В России и за ее пределами широко отмечается 95-летие со дня рождения крупнейшего писателя ХХ века, лауреата Нобелевской премии М.А. Шолохова. Не осталось в стороне и Оренбуржье: в местных средствах массовой информации идут циклы передач и публикации, посвященные Михаилу Александровичу, комитетом по культуре и искусству обладминистрации, областной организации Союза писателей России и нефтяной компанией "ОНАКО" учреждены пять Шолоховских литературных премий "Они сражаются за Родину", издана книга воспоминаний Николая Корсунова о встречах с Шолоховым, проводятся творческие вечера в областной библиотеке и областном Доме литераторов и многое другое.

Одним из главных событий этих дней будет поездка большой группы творческой интеллигенции из Оренбуржья и Уральска в станицу Вешенскую для участия в празднествах, связанных с юбилеем М.А. Шолохова и Днем славянской письменности и культуры, которые выпадают (символически ли, мистически!) на один день - 24 мая.

Оренбургскому писателю Н.Ф. Корсунову, жившему до 1993 г. в Уральске, посчастливилось в течение 20 лет быть в дружеских отношениях с М.А. Шолоховым, много раз встречаться, беседовать, переписываться с ним. Сегодня мы даем отрывки из его воспоминаний о тех памятных событиях.

Две поездки в Вешенскую

Пользуясь давним приглашением Михаила Александровича, мне очень хотелось навестить Шолоховых в Вёшенской, но удалось

это лишь осенью 1977 года. До Ростова - поездом, оттуда (390 км!) - автобусом, потому как из-за плохой погоды самолеты не летали. Прежде всего устраиваюсь в гостинице, робость берет: рады ль будут нежданному гостю? В такие минуты всякое вспоминается. Вспомнилась короткая размолвка, возникшая между нами в последний приезд Шолоховых на Яик. По одному поводу я выразился не лучшим образом, Михаил Александрович ответил резкостью, и мы разошлись. И тогда считал, и сейчас считаю, что был неправ, но признать это перед Шолоховым мешала какая-то дурацкая гордыня. Все же сломил ее и минут через двадцать попросил Михаила Александровича извинить меня:

- Я был не прав.

А он:

- Ерунда. Это ты меня извини, я сгрубил... На всю жизнь запомнились мне деликатные шолоховские "извини" и "я сгрубил". Дай Бог, чтоб у каждого из нас хватало великодушия, такта вот так прощать чужую оплошность.

Звоню и слышу на другом конце провода знакомый голос. Шолохов удивляется, говорит, что рад повидаться, спрашивает о планах на сегодня, отвечаю, что хочу для начала пройтись по станице, навестить старых знакомых.

- Не будем ломать твоих планов, тем более что и я не в форме, давление подскочило. А завтра с утра - милости прошу...

Побродив, полюбовавшись Вёшенской, захожу к Петру Михайловичу и Евдокии Михайловне Зимовновым, с которыми знаком с прошлого приезда, он в то время работал в райкоме, а сейчас оба на пенсии. У них засиделись до полуночи. Превосходные рассказчики, они поведали мне о родном крае столько, что я ушёл от них с впечатлением, будто сам прожил в казачьей станице не один десяток лет.

Но самым неожиданным и удивительным было их сообщение о том, что жива-здорова дочь Григория Мелехова, вернее - Харлампия Ермакова, который, как известно, стал прообразом Гришки. Зимовновы обещают познакомить меня с ней завтра.

Ну а завтра, с утра, я к условленному часу иду к Шолоховым. Знакомый дом, знакомое крыльцо, прихожая. В приоткрытую дверь, ведущую в нижний рабочий кабинет для деловых встреч, для секретаря, вижу Михаила Александровича. Он стоит спиной ко мне, чуть склонившись над большим письменным столом простой, но добротной работы. Перед ним груда только что принесенной почты - газеты, журналы, книги, бандероли, письма, огромное количество писем. Одно из них, открыв, он зорко, без очков, читает. Услышав шаги, оборачивается, идет навстречу, тянет руку:

- Ну, здоров, здоров, уралец! - Мы обнимаемся. - Рад тебя видеть! - Усаживает на стул возле стола, сам садится напротив. Чувствуется, он не совсем здоров. Просит рассказывать о себе, о знакомых уральцах, о Приуралье.

Наш разговор то и дело прерывает звонящий на столе телефон: то звонят из Москвы издатели, готовящие к переизданию произведения Шолохова, то - руководители района, сообщая о положении дел, то кто-то из одностаничников справляется о здоровье, то... В общем, рядовое, обычное утро писателя, живущего на родной земле, среди земляков. После одной из пауз он вдруг очень прямо, очень пристально посмотрел на меня:

- Хотел бы, Коля, получить от тебя откровенные ответы. - Видя мое недоумение, уточнил, все так же не сводя взгляда: - Насчет "старших" и "младших" братьев. Ты иногда ерничал по этому поводу, мол, в СССР предпочтительнее быть "младшим" братом, нацменом. -

А что, разве не так?! - невольно взвился я, не очень улавливая,

к чему он клонит. - Вы этого разве не замечали, бывая в Казахстане, в Грузии, в других союзных республиках? Полнейшая дискриминация русских!

- Ты-то вот русский, а возглавляешь межобластную писательскую организацию в Казахстане! - ухмыльнулся Михаил Александрович.- А если серьёзнее?

- Разве это не серьезно, если в Казахстане русские составляют половину населения, а девяносто процентов престижных должностей занимают "младшие" братья? Ладно бы - по деловым качествам. Я - единственный русский, возглавляющий писательскую организацию. Может быть, последний!

В Москве нас не издают, вы, мол, казахстанцы, в Казахстане не издают, вы - русские. Зато "младшим" братьям зеленая улица и там, и там! А какие преимущества им при поступлении в вузы! "Старшим" такое и не снится! Вот говорю одному весьма респектабельному казахскому писателю: чего это вы почти поголовно воспеваете в своих книгах старину, ханов, биев, баев, мудрых мулл, разве раньше казахам лучше жилось?

А он мне: мы не просили вас приучать нас к оседлости, мы теряем национальное лицо, национальную культуру, язык свой... Но сам-то писатель не торопится в аул, в седло кочевника, предпочитает жить с комфортом в центре Алма-Аты. А не читают его на родном языке, наверное, потому, что пишет скверно. Ведь - смешно: коренного населения в Казахстане менее сорока процентов, а членов Союза писателей из казахов почти в десять раз больше, чем из других национальностей, то есть - около пятисот... И все хотят издаваться и переиздаваться, естественно - за счет "старших".

В общем, разговор состоялся: о памятниках культуры, истории, о книгоиздательской политике, о многом другом, настораживающем, ранящим "некоренных"... Потом-то, с началом суверенизации, вылезли углы перекосов: от "самовозгорания" вспыхнул охотничий дом Шолохова на берегу Урала, совхоз его имени был переименован, были подожжены два древних православных храма, в атаманский дом, где останавливались А. Пушкин, В. Жуковский, Л. Толстой, В. Даль, бывал М. Шолохов, вселили милицейскую клинику...

А еще ранее "углы" долбанули по "нерушимой" дружбе народов.

Потом она, эта "тема", стократно вспоминалась, ибо сначала шабашем юных националистов на алмаатинской площади им. Брежнева в 1985-м, затем - Карабахом, Прибалтикой, Приднестровьем, развалом СССР. Оказалось, Шолохов не случайно завел осенью 1977 года разговор со мною о положении "старших" и "младших". Уже в то время он готовил обстоятельное письмо в ЦК партии, Брежневу о перекосах в национальной политике, о судьбе русской культуры. Отправил его в марте 1978-го и наделал переполоху среди державных старцев. Была создана спецкомиссия из самых высокопоставленных госчиновников (а Шолохов требовал привлечь в таковую ученых, писателей, деятелей русской культуры и т.д.), она "изучила", "рассудила" и проголосовала за секретное постановление, в котором рекомендовалось "разъяснить т. Шолохову действительное положение дел с развитием культуры в стране и в Российской Федерации, необходимость более глубокого и точного подхода к поставленным им вопросам в высших интересах русского и советского народа. Никаких открытых дискуссий по поставленному им вопросу о русской культуре не открывать..."

Письмо и постановление упрятали в секретные сейфы, писателю Валентину Осипову удалось их прочитать и обнародовать лишь через полтора десятка лет. Господи, до чего же провидчески предостерегал правителей смертельно больной вешенец:

"...Безотлагательным вопросом является создание журнала, посвященного проблемам национальной русской культуры ("Русская культура"). Подобные журналы издаются во всех союзных республиках, кроме РСФСР. Принижена роль русской культуры в историческом духовном процессе, отказывая ей в прогрессивности и творческой самобытности, враги социализма тем самым пытаются опорочить русский народ как главную интернациональную силу советского многонационального государства, показать его духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству... Особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм... Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру..."

И еще, и еще - обобщающие факты, предложения, тревога! Нынешний читатель прочитает и воскликнет: да ведь это же о сегодняшнем дне многострадальной России, ее народа! Печально, но - да, так. А ведь можно было предотвратить все это еще вон когда, прислушайся кремлевские старцы к писателю.

Извиняюсь за этот "экскурс" в будущее. Сейчас, 27 октября 77 года, мы продолжаем с Михаилом Александровичем беседу, сменив "тему".

- Вы не собираетесь в 78-м приехать к нам?

- С удовольствием, если обстоятельства позволят.

- А здесь рыбачите?

- Ездим. Тут есть пруд один... Сазанчик, так, по килограмму, берется, карп. Не то, конечно, что у вас. Пруд есть пруд...

Замечаю в передней беспокойно прохаживающуюся женщину в белом халате. Понимаю: пора откланиваться. Но Михаил Александрович хмурится:

- Сиди!

В кабинет смело, решительно входит молодой смуглолиций мужчина. Знакомимся. Он - заместитель главврача района. Весело, громко говорит:

- Михаил Александрович, кто крепче: казак или трактор? Столкнулись на дороге К-700 и казак, трактор - в лепешку, а казаку с "Жигулями" - ничего!

Шолохов усмехается и лукаво подмаргивает: дескать, обложили нас с тобой доктора, как медведей в берлоге, а байка эта - своего рода психологическая пристрелка к собеседованию на медицинские "душещипательные" темы. И - опять: "Сиди!" Сижу, но уже как на иголках. Видя это, он наконец смиряется с визитом докторов.

- Ладно, Коля... Ты давай к обеду приходи. Мария Петровна приглашает. К часу ждем...

Я пришел к условленному времени. В дальнем отгороженном углу двора вижу Марию Петровну. Оттуда слышны покрякивание домашних уток, кудахтанье кур, свиное всхрюкивание. Хочу дождаться ее, но из дому выходит дочь Шолоховых Мария Михайловна, быстрая, элегантная, в меховых сапожках, седина тронула пышные светло-русые локоны. Поздоровалась. - Что же вы стоите, не заходите? Папа уже ждет... Я за мамой. Идите-идите! Михаил Александрович действительно уже поджидает, прохаживается по кабинету. Просит рассказать, куда ходил, что видел. А вскоре вслед за дочерью появляется и Мария Петровна, еще из передней слышен ее громкий веселый голос:

- Ну-ка, ну-ка, покажись! - Входит как всегда, энергичная, живая, подает руку. - И как это ты собрался?! Повернись-ка!

Со смехом "представляю" себя со всех сторон. Примерно так велел мне поворачиваться при приезде в Уральск Михаил Александрович и каждый раз радовался тому, что "кучери" активно покидали мою голову. Однажды прямо-таки умилился:

- О, последняя перемычка исчезла! Теперь ты и на Плеханова похож, и на Ленина лысиной - совсем кругло!..

Мария Петровна засыпает меня вопросами об Уральске и уральцах, а Михаил Александрович вдруг берет из вороха почты озаботившее его еще утром письмо, взглядывает на нас:

- Вот один знакомый кубанский "хохол" письмо прислал. Послушайте, что пишет! И читает. Грустное письмо. Автор пишет, что дела рыбные на Азове идут пятками назад, мол, махнули рукой на три миллиона тонн рыбы в море и послали кубанскую воду на рисовые чеки, чтобы взять взамен один миллион тонн риса. Кладет письмо на стол: - Да, море гибнет. Природа не терпит грубого вмешательства. - Глаза его становятся суровыми, верхние приопущенные веки набрякают, он о чем-то напряженно думает и часто затягивается сигаретой. Потом как бы стряхивает с себя навалившиеся мысли, поднимает глаза на Марию Петровну: - Хороший кабан?

- Хороший, право хороший,- говорит она и мне поясняет: - Кабанца купили, так я там руководила разгрузкой.

- Значит, будут домашние колбасы? - замечаю я.

- Будут! Вот так и канителимся. Сами режем, коптим окорока и рассылаем в четыре адреса, каждому по окороку. - Она имела в виду детей своих Светлану, Александра, Михаила и Машу, живших в разных концах страны. - У них ведь ничего нет там...

- Оброчные крестьяне, - с юморком вставляет Михаил Александрович.

- Они?

- Мы!

Заглядывает Мария Михайловна!

- Обед стынет!

- Да, идемте,- поднимается Мария Петровна и обещает с улыбкой: -Будем угощать "фирменными" пирожками...

Овальный, знакомый по прошлому приезду стол накрыт, за ним хозяйничает Мария Михайловна.

- В честь встречи - не грешно!- говорит Мария Петровна и предлагает мне коньяку. - А себе я лечебной, малиновой... Маша, ты будешь? Дочь отказывается. Михаил Александрович придвигает к себе стопку, на дне которой лежат таблетки, и с чисто шолоховским юморком, посмеиваясь, поясняет: - А я "сухим" пайком получаю!

Пирожки превосходны! Особенно если их с "головушкой" окунешь в густую, хоть ножом режь, сметану. Простота, сердечность хозяев невольно расковывают, чувствуешь себя так, будто находишься у самых близких и родных людей, с которыми расстался только вчера, а не пять лет назад. И время летит столь быстро, что удивляешься, как коротки здесь часы и минуты. Но - пора и честь знать!

Прощаюсь. Михаил Александрович, узнав, что уезжаю завтра после полудня, настаивает обязательно еще раз зайти: "Есть о чем поговорить!"

К великому сожалению, еще раз встретиться перед отъездом не довелось: назавтра у Михаила Александровича вновь подскочило давление. К счастью, состоялась другая, непредвиденная встреча - с дочерью Харлампия Ермакова. П.М. Зимовнов посадил меня в свой "Запорожец" и повез в Базки. На улице Советской останавливаемся перед обычным казачьим куренем с тесовыми воротами и калиткой. Кажется, что он чрезвычайно похож на тот, мелеховский, какой видится со страниц "Тихого Дона". Он и внутри такой же, как в книге: сенцы, передняя (вроде столовой и кухни) и горенка.

- Принимай, сваха, гостей! - шумит Петр Михайлович.

Хозяйка спускает с рук двухлетнюю внучку Алену и радушно приглашает в горницу. Знакомимся, жадно вглядываюсь в немолодую, крепко сложенную женщину, помните, в "Тихом Доне" о жене Прокофия, турчанке? "Глазюки - черные, здоровющие... С лица-то? Желтая..." У Гришки Мелехова "вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз..." Все это проглядывается, угадывается в облике Полины Харлампиевны. Конечно, Шолохов не списывал своего Григория с Ермакова буквально: это образ собирательный, но писатель не раз признавал, что многое он взял из служивской биографии, внешности, характера Харлампия. Однажды у нас в Приуралье Михаил Александрович говорил мне: "Для писателя удача - найти, встретить человека с интересной, трагической судьбой. Мне повезло: я встретил своего "Гришку". Бывало, угощу его, он и чешет мне. Рассказчик был великолепный..."

Полина Харлампиевна подтверждает, что писатель часто встречался с ее отцом, долго беседовал с ним.

- Бывало, скажет: "Поля, быстро за отцом! Одна нога здесь, другая там..." Я иной раз закапризничаю: "Да ну тебя, Мишка, замучил! Купишь конфет - побежим..." А что, ему - двадцать, а мне с подружками - по пятнадцать. Разве думали, что он знаменитым писателем станет!

Она кладет передо мной фотографию своего отца. В струнку вытянулся бравый крючконосый казак с тремя Георгиевскими крестами и медалью на груди. Поразительная схожесть с артистом Петром Глебовым, сыгравшим Григория в "Тихом Доне". Потом Полина Харлампиевна делает на обороте снимка дарственную надпись и отдает мне...

И вновь продолжается наша беседа: о гражданской войне, о семье Ермаковых, об эпизодах из жизни отца ("женщины его любили", "в ворота никогда не въезжал на коне, всегда через забор скакал", "верткий был, и левой и правой рубил. Вон и Аленка в прадеда левша... Гришку Шолохов тоже левшой сделал..."), о долголетнем учительстве Полины Харлампиевны...

Выходим во двор, фотографируемся на память, и я прощаюсь с приветливой хозяйкой, своим обликом, своими рассказами всколыхнувшей в душе массу чувств.

С Михаилом Александровичем Шолоховым мы познакомились в 1964 году. Чем-то я ему пришелся по душе, он пристально и строго следил за моим творчеством, и казалось: так будет всегда, Шолохов - вечен. И ужасаюсь: почти семь лет прошло со времени моего последнего приезда в Вешенскую! Я обещал ему снова и снова наведаться сюда, а вот проклятая житейская, бытовая суета все отодвигала и отодвигала поездку, все некогда, некогда, телефон "выручал", будь он неладен: позвонишь, справишься о житье-бытье, вроде бы и ладно, так и надо. А так - не надо!

Телефон, телеграф - великое благо, слов нет. Но худо, что они разобщают людей, подменяют собой живые, личностные связи, встречи, беседы, отодвигая их на потом. А потом - вот оно, стою у гроба. И время, и возможность нашлись - из далекой Алма-Аты прилететь, где находился в командировке.

Горько на душе. Смотрю на строгое, похудевшее, чеканных форм лицо Михаила Александровича. Смотрю на атласные подушечки с наградами. Вот только теперь узнаю, как много у Шолохова отечественных и зарубежных наград. Шесть орденов Ленина. И вспоминается, вспоминается - былое, неворотное...

Интервью корреспонденту "Правды" в 74 году. "Представь, чтобы Толстой пришел в редакцию "Нивы" пристраивать рукопись своего сына. Или Рахманинов просил бы Шаляпина дать своей племяннице возможность спеть с ним в "Севильском цирюльнике". Или, еще лучше, Менделеев основал бы Институт и посадил туда директорм своего сына... Не улыбайся. Над этим стоит подумать. И не потому, что такие молодые люди плохи, без таланта. Совсем не потому. Но теми легкими возможностями, которые им предоставлены, они, быть может, заглушают более сильный талант, задерживают его развитие и проявление. Как видишь, это не личное дело каждого, а народное..."

Недоуменное пожатие плеч Марии Петровны когда-то, на Братановском: "И кому это нужно, делать Михаила Александровича антисемитом? А между тем в фильмах по его книгам главных героинь играют еврейки с его одобрения: Эмма Цесарская в немом "Тихом Доне", Элина Быстрицкая - в звуковом..."

Шолохов - великорусский шовинист? Большей глупости не придумать, но она гуляет да гуляет по свету. Дескать, не может быть у России гениев, а тем более - чистых, светлых. За двадцать лет общения с Шолоховым я ни разу, даже в шутку, не слышал от него неуважительного слова о той или иной нации. Он был великим интернационалистом, и доказал это всей своей жизнью. И особенно - творчеством. Вспомните, кто был прототипом Семена Давыдова (обратите внимание на имя и фамилию!)? Андрей Аронович Плоткин, еврей, двадцатипятитысячник из Киева, почему-то в газете "Сельская жизнь" за 26.XI.98 года ставший Андроновичем. А из кого происходил Штокман в "Тихом Доне"? А Евгения Григорьевна Левицкая, кому посвящен рассказ "Судьба человека"?

Если Шолохов и говорил о кознях мирового сионизма, то ведь не евреев он имел в виду, ибо нет плохих наций и народностей, есть плохие группы людей, отдельные люди, которые конечной, глобальной целью имеют лишь собственные интересы. Русский же человек писатель Александр Солженицын, да еще и с Дона, а поглядите-ка, с какой яростью возглавил он в последние десятилетия кампанию клеветы на Шолохова! Говорят, донцом был и генерал-предатель Власов. Фашистским пособником в годы Отечественной войны стал донской казачий генерал Краснов... Разные по цвету и запаху произрастают цветы на земле-матушке!

...В Вешенском аэропорту прощаюсь с сыновьями М.А. Шолохова -Александром и Михаилом. Александр Михайлович вдруг начинает вспоминать наше приуральское село Дарьинск, озеро возле него, школу, в которой учился. Оба они не раз приезжали в Приуралье, рыбачили здесь, охотились, купались в Урале, загорали, но почему-то сейчас Александру вспомнились именно детские годы, проведенные в Дарьинске.

Приглашаю их вновь побывать в наших краях. Михаил Михайлович горячо обещает приехать и, в свою очередь, тоже напоминает: - Не забывайте и вы донскую землю, приезжайте...

Я обещал, но никак не предполагал, что уже 24 мая, в день 79-летия Михаила Александровича, буду сидеть за знакомым овальным столом в шолоховской столовой, то есть ровно через три месяца после похорон Михаила Александровича. Мы приехали по настоятельному приглашению Марии Петровны. Мы - это сотрудница музея из Уральска Лариса, работник совхоза имени Шолохова Нургалиев и я. За столом, кроме нас, Мария Петровна, дочь Мария Михайловна, жена сына Александра Виолетта Антоновна, секретарь писателя М.В. Коньшин. Естественно, разговор исподволь возвращается и возвращается к тому, кого нет возле нас, но кто все равно рядом и незабываем.

Мария Петровна рассказывает о последних днях Михаила Александровича.

- Категорически отказался от операции. Говорил, нет смысла. Прекрасно знал, что обречен... Категорически отказывался от болеутоляющих средств. Никогда не подавал виду, всегда находил повод для шутки, чтобы нас взбодрить, отвлечь... Такой вот... Страшная сила воли была...

- О его мучениях, - вставляет секретарь Михаил Власович, - мы догадывались лишь тогда, когда он стонал во сне. А так - никогда не подаст виду. Хотя болезнь прямо-таки на глазах съедала его. Умер - сорок килограммов весил.

- В сознании умирал. - Мария Петровна вытирает слезы. - Два раза из клинической смерти выводили...

Она замолкает. А нам вспоминается рассказ близких: перед последним своим вздохом Михаил Александрович привлек и поцеловал руку своей жены, своей верной подруги на протяжении более полувека, той, которой первой признался в своих чувствах, которая первой слушала и читала, иногда переписывала от руки, перепечатывала его великие строки.

- Мы с Михаилом Александровичем до последних его дней вспоминали Приуралье и говорили, что самые счастливые дни нашей жизни мы провели у вас там... И всю свою жизнь он жалел о том, что в годы войны не усыновил двух мальчиков-казахов. Ехали мы к вам в эвакуацию на машине, где-то возле глухого степного мостика встретили двух изможденных мальчиков. Угостили их, как могли, а Михаил Александрович и говорит: давай усыновим их? - Мария Петровна вздыхает: - Моя вина - не решилась на это. Говорю, у меня своих четверо, везешь ты меня неизвестно куда, оставишь неизвестно где, сам на фронт вернешься, а я... что я буду делать одна с шестью? Всю жизнь попрекал меня за это.

Коньшин подтверждает;

- Да, Михаил Александрович часто вспоминал тех казахских ребятишек: где они сейчас, как сложилась их судьба, живы ли остались? Совестью мучился...

Вот ведь он какой, великорусский "шовинист", каковым его пытается кое-кто представить! Наверное, по этой "ужасной" причине один его сын женат на болгарке, другой - на осетинке, а внучка вышла за поляка.

После чая, после тихой беседы Мария Петровна приглашает нас подняться на второй этаж, в кабинет писателя, где прошли последние дни и часы его.

Поднимаемся по узкой крутой лесенке. Слева - спальня, а перед нами - кабинет. Он небольшой, но очень светлый, уютный. Невелик и письменный стол, возле него - два мягких глубоких кресла.

- Сядем в эти кресла, - говорит Мария Петровна, - и вспоминаем, вспоминаем... - Ловит мой взгляд, остановившийся на пепельнице с недокуренной сигаретой в знакомом мне костяном мундштуке (однажды мы его долго искали в палатке на полу), обломок серого пепла лежит на донце, словно в горстке. - До последнего почти часа курил. - Вздыхает: - Все мог, а вот бросить курить - никак...

За высокими узкими окнами (их три, как бы фонариком выступают наружу) - ширь синего майского неба, под которым он родился. За окнами - ЕГО могила над крутоярьем, среди яблонь и молодых берез, взращенных ЕГО руками, здесь ОН завещал себя похоронить.

За окнами - Дон, тихий Дон, навеки воспетый ИМ. А на столе - недописанное, недочитанное, недосмотренное, недопетое, недосказанное. "Вот и отпели донские соловьи..."

Нет, не отпели! Когда мы спустились вниз и прошли по саду, чтобы еще раз поклониться дорогой могиле, соловьи выщелкивали, свистели, казалось, в каждой яблоньке, в каждой березке, славя синеву неба, славя жизнь, которую так горячо любил ОН и которую так прекрасно воспел в своих неувядаемых книгах.

II

Но не молчали и серые горбоносые вороны. Вовсю картаво стрекотали вертлявые, нахальные сороки. Литературные. Окололитературные. С окололитературных помоек. Надрывались перекричать одна другую: не Шолохов написал "Тихий Дон", не Шолохов!

Уж ладно стая классика гулаговской эпистолярии, а то ведь и домашние воробьи из-под застрех чирикали, жидко засиживая чужую им бронзу.

Вот перебираю свою шолоховскую папку - письма, блокноты, заметки, фотографии, - попадается конверт с вешенским обратным адресом, вынимаю сложенный вчетверо лист. Письмо от Марии Петровны за 12 мая 1989 года:

"Спасибо Вам и Зое за поздравление с праздниками, за память о Михаиле Александровиче. В станице готовятся отметить день рождения Михаила Александровича. Жду приезда детей - Светланы и Саши с Виолеттой, а чуть позже - Маши и Миши с семьей.

Здоровье мое в пределах возраста. Перенесла операцию глаза в прошлом году, так что сейчас могу и читать понемногу.

Письмо Ваше к Мезенцеву читали вместе с Мишей и Лялей (жена Мих.Мих-ча.-Н.К.), и мы с Вами вполне солидарны.

Привет и наилучшие пожелания Зое. Всего Вам самого доброго. Шолохова М.П."

Марат Мезенцев - один из тех самых домашних "воробьев", которые не весьма стеснялись оголтело чирикать, одуряя наивные, доверчивые головы всех, кто отвык пользоваться собственными мозгами. Он прислал мне язвительный отклик на мои воспоминания о встречах с Шолоховым, а также свою пространную статью в одной из районных газет, где пытался "уличить" автора "Тихого Дона" в заимствованиях. Я ему ответил. Привожу ответ полностью: "Здравствуйте, Марат Тимофеевич!

Обстоятельства сложились у меня так, что я никак не мог сразу же возвратить Вам Вашу статью, посвященную Ф.Д. Крюкову (она по-своему интересна!), а также "заимствованиям" у него М.А. Шолоховым.

Знаете, Ваше наивное целомудрие относительно "заимствований" могло бы просто подкупать, если б под Вашей подписью не стояло: доцент кафедры теории журналистики Ростовского университета. Вы учите будущих журналистов?! И на полном серьезе утверждаете, что Шолохов чуть ли не обворовал Крюкова? Полноте, Марат Тимофеевич! В заключение статьи Вы пишите: "Всего мною обнаружено более двухсот таких совпадений во всех четырех книгах романа". Они смехотворны, дорогой товарищ доцент. Ну вот: "На поляне блестит его белое тело, резко отделяясь от загара шеи и рук (у Крюкова), "обнажая белое тело с ровно подрезанной полосой загара на шее (у Шолохова)".В данном случае лучше уж Е. Носова обвинить, который и руки, и шеи сделал темными, а тело - белым, т.е. почти как у Крюкова (см. "Шумит луговая овсяница"). А уж что говорить о Л. Толстом, который почти дословно использовал в "Войне и мире" воспоминания участников Отечественной войны 1812 года! И никто его не упрекал в этом, не нашлось доцента.

Шолохов во сто крат больше мог предъявить претензий к своим "заимствователям", но ему и в голову такое не приходило, ибо ничего предосудительного в совпадениях нет. Напомнить Вам? Может быть, Вы и не догадывались о "совпадениях", которые я приведу? Например. Символ белой березы. Чрезвычайно совпадает описание белой березки, уцелевшей на выжженной войной поляне, в "Науке ненависти" Шолохова (1942 г.) и "Белой березе" Бубеннова (1947г.). А заключительные эпизоды прекрасного грузинского фильма "Отец солдата"! Разве они не напоминают буквально "Судьбу человека"? И там, и там отец встречается с мертвым сыном в Берлине. Только Шолоховым этот эпизод создан на мно-о-го лет раньше! У Айтматова в повести люди, унесенные непогодой в море, жертвуют собой во имя спасения мальчика, продолжателя их рода. А разве не то же самое делают Тесленко и Бодягин в рассказе Шолохова "Продкомиссар", жертвуя собой ради спасения мальчика? Или поставьте в центр (это прекрасно отметил блестящий литературовед П. Палиевский) повествования Штокмана - и всплывет фадеевский "Разгром". Или погибает, окруженный повстанцами, интернациональный отряд в "Тихом Доне" - это же сжатая в один кадр "Оптимистическая трагедия" Вишневского... Вот бы где развернуться Вам, земляку великого писателя! А Вы намереваетесь подсчитывать, сколько раз в моей книжке о Шолохове упоминались пиво, водка и т.п. муть. Стыдно за Вас!

Н.Корсунов.

22.4.89. г. Уральск".

По "простоте" душевной в одном из писем мне Мезенцев признался, что до того, как я ему еще раз ответил, он не знал, что обозначает слово "плагиат", а потому вынужден был заглянуть в словари. Здрасте, приехали! Студентов журфака в Ростове можно было только "поздравить" с наличием такого учителя. Такие вот высоколобые, "остепененные" умники и гнали на Шолохова мутную волну.

У меня создается такое впечатление: нет у них ни гражданской, ни уголовной совести. После обнаружения шолоховских подлинников, после разоблачения гнусной клеветы на него порядочный человек, без злого умысла вымаравшийся в эту грязь, стыдился бы людям в глаза смотреть. Или удавился бы на осине, осин для таковых достаточно на Руси. Нет, "обличители", наскоро подмывшись, снова лезут на страницы газет, на телеэкраны, пытаются что-то чревовещать. Главный из них, Солженицын, занял в НТВ две полнометражных передачи, сызнова поучая нас, как нам обустроить Россию. - Полноте, пророк, обустройте вначале свою совесть, в ней давно какая-то "пружина" лопнула.