Они вот как образуются: устраивают выставку. Ребята присылают свои картинки, жюри (это несколько ученых человек) отбирают, какие им нравятся. Потому что в самой выставке - все не помещаются. И вот, многие картинки остаются непоказанными, неувиденными, непохваленными. Одну такую выставку организовала недавно телевизионная передача "Нарисуйка", и после нее таких картинок осталось множество. Я в них покапался вместо жюри и решил, что некоторые из них все-таки вполне могут украсить летнюю страничку нашего Колобка и очень летний рассказ, который мы сегодня печатаем.

Удар по носу и внутренний голос

Владимир Одноралов

Митьке нашему здорово заехали по носу. В троллейбусе, случайно. И главное - совершенно ни за что. Митьке это было нестерпимо обидно. Он, пока шел от остановки, так себя разбередил, что к нашей лавочке подошел вовсю сопя носом и с глазами на мокром месте.

- Мне сейчас гад какой-то по носу двинул, - рассказал он происшествие. - Да не знай кто,.. а то бы... Обидно, главное.

- А не больно? - посочувствовал Владимир Владимирыч.

- Не-а, уже нет. Неизвестно, главное, что за гад, и обидно.

- Если гад неизвестен, а по носу двинуто ни за что, то обижаться выходит бесполезно.

- А если гад известен и за что известно, тогда как? - поинтересовались мы.

- И тогда бесполезно, вредно даже, - махнул рукой Владимир Владимирыч. - Это было, когда меня называли еще Вовочкой...

...И поначалу все складывалось, как по волшебству. Ему исполнилось двенадцать лет, он впервые поехал в пионерлагерь по железной дороге в двенадцатом вагоне поезда Оренбург-Кувандык, в пионерлагере его определили в двенадцатый отряд, а когда на второй день по прибытии их построили для небольшого пешего похода по окрестностям, он, совершенно по волшебству, оказался в двенадцатой паре с девочкой Людмилой. У этой Людмилы была тяжелая золотая коса, которая оживала только при беге и прыганье. И глаза - конечно самые большие и умные в отряде (даже у пионервожатой они были помельче и как-то поглупее). Вовочка отлично их рассмотрел: по утрам они были вроде бы сиреневыми, ближе к обеду и вообще в тени деревьев - зелеными, а вечером - серебристо-серыми, мерцающими теплыми лучиками. В общем, понятно, что Вовочка в свою напарницу втюрился.

Лагерь располагался неподалеку от городка Кувандык в присакмарских горушках, покрытых лесом. В лощинах, под кронами темных ольх, словно под сводами, текли быстрые, холодные ручьи, которые и называют в народе ключами. Тропа из лагеря вела от поляны к поляне вдоль такого, мельтешащего пятнами света ключа. Вовочка же был, как говорят нынче, в обалдении и мало чего замечал. Такая шла рядом девочка, что в горле у него совершенно пересохло, а в голове ни мыслей, ни слов, ничего даже не мелькало, и Вовочка вышел вдруг из строя, присел над ключом и стал пить ледяную, кристалльную воду.

- Вкусная вода? - весело позавидовала ему Людмила.

- Ништяк, - хрипло сказал он ей первое слово.

- Я тоже хочу, заявила она и опустилась на колени так, что кончик золотой косы затрепыхался в бегущей воде. Строй рассыпался, пить оказывается хотели все. Людмила встала, коса взлетела за ней и окропила Вовочку бриллиантами. Счастливый, он окинул взглядом поляну и увидел какой-то ярко-алый цветок. Оказывается, это было целое созвездие бархатисто-красных цветов, которые называют турецкими гвоздиками.

- Ты красный цвет любишь? - совсем уж осмелев, спросил он Людмилу. Она часто закивала головой и заулыбалась по-детски, когда Вовочка протянул ей гвоздику. Из уважения к цвету, нравившемуся Людмиле, он нашел еще две гвоздики и кровавый, с фуражку мухомор, который Людмила пообещала засушить для опыта над мухами.

Вечером он нашел ее в детской качалке, и они покачались в ней, как в лодке. Вовочка очень кстати обратил ее внимание на нежно-алый отсвет на западе, над гребнем невысокого холма, у подножия которого и располагались рядком домики их отряда.

- Тебе интересно, что за холмом? - спросил Вовочка.

- Людмила кивнула три раза и твердо ответила: - Да.

- Я завтра узнаю, - пообещал он, - что там.

В этом лагере ребята жили не в общих дачах-бараках, а в домиках по четыре человека. Домики были из толстой фанеры, с одним окошком на восток и солнце, едва поднявшись над горушками, сразу заглядывало к ним. И как только оно заглянуло, Вовочка проснулся. Он, как на крыльях, взбежал на холм по жесткой охряной траве, и на гребне, где солнышко уже припекало, спугнул изящную серую ящерку и компанию трескучих кузнечиков. Длинная Вовочкина тень как бы сползла по пологому склону в лощину и растворилась там в прохладной траве. Лощина уводила от лагеря к большому лесу на холмах. Она упиралась в крутой и уютный взлобок, на который надвигался кудрявой шевелюрой большой лес. На самом же взлобке росло несколько берез. Они как раз осветились рассеянным утренним светом, и Вовочка увидел, что трава там такая же свежая, как и в прохладной лощине. Там наверное было тихо и таинственно, и росли неизвестные никому цветы. Там - не бывало людей, может быть, никогда. - Вот мое тайное место! - сказал Вовочка и услышал горн, зовущий на зарядку.

"...бледный день уж настает", - как сказал поэт. После завтрака всем дали время привести себя в порядок, выбрать какой-нибудь кружок или записаться в библиотеку. Вовочка ничего пока не выбрал и копался в своих пожитках.

- Эй, оренбургский, выходи! - позвали его снаружи.

Его ожидали четверо орских мальчишек. Они как-то нахохлились и нервно поплевывая, зыркали туда-сюда глазами.

- Ты чего к нашей Людке пристаешь? - начал разговор заводила. - Она наша, орская. Ты от нее, давай, отваливай.

- Присвоили кобылы ременный кнут, - презрительно ответил Вовочка бабниной поговоркой, предчувствуя, что сейчас будет.

- Так мы, значит, кобылы! - радостно оскорбились орчане, и пошла бестолковая мальчишеская потасовка. Вовочка, надо сказать, защищался, одного он двинул в брюхо так, что тот заухал и даже в сторонку отошел. Но дружные орчане висли на руках, на спине и трясли его тычками, как грушу. Наконец кто-то удачно всадил ему по носу так, что побежала красная струйка, заводила крикнул "хорош" и они удрали.

Вовочка сел на порог домика. Он чувствовал, что лицо у него опухло, есть, может быть, один неяркий синяк и парочка ссадин, а главное - было обидно. - Вот гады, - думал он, всхлипывая. - Известно, какие - орские! А за что? За Людмилу, конечно. Но несправедливо же. Четверо на одного...г-гады! Картины мести одна за другой вспыхивали у него в голове, но он гасил их, сожалея. Для таких расправ нужны были станковые пулеметы, старший брат-боксер или умение превращаться в дикого слона. У Вовочки ничего такого не было. Пришли его товарищи по домику и рты раскрыли, глядя на разукрашенного земляка. Они побросали библиотечные книжки на кровати и собрались было пойти, отбуздыкать орчан, но не очень решительно. Тут еще Вовочка махнул рукой: мол, это его проблемы, и ушел к ручью, протекавшему под черными кронами громадных ольх на задворках лагеря. Вовочка и не знал, что это тот самый ручей, из которого они с Людмилой так счастливо напились вчера. А нынче он сидел над переливчатой водой и нянчил злобную свою обиду: - Вот и буду ходить такой... пусть все видят.

А Людмиле это понравится? - спросил его кто-то внутри журчащим голосом. - Девочкам с такими косами и глазами всякие битые-неумытые не по нраву.

- Их же четверо было, обидно же...

- А чего обидного? На себя обижаться тебе пока не за что, а на них - на таких обиженных воду возят. Надо, друг, умыться и быть - как ни в чем не бывало...

Между прочим, воду из ручья в столовую возили тут на старом, словно бы ощипанном ишаке. Вовочка никак не хотел походить на него и принялся умываться. Тот же голос подсказал ему приложить к ссадинам немного грязи со дна, отчего опухлость совсем почти прошла. На обед он пришел свежий и умытый и даже улыбающийся, как ни в чем не бывало. Ну - почти. На вопросы пионервожатой он, конечно, ответил, что упал и ударился лицом об землю. Главное он видел, что Людмила смотрит на него своими вечерними серебристо-серыми глазами, а это значит, что они и сегодня встретятся где-нибудь в сторонке от лагерной суеты. Орчане-обидчики, когда он проходил мимо, копались пальцами в компоте и прятали от него глаза.

Второй июльский поток пробежал быстро. Вовочка многое узнал про Людмилу: она, оказывается, любила лес и называла многие цветы и птиц по именам. Однажды они вместе нашли гнездо лесного конька, устроенное на жестких травяных стеблях; из одного пухового тела торчало пять разинутых клювов, они покачивались на хилых шейках, как странный какой-то цветок, не издавая ни звука. Людмила не разрешила их даже потрогать, она объяснила, что птенцы от этого могут умереть.

- Мы же для них чудовища! - догадался Вовочка, и Людмила вдруг поцеловала его в щеку.

А вообще-то он ей проигрывал. Она знала имена птиц и цветов, запоминала авторов книжек, которые читала и ей нравились именно те, кто написал книжку, а не названия, как Вовочке. Наконец, она сочиняла стихотворение и обещала прочитать его перед расставанием, в самом конце потока. Ну а чем мог ответить Вовочка? У него только и было, что тайное место - укрытый тишиной и загадочным безлюдьем взлобок на том конце лощины. Он каждое утро взбегал на гребень холма и несколько минут смотрел на него, воображая, какие там растут цветы. Он придумал ему жителей: ежиков и хомячка, и тропинку, которая ведет в кудрявый лес, и приводит к брошенному домику в чаще... Но почему-то он не рассказывал об этом Людмиле, берег напоследок...

Наконец объявлен был прощальный концерт, после которого все начинали разъезжаться по домам. Вовочка в этом концерте не участвовал, а Людмила читала свое стихотворение.

...Звенит родник, такой хрустально-чистый,

Его любили пить и я, и ты.

Мы не забудем этот лес волнистый,

В котором светят алые цветы.

Вовочка был потрясен. Мало того, что Людмила написала стихотворение складно, она написала правду, про них, про двоих, да так, что об этом и не догадывался никто, кроме, возможно, орских мальчишек... Концерт обещался быть долгим, до самых звезд, и Вовочка решился: он сейчас же добежит до тайного своего места и наберет там необыкновенных цветов. Он скажет ей: "Знаешь это откуда? А вот откуда", и они сходят туда вместе, и посидят там под звездами. Ведь сегодня ни воспитателям, ни пионервожатым будет не до них, они тоже прощаются.

И Вовочка удрал с концерта. Он скатился с охряного гребня в свежую траву лощины и уже в сумерках вскарабкался на взлобок к березкам. Действительно, это было место как бы накрытое колпаком тишины и одиночества. Никого. И тропинка в лес затерялась. А цветы оказались обычными, как и везде на окрестных полянах: крупные ромашки, колокольчики, мышиный горошек, но здесь они были свежее и ярче, и что-то еще рябило в траве. Вовочка пригляделся: земляника! Зрелая, сладкая, крупная, вся на виду. Она тут уродилась так, что нельзя было ступить. Вовочка, пока карабкался вверх, немало передавил ягод: все подошвы в ней. Вот это будет букет так букет - из ягод! Назад он возвращался потемну и волновался: не кончился ли концерт, но когда взобрался на свой гребень, услышал звуки баяна и хлопанье - и успокоился. А зря. Людмилы уже не было в лагере. За ней, оказывается, приехали родители на собственном автомобиле и, не дождавшись конца представления, увезли домой. Вовочка побрел к своему домику, бросил пучок ягод на порог, сел рядом и съел несколько. К нему подошел вдруг один из орских, Вовочка встретил его безутешным взглядом.

- Да ладно тебе, - поежился тот, протягивая ему письмо-треугольник. - Людка передать велела. Там адрес и все такое...

Всем таким в письме было стихотворение про лес. Вовочка читал его вслух на гребне холма, глядя на свое тайное место в последнее лагерное утро. Он по-прежнему считал, что стихотворение - про них.

...В общем, время было счастливое, - закончил Владимир Владимирыч.

...Да-а, вас как-то лучше по носу стукнули, если по результату смотреть, - сказал Митька. - А у меня что? Перетерпел да забыл...

Но пока - и это хлеб, у нас же все впереди, решили мы вместе.