Очерки оренбургской словесности

Слишком человеческое

Поэзия Юрия Орябинского(«ГД» №№1, 5, 12, 14, 15, 16, 18, Сборники «Соседи», «К родному тянется душа», «Луговой лук», «Опорные столбы»).

Александр Старых

Об Орябинском уже не напишешь в настоящем или будущем времени. Год назад его, совсем не пожилого еще, не стало с нами. Первая реакция, когда случилась утрата: жаль человека! Как будто из цепи событий и людей, связывающих нас с жизнью, вдруг выпало очень важное, неповторимо теплое человеческое звено. Жаль поэта – приходит лишь следом и главным образом как ощущение потери того же редкостного человеческого начала. Оно, надо признать, при всей популярности и известности поэта, если можно говорить о них в нынешней литературной ситуации, в его стихах сильнее, чем начало эстетическое. Юрий Орябинский не был творцом стиха в той мере, в какой обычно предполагает это природа поэтического творчества, когда мысль и форма существуют в едином магическом равновесии. Точнее, был не всегда.

Природа и объяснение главного в стихах Орябинского во многом кроется в его судьбе. Начинал он в юности, в шестидесятые, когда литература и интерес к ней в обществе были на подъеме. Как многие в Оренбурге, Юрий прошел школу поэтической выучки в областном литобъединении у приверженца русской литературной традиции Г.Ф.Хомутова. (Впоследствии каждый свой подаренный учителю сборник неизменно сопровождал благодарностью за привитую любовь к слову.) Писал неплохие стихи, подавал надежды, но потом исчез с горизонта. Вернулся в литературу лет пятнадцать назад – из рабочей заводской среды, где, надо полагать, и вызрело окончательно его народное мироощущение. Помноженное на лирический характер, природные и унаследованные совестливость, юмор, замешенный на доброте и самоиронии (опять же - народное качество!), оно стало той почвой, из которой и выросли его стихи – все, до единого.

Я не обиделся, когда вы

Меня назвали мужиком.

Я не отесан – здесь вы правы:

Меня тесать – не снежный ком.

Не подойдешь ко мне с привычным,

Серьёзный нужен инструмент.

Хотя я сделан не навечно,

Но и рожден не на момент.

Таких, как я, не взять с наскока,

Тут можно зубы обломать.

В таких терпение до срока,

И это надо понимать.

В нас основательность и сила,

И не обидел Бог умом.

На мужике стоит Россия

И начиналась мужиком.

Под народностью творчества Орябинского понимаются специфическое ощущение жизни, глубинные, не меняющиеся со временем ценностные представления российского человека о судьбе, родине, любви, смерти, с повышенным пиететом ко всему родному, русскому, без того надрыва и «суконности-посконности», над которыми вдоволь поиздевались не добрые к нашей ментальности насмешники.

Поневоле подступает жалость,

Что не вечен этот белый свет,

И в природе всё перемешалось,

Отойдя от дедовских примет.

По законам их и по заветам

Можно жить, а можно и не жить.

Да во благо ль отреченье это,

Не придется ль плакать и тужить?

Вот и тяжко мне от мысли грустной,

Что случайный ветер или дождь

Только тронь – и внук уже не русский,

Только дунь – и сроду не найдёшь.

Всё это было в характере поэта. Оттого-то, наверное, так удавались ему журналистские беседы с последними ветеранами Великой Отечественной, ставшие книгой документально-художественной прозы «Для нас не кончилась война». Помнится, писатели спорили: давать или не давать её автору Всероссийскую премию «Капитанская дочка» - ведь в ней нет авторства как такового, а есть только записи рассказов старых фронтовиков. Правильность присуждения премии Орябинскому подтвердило и время. После его ухода попытка коллег-журналистов продолжить на радио и телевидении этот цикл простых по форме, но таких содержательных, обжигающих близостью давних событий и в каждом случае несущих печать индивидуальности рассказчика бесед, на мой взгляд, не удалась. В любом случае получился другой продукт, с другим авторским наполнением. А именно собой наполнял Орябинский бесхитростные рассказы ветеранов – своим талантом журналиста и литератора в одном лице, гражданским чувством и любовью к каждому собеседнику, которыми выверял он записи воспоминаний, редактировал и конструировал их заново, добавляя где надо детали, звука и краски, усиливая сюжетные и речевые особенности. В результате появился литературный продукт, сделанный по поэтическим правилам, где «нет в творении творца».

Стихи Орябинского очень конкретны и предметны. Главное в них - содержание. Всегда можно точно определить причину возникновения и способ создания той или иной поэтической конструкции. У Орябинского нет проблем с тем, что называют версификаторством. Он берет свои темы прямо из-под ног и легко превращает их в стихи. Злоба дня, изменения погоды, любовь к внуку и даже семейные драмы, художественно осмысленные, приводят часто к неплохому результату.

А дома в обычном скандале

И просто в привычном нытье

Оглянешься – как на вокзале

В своей доживаешь семье.

Не случайно в одной из публикаций в газете «Литературная Россия» Юрия Орябинского назвали лучшим на сегодняшний день в русской поэзии рассказчиком. Если учесть, что его стихи привечали и в «толстых» литературных журналах, комплимент можно было бы считать уместным и заслуженным. Однако есть в нем некая деликатность, содержащая намек на односторонность поэтического дарования.

Всеядность в выборе темы, когда любая мысль, пришедшая в голову, кажется достойной поэтического воплощения, любовь и упоение стихо-творением, некий азарт сродни спортивному легко чувствуются во многих произведениях Орябинского, которые по сути являются профессиональными упражнениями в версификации. Увы, их немало - совсем не удавшихся, не достигших, по выражению Блока, гармонии звука и слова стихов. Еще раз подчеркнем, что главное достоинство поэзии Юрия Орябинского, очень народной по мироощущению, - подкупающая человечность, очень точная интонация в разговоре с читателем, рождающая у него безоговорочное доверие к автору. Сам Орябинский вряд ли задумывался о сильных и слабых сторонах своего творчества. Возможно, ему казалось, что искренность и глубина чувства в поэзии искупают всё и, может быть, даже исчерпывают само понимание поэзии. Косвенно это подтверждает, например, стихотворение «Грачи прилетели».

…Я двери открою – пожалует гость,

Смущенный визитом немножко,

Пальтишко худое повесит на гвоздь

И сядет к столу у окошка.

На скудость пейзажа посетует он,

На робость и малость удачи.

И, как на Руси повелось испокон,

Мы выпьем и молча поплачем.

И вправду, невзрачны и мартовский снег,

Грачи и берез колоннады…

Кондратьич, Кондратьич, душа-человек,

А что еще русскому надо?!

На человечности держится поэзия Орябинского и в большинстве случаев, увы, ею и исчерпывается. «Поэт издалека заводит речь, Поэта далеко заводит речь», - говорила Марина Цветаева, имея в виду не столько открытие новых тем, сколько проникновение поэта в суть явлений и предметов, недоступное простому смертному. «Не новизна темы делает стихи, а новизна называния, ощущения», - вторит ей Варлам Шаламов. Вот этой новизны ощущений и называний часто не хватает поэзии Юрия Орябинского. Рожденная из быта, вскормленная великим вниманием к любой мелочи, благоговеющая перед святыми понятиями, она остается «слишком человеческой», по выражению Ницше, не освободившейся от обыденности, когда слово значит только то, что значит и ничего более. Поэзия - это Золушка, ставшая принцессой. Чтобы случилась сказка, необходимо волшебство. Большинство стихов Орябинского не обладают магией превращения бытового факта в факт поэтический. Возьмем, к примеру, «Последний снег». На протяжении целых шести строф автор передает картину выпавшего весной снега. Всё это делается для важной, по мнению поэта, мысли, выраженной в заключительном четверостишии.

Но упрёков людских не приемля,

Это сам укоризненно снег (?)

Укрывает стыдливую землю,

Что загадил к весне человек.

Получилась какая-то жилищно—коммунальная агитка в поэтическом наряде – с подкупающей, доброй интонацией и плохой отделкой стиха.

Зачем зарифмовывать быт, как это очень часто делает поэт? Зачем говорить рифмами то, что можно сказать и без них, тем более не добавляя ничего к тому, что всем известно?

Есть примеры и похуже. В стихотворении «под водочку» с непростительным даже для стенной печати названием «Озябшая душа» последняя строфа подводит итог раздумьям о том, как хорошо бы с соседом «настоящим мужиком Приголубить поллитровочку к обеду».

А в промозглую и слякотную пору

И селедочка была бы хороша!

И глядишь, по окончанье разговора

Отогрелась бы озябшая душа.

Кто не узнает в этом знаменитое блоковское «Авось, и распарит кручину хлебнувшая чаю душа»? Перекличка, конечно, невольная, но, как говорится, почувствуйте разницу.

Еще Белинский отмечал, что стих есть необходимая «форма поэтической мысли», которая «одна, прежде и больше всего другого, свидетельствует о действительности и силе таланта поэта». Налет банальности, вторичности неизбежен, когда автор торопится выплеснуться в стихи, не прислушиваясь к звуку своего голоса, не всматриваясь критически в обличие рожденного творения. Варлам Шаламов в одном из писем Пастернаку заметил, что «в канонической форме стихи удерживаются только крайним напряжением судьбы». Это не значит, что надо обязательно менять форму стиха. Это значит, надо напрягать «судьбу». То есть для выражения этой мысли, этого чувства надо уже найти другие слова и другой способ выражения. Иначе впадешь в банальность или повторишь сказанное до тебя, что, впрочем, одно и то же. И в стихах Орябинского банальное от талантливого очень часто находится всего в полшаге.

Может быть, он потому так торопился высказаться, захлебываясь стихами, не давая накопиться и отстояться слову, что после долгого молчания, вдруг, почувствовав в себе неизреченный дар, он подспудно ощутил и небольшой срок жизни, который был ему отпущен.

Сказав, однако, что главное в поэзии Орябинского-поэта – человечность, необходимо добавить: а разве этого мало? Это при том, что десяток его стихов уже безусловно принадлежит поэзии. И многое из сказанного отступает перед подлинностью искреннего человеческого чувства, искупающего технические огрехи:

Хаять другие края не берусь,

Много красот на земле повидалось.

В них бы моя оренбургская Русь

Пылью степной затерялась.

Дело не в том, что пожилось и пройдено, -

Жил, как жилось: и любя, и греша.

Просто теперь ничего, кроме родины,

Не принимает душа.