Владимир Пшеничников

Однажды я уже признавался читателям "Вечернего Оренбурга", что прямо бес какой-то толкает меня вывести исчерпывающую формулу идеальной женской поэзии, женской лирики. Иной раз мне казалось, что вот, нашел ключик, уловил основной мотив, ухватился за главный нерв, сейчас проверим, измерим... Брал в руки сборники наших талантливых землячек, принимался читать "перевооруженным" взглядом знакомые строчки, - но эксперимент почему-то заканчивался раздражением, которым я потом и делился с вами, уважаемые.

Мерки мои, при незначительных отличиях, оставались христианскими, новозаветными, до ветхозаветных Лии и Рахили, скажем, мне как бы и дела не было... Но вот ткнулся в книжку Валентины Рузавиной "Голубь синий", прямо основанную на библейских мотивах, и неловко мне стало и за автора, и за себя, грешного, и стыдно перед поэтессами, коих я неуместной прямолинейностью, ограниченностью и максимализмом когда-то обидел. Посверкивая дурацкой своей линейкой, не увидел, не выделил, как следовало, доброту и искренность книжек Надежды Емельяновой "После сотворения", Натальи Кожевниковой "Домовитая ласточка", Светланы Поповой "Жизнь наудачу", первых сборников Нины Лукьяновой и Тони Мелешко... Нет, какие-то добрые слова я находил, но ограничитель - пресловутые "но" и "однако", да еще "к сожалению" - срабатывал у меня резко и, как я теперь понимаю, глупо и неуместно.

Я изобретал невозможный и бесполезный инструмент - вот что! Никто и никогда не сможет сказать: женская лирика - это то-то и то-то. Всегда отыщется талантливейшее "не то", за которое мы и поверим и полюбим автора.

Вот читаю последний сборник Антонины Мелешко "Кривая счастья" ("Золотая аллея", 1999) и мне уже не кажется, что передо мной автор пары унылых тем. Я вижу прекрасные сюжетные стихи ("Отложен скальпель. Умер человек", "Из черных лет смертей и страха"), вслед за автором учусь по-новому различать "перемены в погоде", заражаюсь невеселыми переживаниями одиночества, утраты, боли не только сугубо личной, но и нашей общей - за судьбу Родины, за судьбы наших мальчишек, призванных не строевые песни на плацу распевать, а проливать кровь, свою и чужую. В итоге и удачных стихов, и великолепных строк в этом сборнике Тони Мелешко мне открылось больше. И дело вовсе не в мимолетной снисходительности, возникшей после "глаголов вечной жизни" В. Рузавиной. Отделанными до последней мелочи и вместе глубоко лиричными, искренними стихами Тони Мелешко я могу поделиться в объеме чуть не половины ее сборника.

Мир раскололся на две половины.

Одна - где я, другая - там, где ты.

И в каждой нам привычные картины

Утратили знакомые черты, -

читаю на с. 38 и поначалу настораживаюсь, ожидая деталей крупных, мазков резких, грубых и, по большому счету, неточных, - ведь к этому приему прибегает большинство, увеличивая подходящие переживания до шекспировских страстей... Но ожидания мои счастливо не сбываются:

И полукрыло встрепенулись птицы,

Тревожно глядя в новый небосклон.

И захотел торжественно разлиться,

Но оборвался колокольный звон.

Незрячие закаты и рассветы,

Дня полусвет и ночи полумгла,

Ненужные вопросы и ответы,

Не важные проблемы и дела.

Незавершенность жестов, недо... Это меня подкупает, я уже верю, поведение птиц, что ли, под новым (не описанным - вот где могла таиться неудача) небосклоном меня убедило? Но ведь было в зачине "мир раскололся", я вправе ожидать контраста, нельзя тут, как несколькими страницами раньше: "былое - зыбким полусном, тревоги дальше, тише, глуше"... А этого и нет:

И только память ярче, глубже, шире

Захлестывает все через края

И в нас кричит о невозвратном мире,

В котором были вместе ты и я.

Теперь отбросьте мои комментарии и прочитайте цельное, одно из лучших в сборнике стихотворение Тони Мелешко.

Но одну страничку (с. 51) из "Кривой счастья" я бы все же вымарал. Никак не пристали лиричной, искренней поэтессе, довольно уже искусному мастеру сочетания "результат всех усилий", "право на компромиссы", "максималистский упор", выражения "новое Я выступает на сцену", "я отвергаю категоричность", "не тороплюсь перечеркивать шансы", - а тут они, как нарочно, собраны в одном стихотворении почти что ни о чем. Понять его можно как докладную записку о том, что максимализм в авторе неистребим. Может быть, этот максимализм и заставил А. Мелешко высказаться как бы напрямую, без обиняков. Но и тогда прямота получилась не искренней, не простой и даже не прямолинейной, а тупой, шаблонной, плоской какой-то. Да и не автору даже ставлю я эту страницу на вид, а составителю Г. Ф. Хомутову: скажи уж, Геннадий Федорович, честно, что проглядел.

А в целом книжке я рад. Ну, кто в стихах о весне, о весеннем состоянии высказался бы еще и вот так сокровенно-откровенно по-женски:

Я просто улыбнусь, а кто-нибудь в ответ

Одарит взглядом, чуточку влюбленным...

Следом, не откладывая, взялся читать я сборник Тамары Басковой "Озябшее солнышко" (Оренбургское книжное издательство, 1998). По жизни Тамара Васильевна давно сестрой мне стала, с тех студеных зим и знойных лет, когда по целым дням, порой со слезами дежурила под тюремными стенами, чтобы передать мне не только поесть-покурить, но и почитать, а в записке и последнюю новость черкнуть. Иной раз у моих родных и передачку не принимали: "Да к нему вчера только сестра приходила"... Но сестра сестрой, а первые рассказы из сборника ("Хам", "Свалка", "Горький вкус шоколада") сильно меня насторожили: тут мотивация слаба, там диалог подкачал, здесь и всего-то надо было пару раз редакторским стилом ковырнуть... Но, может быть, это оборотная сторона современной социальной прозы? Тут чего ни напиши, а реальность и безобразней, и циничней - но ведь и места для искренности, доброты, наивности в ней по-прежнему предостаточно... Однако драматичный, правдивый рассказ из военного прошлого "Хворост" вернул мне надежду на то, что книжка эта и автором, и составителями Н.Ф. Корсуновым и Г.Ф. Хомутовым затеяна не напрасно, и читателем будет принята. Очерки "Картошка" и "Оренбургские куранты" надежду мою оправдали.

Особенно хороша "Картошка". На пяти страничках такие приметы бытия нашего уложились, что и добавить нечего. Но и не убавить. Вот, кажется, всё, безнадежно застряли в грязи, в глухомани, на склизком краю глубокого обрыва наши неудачливые огородники. В пору не то что от картошки отказываться, с жизнью прощаться. Но приходит на выручку и снисходительность, и сила - добрая сила (сила добра) в лице водителя проходимой "Нивы". Тут уж и шероховатости стиля ("машины ревут, словно стая диких зверей") автору прощаешь, благодарный за искренность, за пару минут неподдельного сопереживания.

Писать и выносить на суд читателя написанное Тамара Васильевна стала далеко не в девчачьем возрасте. Но вот перехожу я в поэтический раздел сборника и с удивлением и радостью читаю строки, хоть и отмеченные некотрой усталостью от жизни, сознанием того, что большая часть ее минула, но абсолютно живые и, местами, задорные. И даже погрешности, не убранные редактором, представляются мне милыми, искренними, талантливыми. И грусть, и радость Тамара Васильевна стремится передать и точно, и полно, оттого и некоторые подробности оказываются прозаичными, чужими в ткани стиха, но чувство меры изменяет ей не часто, и на подмеченных недостатках останавливаться мне не хочется. В конце концов все наши недостатки - это продолжение достоинств, а достоинствами Тамары Васильевны являются предельная открытость миру, искренность в выражении чувств, готовность к сопереживанию, стремление внести в окружающую ее действительность и свет, и доброту, и красоту. Не красивость, а красоту, которой спасается и оправдывает свое существование юдоль поднебесная (каюсь, это я специально для В. Рузавиной написал).

Здесь же я хочу представить стихи, на мой взгляд, ярко подтверждающие собственно поэтическое дарование Тамары Басковой. А подтверждением может быть и наличие замысла, успешно затем реализованного, и необыкновенный ритм, и звукопись, и соответствие мелодии стиха той теме, которой он посвящен и которую выражает. Следовать же я буду расположению стихов в сборнике, который пока еще можно отыскать в областном центре и прочитать избранное мной целиком.

Вот Тамара Васильевна с дубовым веником отправляется в баню (с. 55), в парную, потому что, если б просто поплескаться, шайкой погреметь, то и стихов бы никаких не было, тем более этих:

Пар стоит стеною плотной,

Веник ходит по спине,

Обливаюсь жгучим потом

И сочувствием извне.

Я еще чуть-чуть попарюсь,

Не состарюсь в этот день,

Эй, еще поддайте пару,

Чуб у дуба набекрень!

Восклицательный знак я тут сам поставил, в тексте его нету. Меняется тема - меняется размер и ритм, как, например, в стихах о женской доле:

Ни цветов, ни улыбки, ни ласки,

Детский плач, мужа пьяного храп...

Или в коротком, с запинкой (с мужскими рифмами) - было, не было? - воспоминании:

Далекий мой рассвет,

И на баяне вальс,

И мне семнадцать лет,

И блеск счастливых глаз.

А вот ясное, честное понимание неизбежного в любой судьбе, окрашенное не дремуче-тягучей, а естественной, светлой печалью:

Ах ты, молодость моя цвета незабудки,

Отдалилась от меня ты еще на сутки...

Другой бы затянул "навсегда" - и вряд ли стал бы нашим другом. А вот еще какой песенный мотив мне встретился:

Разве ведает травка,

Кто сорвет ее завтра?

Разве сердце в разлуке

Забывает про муки?

Писать стихи о работе, о ремесле и ремесленниках - дело непростое, требующее и острого взгляда, чтобы не упустить самую главную, отличительную, деталь, и тонкого слуха, и чувства меры, и, наконец, владения поэтическим ремеслом на уровне, хотя бы соответствующем тому, чему и кому стихи посвящаются. Мне, например, частенько наиболее подходящим представляется шестистопный дактиль с хореическим окончанием; поэтому и стихотворение Тамары Васильевны "Плотник" я считаю украшением сборника за почти что идеальное соответствие формы и содержания (речь, разумеется, не о гекзаметре, которого тут нет - и не надо). Вот отдельные строки (с. 84):

Ты встаешь спозаранок, легки твои руки...

Ты присел на кругляк, поднял свежую щепку...

Полон сил ты еще, дух высок твой и крепок...

Или вот цельная картинка из этого стихотворения:

Пахнет лесом сосновым в прохладной столярке,

На распилах смолистых лежат топоры!

Тут восклицательный знак тоже мой. Коротко сказать, когда Тамара Васильевна пишет:

Во мне живет дитя,

С характером несносным!

И строит не шутя

Литературный остров, -

я, оказывается, прочитав предыдущие полтора десятка стихов, уже, что называется, в курсе. А когда она ни с того ни с сего начинает вот так:

В этом мире непутевом

Не сбывается загад.

Моему живому слову,

Нет, никто совсем не рад, -

я с нажимом пишу на полях "рад, рад", и уж потом соображаю: так ведь это женщина пишет! Не спесивая, переученная, засохшая старуха - такой Тамару Васильевну и представить невозможно, - а полнокровная, со всеми выше названными и не названными мной достоинствами - так как же ей без кокетства? Ну, пусть пококетничает, благосклонно думаю я и с удовольствием отчеркиваю еще пару строк:

Похолодало, вмиг похолодало,

Хоть не цветет черемуха в саду!

И этот восклицательный знак мой, и поставил я его даже не потому, что строчки хороши сами по себе. В них для меня приоткрывается и женская логика, и исключительно женский взгляд на вещи: тут, вообще говоря, похолодало потому, что осень наступает, - это даже прямо и обозначено ниже, - но кто бы еще мог вот так выразить удивление, недоумение и еще бездну составляющих одного, даже не самого сложного чувства? У кого оно, такое, и возникнуть-то могло?

Ответ очевиден, и восклицательным знаком я самому себе ставлю зарубку на пути, который представлялся мне коротким и ясным, а окажется, скорее всего, бесконечным. Я уже чувствую, что заветный ключик мне не найти, но окончательно признаться в этом мне что-то мешает. Сказать, что именно, мне сейчас неловко, лучше уж я еще похожу-поброжу да поделюсь находками с вами, уважаемые. Только не отставайте.

А если (переходя на прозу) не отыщите заинтересовавший вас сборник в продаже, приходите на улицу Правды, 10, в Дом литератора. И если кто-то, даже пусть библиотекарь Т.В. Баскова, удивится вашему приходу, скажите, что вы не посторонний и предъявите настоящие заметки: мы, мол, вслед за этим... ищем вот... И примут как родного, и поиск ваш окажется не напрасным.