безоглядно, не заботясь о том, что Швабрин не из забывчивых. Во всех столкновениях со Швабриным Гринев ведет себя как христианин. Вот, после освобождения Маши от власти соперника: "... я увидел Швабрина. Лицо его изображало мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил глаза в другую сторону". И еще одна чисто моральная победа на допросе в следственной комиссии: "Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Именно как учил Спаситель, отвечает Гринев на клевету и злобу врага. Вообще местами глава "Суд" очень напоминает слог житийной литературы: "Я прибегнул к утешению всех скорбящих и впервые вкусил сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет". А вот как выглядит в этой главе Швабрин, изменник и клеветник: "Он был ужасно худ и бледен. Волосы его недавно черные, как смоль, совершенно поседели, длинная борода была всклочена". В житиях это был бы портрет одержимого бесами.

Решающие встречи с Машей (их три) тоже пронизаны христианским чувством. Вспомним третью встречу со слов "Я схватил ее руку и долго не мог вымолвить ни одного слова..." Все в этом диалоге чисто, не чувственно. Здесь невозможны жеманство, потный говорок плоти невозможен, это разговор истинно любящих душ, слышимый на небесах. Так же и решение доверить Машу родителям, уверенность, что они примут сироту в годину общей беды - все по-христиански. А главное - оба плакали. Благодарно плакали, ибо все устраивалось для них, в то время, как вокруг кипел кровавый бунт. Помните, наверное, у смерчей,торнадо, тайфунов есть так называемое "око бури". Побывавшие в нем свидетельствуют: вокруг - словно сотни бесов, кружась, беснуются в дикой пляске, а в оке - покой! Так вот, они словно бы оказались в "оке бури", хранимые Богом. И в этом состоянии покоя и защищенности посреди смертельно опасных возмущений Гринев оказывается всякий раз, встречаясь с Пугачевым. Первая встреча случается в гибельной метели,буране по-нашему. Путники оказались в нешуточной опасности, но появляется необыкновенный "вожатый" и звериным своим чутьем выводит всех к спасительному жилью. Тут юный Гринев впервые попадает в "око бури", помните, как засыпает он в кибитке под вой метели на неровном пути к постоялому двору. Но как всякий, попавший в "око", -он видит, и не просто происходящее вокруг, а то, что произойдет в скором будущем. Видит пророческий сон о связанности своей с ужасным "вожатым"...

Первая эта встреча - прообраз и второй, и третьей. И в них продолжатся выручания и благодарность, но уже не на бытийном или "общечеловеческом" уровне, но на душевно-духовном, христианско-божественном. Проще говоря - не будь на Руси христианства, встречи эти и, следовательно, сама повесть, были бы невозможны.