Иван Гавриленко

"...От чудовищной боли она бьется, на короткое время теряет сознание. Потом, придя в себя, вдруг выталкивает языком мокрый, горячий от слюны кляп, но не кричит, а мелким, захлебывающимся шепотом просит:

- Родненькие! Родненькие, пожалейте!.. Куманек! Родимый мой!.. За что?

...Он впервые за все эти трудные минуты вытирает тылом ладони лицо, думает: "Завтра же выдаст! Но она - женщина, казачка, мне, офицеру, стыдно... К черту... Закрыть ей глаза, чтобы последнего не видела".

Заворачивает ей на голову подол холстинной рубашки, секунду останавливает взгляд на ладном теле этой не рожавшей тридцатилетней женщины. В полусумраке он вдруг видит: ложбина на груди, смуглый живот женщины начинает лосниться, стремительно покрываясь испариной. "Поняла, зачем голову накрыл. К черту!.." Он, хакнув, опускает лезвие топора на закрывшую лицо рубаху... В ноздри ему хлынул приторный запах свежей крови".

Это отрывок из большого романа. А вот другой из рассказа того же автора: "... Передний в офицерской папахе плетью вытянул длинноногую породистую кобылу. - Не уйдут, коммунисты!..

За курганом Тесленко, вислоусый украинец, поводьями тронул маштака-киргиза.

- Черта с два догонят!..

Погоня лавой рассыпалась. Верстах в трех от станицы, в балке, в лохматом сугробе, Бодягин заприметил человека. Подскакал, крикнул хрипло:

- Какого черта сидишь тут?

- Я, дяденька, замерзаю... Я - сирота, по миру хожу...

Скакали. Мальчишка под полушубком прижух. Лошади заметно сдавали ходу, хрипели, отрывисто ржали, чуя нарастающий топот сзади.

Тесленко сквозь режущий ветер кричал, хватаясь за гриву бодягинского коня:

- Брось пацаненка! Догонят - зарубают!.. Чтоб ты ясным огнем сгорив со своим хлопцем".

Мальчишку спасли, но для спасателей закончилось все это так: "Лежали трое суток. Тесленко, в немытых бязевых подштанниках, небу показывал пузырчатый ком мерзлой крови, торчащий изо рта, разрубленного до ушей. У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птицы..."

Узнали автора?

Мне скажут, в иной нынешней книжке еще и не такое наворочено. Вот именно, "наворочено"! А идейный накал произведений, отрывки из которых помещены выше, таков, что он требует изощренного писательского мастерства, предельной точности в воспроизведении всех подробностей события.

Жгучим реализмом назвал такую манеру письма известный всем Андрей Тарковский, кинорежиссер, имя которого иные его лжеученики пытались сделать знаменем диссидентства и лжедемократии. А он, говоря о жгучем реализме, назвал как раз такие вещи, как "Севастопольские рассказы" Толстого, фильм Довженко "Земля", последние сцены из кинофильма "Чапаев" и ... сцену убийства Половцевым жены Хопрова в "Поднятой целине" Шолохова, с воспроизведения которой и начата эта статья.

Такова оценка международно признанным мастером кино шолоховской книги, изучение которой по подсказке Сороса изъято ныне из школьной программы. Уже один этот факт многое проясняет в шолоховской судьбе, в том числе непризнание за ним некоторыми особо рьяными хулителями авторства бессмертного "Тихого Дона".

Впрочем. В этом случае сошлюсь на прямые свидетельства Григория Климова, одного из изменников Родины конца Великой Отечественной войны. Уже в наши дни он опубликовал в Соединенных Штатах такие строки: "Году этак в 1969 среди кандидатов на докторскую степень в области русской литературы ходило заманчивое предложение: стипендия в 5000 долларов. Но при этом маленький "соцзаказ" - требовалось доказать, что Шолохов не автор "Тихого Дона". Кто-то соблазнился... Потом ту диссертацию пустили под маркой анонимного "советского литературоведа Д". А для пущей важности дали расписаться под ней Солженицыну. Типичная фальшивка психологической войны!"

От себя добавлю, авторы этой фальшивки несомненно принадлежат к тому малопочтенному клану завистников, куда входил описанный Пушкиным Сальери, отравивший Моцарта. Кто в истории с "Тихим Доном" Сальери, а кто Моцарт, судите сами. Данная же статья всего лишь явно недостаточная дань уважения к светлому таланту Михаила Александровича Шолохова.

Шолохов!..

Военные сороковые особо помнятся мне двумя обстоятельствами. Песнями возвращающихся с покоса женщин, выпевающих свою тоску по воюющим мужьям: "Росла-росла дэвченонька, то вже ж пэрэстала! Ждала-ждала казаченька - тай плакати стала". А еще зимами. В холодную пору вся жизнь в нашей избе сосредоточивалась на печке.

Из МТС приезжала сестра - трактористка. И каждый раз что-нибудь привозила. Один раз кружок замерзшего молока. В другой четыре квадратного формата книги, на каждой из которых стояло "Война и мир".

Книги читали по очереди, при коптилке. Запомнилось возвращение Николая Ростова домой. Помните? "Скоро ли? О, это несносные улицы, лавки, фонари, извозчики! Наконец сани взяли вправо к подъезду... В сенях никого не было. "Боже мой, все ли благополучно?" Ростов, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную залу... Вдруг что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо. Только матери не было в их числе. И вот послышались шаги в дверях... она упала на его грудь, рыдая".

Почему запомнилось именно это? Может, возвращение Ростова как-то проецировалось на будущую встречу с войны отца? В конце концов, мы дождались своего солдата. Все произошло как будто не так, как в романе, но все же именно так, как было написано у Толстого.

А почему именно эта книга оказалась в ту грозную пору в деревенской избе? Думаю, не случайно. Как не случайно был выбран и формат толстовских книг. Их легко можно было поместить в вещмешок, унести с собою на груди под шинелью или фуфайкой. Значит, кто-то думал тогда, как донести слово великого писателя земли русской до каждого солдата и даже до каждого мальчишки в глухой заснеженной стороне...

Вот тогда-то впервые я и прочитал шолоховские строчки в растрепанной книжке, на страницах которой текст размещался в два столбца.

Что это было за издание? Как я сегодня понимаю, скорее всего, предвоенная книжка журнала "Новый Мир", где печатались седьмая и восьмая части "Тихого Дона".

Лучше всего запомнилось то место из романа, где Григорий Мелехов с Прохором Зыковым после соединения вешенских повстанцев с белой армией, едут на фронт. Все виделось как наяву.

Ветряк. Пыльный большак. Пушка с перебитой осью на обочине. Трупы красноармейцев с обилием кровавых пятен на гимнастерках, что свидетельствовало, что их изрубили саблями. И - прекраснейшее тело женщины, которую, изнасиловав, убили и бросили в кустах.

Путники собрались похоронить ее, но в последнюю минуту передумали: не в их силах было предать земле всех убитых, встреченных по дороге.

При гаснущем пламени коптилки думалось: "Так вот он какой фронт, с какого приходят письма отца!"

Война оказалась все же не бесконечной. Однажды в морозный вечер в окно постучали: "Отвори". Наша изба была просторной, один раз в ней ночевали даже цыгане. Но на этот раз мать заупрямилась: "Не пущу!" "Покаешься!" - вкрадчиво-уверенно сказали за окном. А через пять минут у нас творилось то, что когда-то происходило в доме Ростовых.

Став колхозным председателем, отец брал меня в поле. И у него, правящего лошадью, в ногах на сене в тарантасе всегда лежала толстенная книга, на переплете которой было написано "Тихий Дон". Никогда не забыть других, такого же формата, книг послевоенного выпуска - Пушкин, Салтыков-Щедрин, Гоголь.

Зимой по утрам за отцом заезжал председатель сельсовета. Перед тем, как обоим, выйдя за порог, раствориться в заоконной темени, отец успевал прочесть своему гостю что-нибудь из Шолохова. Я помню, как горячо обсуждали они то место романа, когда при отходе казачьих частей разгромленных немцами под городом Столыпином, Григорий Мелехов уступает своего коня раненому Степану Астахову, мужу Аксиньи.

У матери, фактически полностью безграмотной, в "Тихом Доне" были свои любимые места.

Ее, например, очень захватывало сватанье Мелеховыми Натальи. Но бывало и так, что раздосадованная метаниями главного героя между Аксиньей и Натальей, она швыряла книгу со словами: "Да провались он совсем, и Гришка этот!" Но, отойдя душой, снова принималась за чтение.

А над заключительными страницами затихала надолго. Дело в том, что вся наша родня с ее стороны погибла в последнем, голодном и холодном, отступлении уральских казаков к Гурьеву, к тяжко штормящему осеннему Каспию. Как и Пантелей Прокофьевич, ушли они из родных мест "в отступ" не по своей воле, а по приказанию начальства. Из-под Гурьева назад вернулись лишь две девчонки: моя мать четырнадцати лет и ее сестра, чуть постарше.

Таким образом бытие шолоховских героев словно бы вплелось навечно в историю моего рода. Но таково уж, видно, слово гения. Воздействуя на отдельных людей, оно в то же время своей красотой и силой опаляет целую планету, очень часто сильно влияя даже на вершителей мировых судеб.

В этой связи большой интерес представляют взаимоотношения Шолохова со Сталиным. В передаче литературоведа К. Приймы, сам Михаил Александрович так вспоминает одну из встреч с вождем, оказавшуюся во многом решающей для писателя.

Случилась она в труднейшее для Шолохова время, когда в журнале приостановили публикацию заключительной книги "Тихого Дона", а один из работников ОГПУ сказал ему: "Миша! А все-таки вы - контрик!"

Страсти разгорелись из-за третьей части, в которой Шолоховым воспроизведено вешенское восстание казаков, вызванное троцкистскими перегибами в отношении коренного населения Дона.

Встреча состоялась в июне 1931 года на даче Максима Горького под Москвой. Как рассказывал сам Шолохов, они со Сталиным разговаривали у стола, а Горький, молча сидя рядом, жег подвернувшиеся под руку спички. Вытащит из коробки одну, подержит, пока горит, потом, отбросив потухшую, достает новую. К концу беседы накопилась целая пепельница обгорелых спичек!

И под этот то ярко вспыхивающий, то медленно гаснущий огонь и шел разговор.

"Как это он честен?" - недовольно спросил Сталин о генерале Корнилове, выведенном в романе. - Раз шел против народа, значит, не мог быть честен". "Субъективно честен, - возражал Шолохов, - с позицией своего класса. А убедительным доказательством того, что он враг - душитель революции, являются приводимые в романе его распоряжения и приказы генералу Крымову - залить кровью Петроград и повесить всех депутатов Петроградского Совета".

"А откуда взяты материалы о перегибах Донбюро?" "В архивах документов предостаточно, но историки их обходят, рассматривая казачество как русскую Вандею. Однако вандейцы, как известно, не братались с Конвентом. А вот донские казаки, открыв фронт, побратались с Красной Армией. И лишь только когда троцкисты обрушили на казаков массовые репрессии, те, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого и Сырцова, а потом скатились в лагерь контрреволюции"...

Сталин дымил трубкой. "А вот некоторым кажется, что третий том "Тихого Дона" доставит много удовольствия белой эмиграции..."

"Белогвардейцы любой факт могут перевернуть и извратить", - вставил словечко Горький и зажег очередную спичку.

"Хорошее для белых удовольствие, - воскликнул Шолохов. - В романе я показываю их полный разгром на Дону и Кубани".

"Да, согласен, - произнес Сталин, повернувшись к Горькому, и добавил: - Изображение событий в третьей книге "Тихого Дона" работает на нас. Будем печатать третью книгу "Тихого Дона".

Потом были другие встречи. Но очень важной для них обоих стала одна - несостоявшаяся.

Как рассказывает секретарь Шолохова Ф. Шахмагонов, осенью 1952 года Михаил Александрович позвонил в Кремль по поводу публикации давнего сталинского письма Феликсу Кону, в котором вождь отстаивает тот тезис, что ценность книги определяется не частностями, а общим ее направлением. И как пример приводит "Тихий Дон", в котором, по его мнению, Шолоховым допущены серьезные ошибки в отношении реальных героев романа - Сырцова, Подтелкова и Кривошлыкова.

"Но разве из этого следует, - заключает письмо Сталин, - что "Тихий Дон" - никуда не годная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?"

Ничего особенного. Но фраза об ошибках задела Шолохова, и он попросил принять его. За день до встречи в Староконюшенном переулке Москвы у Шолохова появляется помощник Сталина Поскребышев.

- Хозяин ждет тебя, Михаил. Надеюсь будешь молодцом, - сказал он. - Хозяин не в лучшем состоянии духа.

- На меня обида?

- Не преувеличивай роль своей личности в истории, - отрезал Поскребышев. - Но чтобы ни чаю, ни чего другого. Разговор предстоит серьезный.

На другой день по дороге к Кремлю Шолохов попросил остановить машину у "Гранд-Отеля". Метрдотель принес две бутылки коньяку. Шолохов налил себе. И тут же появился Поскребышев.

- Михаил, ты не о двух головах!

Чтобы писателю меньше досталось, Поскребышев приказал разлить оставшийся коньяк на несколько фужеров: себе (свою долю он тут же незаметно выплеснул, метрдотелю, секретарю Шолохова.

- Едем, - торопил он. - Я на час передвинул твою встречу. Хозяин не будет ждать. - Я год ждал.., - последовал ответ.

Встреча так и не состоялась. К. Шахмагонов, рассказавший эту историю, делает вывод: Сталин ждал от Шолохова книги о Великой Отечественной такого же размаха, как "Тихий Дон", в героях которой надеялся увидеть и себя. Однако Шолохов не захотел писать о Сталине, сказал будто бы даже: "Если я напишу о войне, как ее вижу, то и рукопись исчезнет, и я исчезну".

Короче, получается, вроде как бы, испугался. А так ли это? Не того замеса была шолоховская личность. Перечтите, например, его письма тридцать третьего и тридцать седьмого годов к тому же Сталину, благо они недавно изданы в книжке "Писатель и вождь".

Сколько в них великолепного достоинства человека, говорящего от имени народа и о боли народа. А теперь вспомним, как терялись при одном лишь сталинском телефонном звонке Пастернак, Булгаков и иные.

Нет, тут, у Шолохова, другое. Интересно отметить, что свой разговор со Сталиным о Корнилове он вкладывает в уста одного из своих героев повести "Они сражались за Родину" - Александру Стрельцову, которому после четырехлетней отсидки в лагере Георгий Жуков приказывает явиться в Генштаб за назначением. Так вот этот герой оправдывает Сталина перед дедом-чабаном: "Если бы за четыре кило краденого хлеба не сажали, так воровали бы по четыре центнера на душу, верно, папаша?" И старик соглашается: "Само собой". Оправдывает, но все же заявляет: " Я пытаюсь разобраться в нем и чувствую, что не могу..."

Так, может, и Шолохов так. Не исключаю каких-то колебаний у Михаила Александровича сразу после хрущевского доклада о Сталине. Но думаю, у Шолохова было свое, выношенное годами, представление об этой личности. Отсюда горестный отклик сразу после сталинской смерти: "Прощай, отец!" И того же времени фраза: "Как страшно и внезапно мы осиротели!", за которую столь яростно набросились на писателя так называемые "шестидесятники" - будущие диссиденты, большим числом сбежавшие ныне в Соединенные Штаты.

Отсюда же и глубокая, в общем-то подготовленная всей предыдущей жизнью писателя, мысль о человеке, перед которым хотелось встать держа руки по швам самому Черчилю: "Да, был культ личности, но ведь и личность была".

Но почему же тогда, в 1952 году, Шолохов свернул с полдороги в Кремль к "Гранд-Отелю"?

Думаю, тут трагедия! Шолохов знал (все писатели знают о себе всё), что ему, создавшему уже одну вечную книгу - "Тихий Дон", создать другую такую же не под силу. Нужно ли приводить параллели с судьбами других гениев мировой литературы? Кто помнит, что кроме "Дон Кихота", написал Сервантес? А долгое молчание Шекспира, в последние годы жизни? Да, здесь - трагедия, но трагедия особого рода, мало понятная для непосвященных.

Вот почему так странно посмеивался Шолохов в "Гранд-Отеле". Не над другими он смеялся - над своей бедой.

Честь и слава ему еще и за это.

А что касается его хулителей, то вспомним одно старинное изречение: "Людям великим свойственно иметь презренных врагов".

И в заключение еще одно. Мы плохо проводили Михаила Александровича в последний путь: тогда как раз начиналось то, что после назвали "перестройкой". Так давайте хотя бы достойно отметим его юбилей. Юбилей гения, книгам которого наравне с "Войной и миром" Толстого и "Словом о полку Игореве" предстоит представлять Россию в вечности.

Р.S. В заголовок статьи вынесены слова, сказанные Шолохову Сталиным. Думаю, Михаил Александрович, имея в виду свое наследие, мог бы сказать это и нам.