В красном сне бегут солдаты...

Иван Гавриленко

По утрам его мучают панорамы...

Они возникают перед ним вновь и вновь, хотя, увиденные впервые более полувека назад, они давным-давно стали прошлым. Очевидно, они - следствие того непосильного груза, какой выносила его душа из каждого боя, выпавшего не его долю.

Через стереотрубу или в бинокль он хорошо различал лица солдат и офицеров, улавливая даже цвет глаз. Мало того, он видел, кого в следующую секунду постигнет беда от занесенного над чьей-то головой приклада или от огня вскинутого автомата. А предупредить, увести от опасности не мог: оптические линзы приближали к нему пространство, но не звуки. И видя искаженные лица, он не слышал яростной брани команд, призывов идти вперед, криков боли или хрипов умирания.

Его нынешнее панорамное кино, как и то, давнее, немо. И потому, наверное, особенно страшное. Ему и сейчас бесконечно жаль всех погибших на его глазах. Но хотел бы он избавиться от своих утренних видений? Вряд ли! Ибо то минувшее проходит перед ним, которое давно ль "неслось, событий полно, волнуяся, как море-окиян"?

А еще потому, что память о павших за Родину возвышает душу человека, как молитва.

В обычной школьной тетрадке рукой Алексея Павловича Дрягалова сделана запись: "Я с молодости мечтал издать повесть о Большом Болдине - помешала война". Этому селу, в котором наш великий поэт прожил, может быть, три самые лучшие осени своей жизни, Дрягалов обязан не только появлением на свет, но словно бы и своим вторым рождением двадцать лет спустя, в 1943 году.

...Под Шацилками из-за Березины немецкий бронепоезд внезапно интенсивно обстрелял наши порядки. Дрягалов с двумя своими разведчиками и связистом бросились в воронку под сосной. Это было ошибкой. Первый же снаряд, легко коснувшись кроны, взорвался и осыпал их ливнем осколков. Нога разом одеревенела. Дрягалов поднялся, сделал шаг и упал...

Вывозивший раненых "У-2" "мессеры" вынудили сесть на лесной просеке. А пока окрестные крестьяне помогали вызволять самолет из сугробов, Дрягалов обморозился. Ступня почернела. Началась гангрена. Он умирал...

Из забытья его вывел как будто бы знакомый голос.

Дрягалов с трудом разлепил веки - у его койки сидел пожилой раненый. "Сынок, - сказал он, - говорят, ты тоже из Болдина?"

Что надо было от него этому человеку? Болдино, Болдино - какое это Болдино? А всколыхнувшаяся память тут же словно бы слепила картину из увиденного либо услышанного в детстве. Каскад питаемых подземными ключами прудов и сосна, привезенная барином из оренбургской поездки по пугачевским местам. За ними необозримые луга. Соломенные крыши. Ветряная мельница. А у колодца ослепительно белозубый Пушкин ест яблоки. Моет их в ледяной воде и ест...

"Пить", - попросил Дрягалов. "Что тебе, капитан?" -"Пить", - повторил он. Ему подали стакан с чем-то, как ему показалось, необыкновенно вкусным. Впоследствии выяснилось, что это была глюкоза. Захлебываясь, он стал пить. Началось выздоровление.

- Тот болдинец, - говорит теперь Алексей Павлович, - своими рассказами буквально с того света меня вытащил. Он столько знал о Болдине, его людях и достопримечательностях, что поднявшись через девять месяцев с госпитальной койки, я прямиком направился в Болдино, из которого мы уехали в Оренбург в 1935 году после ранней смерти матери.

В Болдино Дрягалов ехал вполне сложившимся человеком, офицером с большим фронтовым опытом, о чем свидетельствовал и его послужной список. Воевать он ушел добровольцем, хотя ради этого сестре Марии, секретарю поссовета, пришлось в документах набавить ему годок.

После пребывания в маршевом полку и участия в подмосковных боях Дрягалова направили в Пензенское артиллерийско-минометное училище. Там по выпуску курсантам присваивали звание сержанта или младшего лейтенанта. Дрягалова в числе трех отправили в часть лейтенантом.

В первом же бою он так управлял огнем своих 120-миллиметровых минометов, что за этот успех молодой командир был отмечен орденом Красной Звезды.

Не менее удачна была его стрельба и в последующих боях. Так что недалеко от Севска перед основными сражениями на Курской дуге ему поручили провести занятия с офицерами-артиллеристами, много старше его и по летам, и по званию.

Вот такой человек ехал в Болдино. Свое желание Алексей Павлович объяснил коротко: "Потянуло..." А мне кажется, на дело надо взглянуть серьезнее.

Ему захотелось узнать, что это была за страна, в очередной раз одолевающая захватчика? И сколько их было, таких одолений? И сколько людей полегло, защищая здесь рубежи?

Одни названия мест, в которых воевал Дрягалов, чего стоили! Река Угра, на которой спустя сто лет после Куликовской битвы русские "перестояли" хана Ахмата, навсегда покончив с ордынскими ратями. Город Севск, под которым московские полки нанесли первое серьезное поражение Лжедмитрию. О Можайске и Березине, погубивших Наполеона, и говорить не приходится. Догадывался ли Алексей Павлович, что, ведя артиллерийскую дуэль с противником на Курской дуге, он участвует в сражении, которое тоже навсегда войдет в историю?

Вряд ли! Но что-то похожее на желание осознать себя в том невообразимо громадном, величественном и прекрасном, что зовется Россией и историей ее защиты, уже шевельнулось в нем. К ней и к болдинскому Пушкину, который есть "наше все", он и ехал.

Со станции Упсовка Дрягалов добирался с "шабром" - этаким болдинским Шукарем, который вез водку в сельповский магазин. По маленькой выпили. И старик рассказал притчу о болдинце Михее, которого любил угощать Пушкин. Когда гость, наевшись, собирался оставить трапезу, белозубый курчавый барин спрашивал: "А кашу будешь?" И каждый раз после некоторого раздумья Михей соглашался: "Ну, разве что кашу еще..."

Рассказ этот в Болдине Алексей Павлович слышал и прежде. В конце повествования обычно раздавался всеобщий смех. Но непонятно было, над чем смеялись. То ли над пристрастием Михея к каше, то ли еще над чем. В конце концов так ведь получалось: все барские разносолы -ничто перед настоящей крестьянской едой. Теперь это Алексей знал и по себе. Каша, сваренная в котле полевой кухни, а то и в солдатском котелке, - ну что могло быть лучше?

Нет, не зря Пушкина так тянуло к крестьянам. Для него они были не электоратом, как сейчас, а народом, гениальность и мощь которого он прозревал, в том числе и здесь, в Болдино.

Пытаясь поправиться, Дрягалов жил у бабушки Февронии. Он ходил по селу, присматривался. Хотя и в тылу нелегко переживалось Болдиным суровое лихолетье.

А ведь такое уже было, и не раз. Вряд ли легче жилось мужикам в великое разорение Смутного времени, коли взялись они тогда за оружие. Как оказалось, кроме них некому было спасать и Москву, и Россию. Историками доказано, что нижегородское ополчение Минина и Пожарского в основном состояло из посадских людей и черносошных крестьян (видимо, не обошлось тут и без болдинских мужиков). Вот они-то, очищая столицу от поляков, и полегли костьми у стен Кремля.

Вот тогда-то, раздумывая о Борисе Годунове, Пушкин, кажется, первым догадался, что следует сразу за тем моментом, когда "народ безмолствует".

Интересно отметить, что вся жизнь самого Пушкина прошла как бы под знаком военной грозы, в стремлении попасть на огневую линию.

Вспомним, мимо лицея, в котором от учился, "текла за ратью рать. Со старшими мы братьями прощались. А в сень наук с досадой возвращались, завидуя тому, кто умирать шел". Речь о войне 1812 года, когда мимо лицея на Наполеона уходили колонны солдат, которые действительно шли умирать за Россию.

На поле брани поэт стремился и позже. В 1828 году, например, просился на турецкий фронт. Царь не позволил. И тогда Пушкин тайком едет в Закавказье, в армию, действующую под Арзрумом. Свидетели зафиксировали: Пушкина можно было видеть на острие атаки, скачущего с казаками или с драгунами под самые пули и пушечные выстрелы противника.

Почти насильно удалили его и с Кавказа. Тогда ему оставалось одно: разить супротивников родины пером. Надо ли напоминать, скажем, о таком стихотворении, как "Клеветникам России".

Спрашивается, зачем он стремился в самый огонь? Что искал он, копаясь в военных архивах или подолгу беседуя с героями двенадцатого года, которых много было среди его знакомых? Что заставляло его то и дело отправляться в дорогу, в том числе за тысячи километров в Оренбургский край?

Ответ тут однозначен: он хотел лучше знать ту державу, которой гордился и о которой (о себе тоже) однажды сказал: "Я числюсь по России!"

Числюсь по России... Он имел право сказать так. Предки поэта получили Болдино в 1619 году, то есть сразу по окончании Смутного времени, а в те времена цари дворянам поместья просто так не раздавали. Их надо было заслужить. И нет сомнения, предки Александра Сергеевича такие заслуги имели, отличившись в изгнании поляков.

- Значит, поездка сорок третьего года была не напрасной? - спрашиваю я у Алексея Павловича.

- Не напрасной, - отвечает мой собеседник. - Я там свои мысли о жизни в порядок привел. И впредь поступал, во всяком случае старался поступать, сверяясь с Пушкиным.

Из-за раненой ноги на фронт Алексей Павлович больше не попал. Однако совсем из армии не ушел. А в 1946 году ему предложили оставить службу в штабе Южно-Уральского военного округа и возглавить областную контору сельхозбанка.

Дело в том, что еще до войны он проработал год банковским инспектором в Тоцком районе и был с повышением переведен в областной центр. А дальше пошло... По распоряжению Минфина СССР налаживал финансы в Кировской и Белгородской областях. Десять лет той же работы отдал Чечне. И лишь в 1972 году вернулся в Оренбург на прежнее место. Сейчас на пенсии...

На прощание Алексей Павлович показал мне крошечный шрамик на левом мизинце.

- У моих сестер такие же, - сказал он. И пояснил: - Без такого пореза на левой руке, которой захватывают колосья, жать серпом не научишься.

Жнецов с серпами я видел после войны в колхозе, где после войны председательствовал мой отец. Жнецы были из Горьковской области, может, из самого Болдина. Они нанялись жать пшеницу и обедали у нас во дворе.

Делали они это так: перед тем, как схлебнуть с ложки, осмотрит хлебный ломоть со всех сторон, подует на него, откусит. Потом снова... И так раз за разом, пока не съест всю горбушку.

- Зачем это они? - спросил я у матери.

- Чтобы продлить время еды, - ответила мать и пояснила: - Голодные!

- А ну-ка отойди, - рассердился вдруг отец. - Не видел, как люди едят?..

С тех пор жнецов я больше не видел.

Выходит, Алексей Павлович Дрягалов - один из последних свидетелей исчезнувшей эпохи? А он так не считает! По его мнению, любое время не исчезает бесследно.

И приводит в доказательство такой факт: шрамик на левом мизинце был и у маршала Жукова.

Сам Георгий Константинович рассказывал: желая блеснуть мастерством на жатве, он поторопился и полоснул кончиком серпа по пальцу.

Конечно, Дрягалов не ровняет себя с Жуковым. И все-таки порезы на мизинцах сближают их, талантливейшего полководца мира и одного из многих, хотя тоже очень талантливого, офицера-артиллериста, сближает их также и то обстоятельство, что оба они, как и Пушкин, вышли из коренной, сердцевинной России.

Ведь это Георгию Константиновичу принадлежат такие слова: "Когда я написал воспоминания о своих детских годах и юности, я перечитал их и подумал: до чего же похожи биографии почти у всех наших генералов и маршалов, почти каждый из какой-то далекой деревеньки или села, почти каждый из бедной, чаще всего крестьянской семьи. Удивительно!"

А, может, и не удивительно: на Руси с древних времен так - каждый, возделывавший ниву, всегда был готов оборонять ее. А если надо, готов был и пасть за нее.

На 55-летие Великой Победы я увидел Алексея Павловича на параде у Вечного огня. Коротко перемолвились о тех, кто, борясь с террористами, кладут сейчас головы в Чечне. Говоря откровенно, он недоволен, как используется там техника. В свои семьдесят семь он высок, прям и молодцеват.

Но по-прежнему утрами его мучает беззвучное панорамное кино, в кадрах которого - солдаты, многим из которых через минуту умирать - почти совсем как в песне: "В красном сне, в красном сне, в красном сне бегут солдаты, что погибли на войне...

Как избавиться от этого мучительного кино? Глушить на ночь себя таблетками? Нет и нет! Ведь те, кого он видит в предрассветные часы, навечно числятся по России, поскольку пали, обороняя ее. И память о них священна. Она возвышает душу, как молитва.